Сегодня ему не так много лет, но и не так мало, чтобы я, с улыбкой оглядываясь назад, не признал бы за ним одно свойство: он через годы проносит свою удивительную способность не просто мимикрировать, а так мимикрировать, чтобы не превратиться в хавронью – хвостатого оппонента Бога (правда, красиво?).

Я чувствую необходимость в общении с Григорьевым-Аполлоновым даже при том, что в последние годы жизнь нас разбросала, предварительно помяв, и наши воззрения в силу этой разбросанности стали не то чтобы кардинально, но все-таки отличаться.

Он делает карьеру, делает ее продуманно в отличие от большинства наших ровесников, и немножко нашей мужской дружбы, которая всегда отличалась стабильностью, хватит все-таки при всех изменениях режима, если бы они случились, на то, чтобы я изваял эту колонку.

Я его очень-очень-очень люблю. Есть большое-большое-большое количество людей, которые против того, чтобы я его очень-очень-очень любил, а уж тем более есть легион людишек, тех самых шершавых сатанят, которые против того, чтобы он очень-очень-очень любил меня.

А я знаю, что он меня очень-очень-очень любит, и никому не ввинтить кончики своих культяпок в эти отношения. Они выше простого элементарного понятия товарищества. Они выше этого товарищества ровно на столько, на сколько в наше с ума сошедшее время вообще возможны отношения между двумя людьми, которые сами лепят из строительного материала под названием глина собственную жизнь, согласно своим представлениям.

Он по-прежнему на коне. Когда-то я объявлял их первое выступление, я люблю об этом вспоминать, потому что, объявляя их первое выступление, я сам самоутверждался и начинал себя позиционировать как человека, пришедшего надолго.

Теперь, много лет спустя, когда мы с ним уже чадолюбивые папашки, с годами все более слезливые и с восторгом взирающие на тех, кого мы породили, а у него есть повод для гордости, равно как и у меня, удивительное дело – мы не стали хрюкать (мы хрюкаем изредка, когда нарушаем спортивный режим).

В конце одного из лихих лет, когда глянцевый журнал спросил его, чего он сам себе желает, А.Г.А., он же Ryrik в И-нете, ответил: «Надо бы больше себя любить». Надо возлюбить себя таким, какой ты есть, а это значит, с большим уважением относиться к своему организму.

И после дискуссии обо всем на свете, начиная от смерти Эми Наркоманишвили и заканчивая сегодняшней рубкой «Динамо-Киев» с «Рубином», когда должна победить философия игры, а не философия вымученной игры, мы не просто обменялись рукопожатиями – мы обнялись с Андреем Григорьевым-Аполлоновым, который вошел в мою жизнь очень давно. Ворвался в нее и остался в моей жизни, кое-кого не устраивающей, мало того что хорошим парнем, еще и камертоном того, правильно ли я живу. Если ко мне благоволит АГА, значит, пусть временами с ошибками, но правильно.

Спасибо за дружбу, АГА! Всегда твой.

Мой меньшой Данька боится тарантулов (даже не собственно т., кажется, слова самого) и любит улыбающегося Андрея Григорьева-Аполлонова. Любит именно что за улыбку; не за песни же. Улыбаясь АГА сообщил, что решился, даром что боялся, на липосакцию. Он всегда считал метросексуализм плохой инструкцией к действию, а тут такое. Он стоит передо мной, загорелый и – теперь – поджарый и щебечет про ответственность артиста, про необходимость выглядеть соответственно статусу, и я сам замечаю, что втягиваю живот.

Я люблю АГА; он из тех ироничных поп-идолов, что способны, когда теряют форму и надо привести в христианский вид себя, на эскапизм. Он берет тайм-аут, после какового возвращается искусительной для барышень и даже нескольких ребят смесью остроумца и поджарого объекта любовного интереса. Я дружу с ним пятнадцать лет, и его уважение к людям (не в последнюю очередь для них и из-за них он приводит себя в порядок) – весомый повод еще раз заявить, как несказанно я рад, что дружу с ним пятнадцать лет.

Вообще-то, говоря об Андрее Григорьеве-Аполлонове, думая об АГА, я всегда улыбаюсь, чуть-чуть ухмыляюсь, иногда хохочу.

Он тоже пока не записывал меня в люди великой святости.

Он, например, именно что повышает голос на двух своих бойцов, а я, на домашней территории, будучи коронованной размазнёй, когда накопится, – ору. В тональности белуги да сплошным матом.