Кушанашвили Отар
Шрифт:
А у меня не было ни навара, ни братвы.
Я был одним из тех черножопых, кто был вынужден уехать из дома и плясать вокруг хлебных мест, ни в одно из которых меня так и не взяли.
Путину
Любезный Владимир Владимирович,
по отношению к Вам я представляю полное самоотвержение и привязанность.
Это я помог Вам выиграть.
Когда будете искать толковых людей снова и снова, вспомните про меня, работающего на износ и качественнее всей Вашей администрации.
Я надеюсь, что когда Вы прочтете и письмо, и саму книгу, где я блестяще вербализировал свою жизненную программу, Вы дадите команду отыскать Автора.
Я – ходячее опровержение всеобщего мнения, что таланты перевелись.
Я из тех, кто считает, что любая проблема – замаскированная удача; я знаю толк в науке Интриги; мой взгляд, если захочу, режет дневной свет ломтями; у меня случаются, правда, панические атаки, но я с ними справляюсь.
Пора Вам мной заменить кого-то из Ваших слабаков, самоуверенных дураков, на поверку тревожных алармистов, гребаных холуев и вредоносных шутов, виноватых в том, что – сожалею, что говорю об этом, – даже акты поддержки Вашего имени выглядят капустником в саду (гореть им за это в аду!).
Я упрямее Минкина, если что.
Телефоны у Вас мои есть, жду.ГЛАВА 1 ЛИЧНОЕ
Моя Балерина. Про First Love
Первая любовь со мной стряслась, когда я был в шестом классе и любил ту, которая была выше меня и ничем не напоминала шестиклассницу, всем своим видом походя на ученицу старших классов.
Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы красивый человек так красиво воплощал поэтический завет: «Живи на то, что скажешь ты, а не на то, что о тебе сказали».
В ее жилах бурлила непослушная кавказская кровь и величаво текла русская, и эта смесь делала ее поведение дерзким, но с налетом незадокументированного аристократизма, способного даже обижаться царственно.
Кавказская кровь брала свое при намеках на пожар, при претензиях на ухаживания: она гордо их отвергала.
У нее были зеленые глаза, прищуривавшиеся, когда надо было кого-нибудь осадить, она делала это молча, при помощи зеленых глаз.
В обстоятельствах нещадной мужеской конкуренции, чтоб набрать очки, я первый сравнил ее с картиной Модильяни, за что она дала мне леща, но я сиял весь день: хоть какого-то внимания удостоился!
Ее папа был офицером Советской армии, расквартированной частью в нашем малом городе, который, видимо, так расчувствовался от проживания в кутаисском эдеме, что (Сама рассказывала), приехав туда угрюмым, заделался первым на моем веку залихватским тамадой, молниеносным балагуром и записным остряком; а ее мама, статная и донельзя сентиментальная грузинка, была классической домохозяйкой и сошлась с идеей, что ее дочь должна стать балериной.
Худшая вещь, случившаяся со мной, помимо меня самого, – это способность влюбляться до потери сознания. Хотя, с другой стороны, это и лучшая вещь, случившаяся со мной.
Звали ее Ира Поплавская. Говорила она на грузинском с сильным акцентом, но ее смесь грузинского с русским рождала убийственные перлы, и я до сих пор жалею, что не записывал за ней все ее всплески энергетического безумия, настоянного на сплаве двух языков, скрепленном ее неотразимой улыбкой.
Она была красива, как те девчонки из кино: челка, взгляд исподлобья – и ты уже без словаря знаешь слово «турбулентность».
Я считался маменькиным сынком, формально это правда, потому что вечером того дня, когда она отвергла мою симпатию в первый раз, я срывающимся от слез голосом обо всем поведал маме, не зная тогда, что грузину так делать не след.
У девушек – тех, из них, что лишают нас покоя, – есть свойство делать нас лучше, способствовать тому, чтобы мы стали «adeepman» (глубокий человек).
На Кавказе, чтобы доказать наличие первичных признаков мужской доблести, ты должен быть нарочито груб с дамочками.
Я всегда там считался тюфяком.
Особенно когда взялся носить портфель Иры, превратившись в хроническую мишень для записных остроумцев, после школы я отслеживал (не без злорадства) связавших свои судьбы с заурядными антипрами, чей удел – сносить оскорбления и толстеть.
Что эти черти могли знать о возвышенном?!
В ответ на наши скабрезности, объяснявшиеся запутанными отношениями с проснувшимся либидо, она хранила гордое терпенье. Но до поры.
Когда эта «пора» случалась, она становилась Важной и «искрящейся», ее отповеди были эталонными филиппиками.
Именно в такие пароксизмы я влюблялся в нее еще пуще, готов был пасть ей в ножки, быть ради нее Махатмой Ганди. Я был сопляком – и да, плоть уже начинала насиловать разум, но в отношении Ее у меня не возникало ни единой грязной мысли.
Потому что моя балерина жила в другом мире – там, где не было грязных побасенок об интиме, ни дешевых флиртов, ни перемываний косточек, а были лучезарная улыбка, герань на окне, книжки и вся красота мира, включая ее собственную, на тот момент даже олицетворявшую для меня всю красоту мира означенную.