— Ну, не знаю, — пожал плечами Турецкий. — Нападение пиратов, например, отразить. Я слышал, эти парни вконец распоясались. Вдруг проберутся через Дарданеллы?

— Ерунду говорите, — проворчал Глотов. — Че спросить-то хотели?

— А то же, что у всех. Как провели вчерашний вечер? Не видели ли чего-нибудь ошарашивающего? Как относились к покойному? А главное, как он к вам относился?

— Не знал я этого паренька, — проворчал Глотов, пряча глаза. — И Шорохов не знал. Мы тут люди маленькие. Делаем свое дело — нам за это деньги платят.

— Хорошо платят?

— Хорошо, — подумав, допустил матрос, — только мало. Но другие и этого не получают. За два дня — по восемь тысяч рябчиков на брата. Мог бы и добавить хозяин.

— Кризис на планете, — напомнил Турецкий, — куда вам больше?

— Уж не отказались бы, — огрызнулся Глотов. — Здесь нет рабочего дня, вкалываем круглые сутки. Спим по три часа — и то по очереди. А если вдруг какая техническая неприятность? Эта посудина, между прочим, далеко не новая, просто ее покрасили недавно. Ходовая изношена, корпус ржавчиной цветет, половину механики давно пора на слом, а остальную — хотя бы перебрать. Хозяину устали твердить: яхту надо ставить на капиталку, так он из года в год тянет, все откладывает, скряжится. Считает, что раз не тонет, стало быть, все в норме.

— Все равно посудина знатная, — вздохнул Турецкий, — бешеных бабок, наверное, стоит.

— Каждому свое, — презрительно бросил матрос.

«Одним все, другим ничего», — подумал Турецкий.

— Как она у вас по-научному — круизная крейсерская яхта?

— Наверное, — пожал плечами Глотов. — Для нас это просто килевая яхта. Не понимаете? Днище у нее переходит в балластный киль — или фальшкиль. Эта штука повышает устойчивость. И препятствует сносу при ходе под парусом.

— Я так и думал, — кивнул Турецкий. — Так что насчет вчерашнего?

Расплывчатые вопросы подразумевали расплывчатые ответы. Матрос выполнял свою работу, а на остальное ему глубоко и с прибором. Какая ему разница, что там творится у богатеньких? Миры-то параллельные — по определению не пересекаются. Для пассажиров персонал не существует, для персонала — пассажиров. И те и другие тихонько презирают друг друга.

— Но глаза-то вам не завязали, нет? — на всякий случай поинтересовался Турецкий. — Может, припомните что-нибудь полезное? Помогите, мы же с вами коллеги. И вы, и я занимаемся, хм, обслуживанием…

Как так вышло, что матросы, которым вверили присмотр за яхтой во время стоянки, проморгали постороннего? Глотов недоуменно пожал плечами и ответил, что они с Шороховым уже обсуждали это тему. Видно, оба куда-то отлучились, ведь у них, кроме присмотра за яхтой, уйма других дел. Если сам гражданин не помнит, как он сюда попал, то какой спрос с загруженных работой матросов? Ну, виноваты, что теперь? Премиальных и так нет, лишать нечего. Если откровенно, то кое-что Глотов, конечно, помнит. Когда Лаврушины ступили на борт и те, что постарше, скрылись в помещениях нижней палубы, двое молодых слегка повздорили. Девушка бросила резкую фразу, задрав нос, ушла внутрь, юноша всплеснул руками и, гримасничая, побежал за ней. Герда сильно испугалась, когда Глотов заглянул на камбуз. Ему показалось, что она что-то спрятала за спиной, и глаза у нее были шире обычного. А потом к ней толстяк приставал. А еще француз украдкой жевал какие-то таблетки, а его жена необычным тоном (то есть серьезным), что-то говорила по-французски в телефон. А еще Голицын, когда все разошлись, прямой наводкой обматерил жену, — на верхней палубе при открытых дверях было слышно (да и видно), что творится в кают-компании. Он быстро остыл, похлопал ее по плечу, ускакал, а она таким взглядом смотрела ему вслед… «Каким взглядом?» — уточнил Турецкий. Глотов объяснил, как мог. Дескать, женщины — тот еще народец. С мужчинами проще. Мужчина прощает и забывает. А женщина прощает — и только. Видимо, матрос был большим специалистом по части женщин.

— Больше не знаю ничего, — проворчал матрос. — Мне работать надо.

Напевая «у матросов нет вопросов», он вскарабкался на капитанский мостик, заглянул в рубку, обозрел напичканное приборами пространство, уважительно потрогал штурвал, приятельски подмигнул матросу, который смотрел на него, как бездомный на обладателя пятикомнатных апартаментов.

— Приветствую, уважаемый. Трудимся? Порулить дадите?

— Рулите, — Шорохов пожал плечами. — Все равно никуда не плывем.

— Приказ начальства, понимаю. Приказы нужно исполнять. И где нас угораздило застрять, не просветите?

— Вам это очень надо? — проворчал матрос.

— Любопытство съедает.

— Да ради бога. — Матрос метко сплюнул в продолговатую пепельницу. — Сорок семь градусов северной широты, тридцать восемь с половиной градусов к востоку от Гринвича. Легче стало?

— Потрясающая точность, — оценил Турецкий. — Давно работаете с Голицыным?

— Мобилизует иногда, — пожал плечами матрос, — сами-то мы местные. Я четырнадцать лет служил мотористом на теплоходе «Колхида», потом работал на парусном фрегате «Корсар», приписанном к морскому училищу. Глотов после мореходки четыре года оттрубил на Баренцевом море, переселился на юг, купил картонный домик под Новороссийском, несколько лет шатался без работы, пробавлялся случайными заработками, потом устроился вторым механиком на баржу, ходящую в Турцию, сколотил деньжат, перебрался поближе к Сочи, — вместе трудились на «Корсаре». Потом училище расформировали, парусник купило какое-то АО, команду вполовину сократили, ну, а нам с Глотовым просто повезло — попали на заметку Игорю Максимовичу. Можно сказать, случайно.

— Глаз работе не мешает? — спросил Турецкий. — Простите, конечно, за вопрос.

Шорохов не обиделся и даже ухитрился сверкнуть незрячим оком.

— Нормально, не волнуйтесь. Настоящий матрос должен быть слегка калекой. Это мне еще на «Колхиде» стальной болванкой по тыкве прилетело. Шла разгрузка, стропы не выдержали, рухнуло крутое авто, отвалилось шасси, от шасси — ступица, а я как раз курил неподалеку… Нормально, — повторил матрос. — Вижу все, что считаю нужным.

— Но меня вы вчера проглядели.