«Связно излагает, сволочь, — подумал писатель с завистью. — Почему я так не умею? Эх, жаль, риторике теперь не обучают, а то записался бы на курсы». Впрочем, эта зависть не была слишком черной. Доктор хотя и складно изъяснялся, но говорил-то он штампованными словесными болванками, в которых не было ни капли жизни, и думал вдобавок, что это чистый русский язык и что только так вот и надо. Но В. сам всю жизнь учился ткать словесные тенета; он просто не мог делать это быстро, влет — остроумие отсутствовало напрочь, брал терпением, подолгу высиживая мысль. Так что весь сарказм доктора пропал даром, ушел в землю, как случайно пролитый лимонад: пошипел немного, и только.

— Я, дяденька, академиев не заканчивал. У меня три класса церковно-приходской школы, — сказал писатель. Он повернулся к жене: — Зачем мы сюда приехали? Мы думали, нам здесь помогут… Говорил же я… Ладно, идем ловить попутку. Придется самим лечить…

— Не придется, — жестко сказал врач. — Ребенку требуется помощь. Я вас никуда не отпущу, пока не буду знать, что девочка в безопасности.

— Это как же так вы нас не отпустите? — поинтересовался писатель. — Почему?

— Потому что я — хороший врач, — очень серьезно сказал тот. И начал ловко натягивать на руку резиновую перчатку:

— Будем смотреть.

Писатель смерил его тяжелым взглядом.

— Если врач — лечи, — наконец сказал он. — А нет — мы уходим.

И добавил, обращаясь к своим:

— Знаете что, девочки, давайте больше никогда не болеть.

— Давайте, — эхом повторила Нина, утирая слезы.

— Подождите в коридоре, — сказал врач. — Вы будете только мешать сейчас.

В. молча вернулся на свое место и оттуда внимательно наблюдал, как врач смазывает указательный палец и, держа его строго вверх, словно шприц или опасное заряженное ружье, боком, по-паучьи подбирается к ребенку… Дальше В. отвернулся и мог лишь слышать, как девочка верещит от страха, как Нина уговаривает ее потерпеть, и короткие, деловые приказания врача:

— Держите крепче… Крепче! Так, еще немного… Вот… Вот и все. А ты боялась.

«Гад, — подумал В. — Как таких в больнице держат, не гонят в шею?»

Доктор со звонким щелчком содрал с руки резину и бросил в утилизатор, прошел к раковине, чтобы вымыть руки.

— Похоже, ничего страшного. Никакого заворота кишок тут, конечно, нет. Просто перекормили, желудок не воспринял… Обычные газы, и колики от этого. Ерунда, завтра ничего не будет. Я напишу, чем нужно кормить… Кстати, грудью вы, конечно, уже не кормите? — врач взглянул на Нину нейтрально, медицински.

— Нет, — сказала Нина и почему-то покраснела.

— Сейчас редко кто долго кормит… А жаль. Ведь грудь у вас развита прекрасно.

«Ты посмотри, что себе позволяет, сволочь! Хорошо еще, что он не гинеколог!»

Писатель сидел в коридоре, смотрел на доктора, и ему было стыдно. Не за себя. За этого эскулапа.

— Что же делать, раз нет молока? — оправдывалась Нина.

— Да-да, понятно… Ну, сейчас закатаем клизму, и можете ехать домой, отдыхать.

Врач, сделав свое дело (остальным занялась подошедшая медсестра), как-то сгорбился и устало облокотился на стол. От давешнего его возбуждения ничего не осталось. Так они и сидели — писатель и доктор (Нина помогала сестре), и тягостно молчали, но почему-то никто из них не собирался уйти или хотя бы отвернуться в сторону. Им было что сказать, каждый считал себя правым в этом безмолвном поединке, и потому они не могли доказать друг другу ничего.

В последнее время доктору довольно часто чудилось, что вот только что он беседовал с кем-то умным и интересным о важнейших в жизни вещах — и узнал много нового, но совсем ничего не помнит, ни единого слова. А иногда у него возникало ясное чувство, будто он кого-то давным-давно убил — и тоже не помнит: кого, за что…

Доктору принесли чай и бутерброды; он, вдруг оживившись и никого не стесняясь, извлек из кармана хадата свой тайный запас — два вареных яйца. Стал чистить их, сосредоточенно отвесив нижнюю губу. Кусочки скорлупы сухо звенели, падая на фарфоровую тарелку. Взболтанные чаинки лениво шевелились в стакане, как полудохлые мухи.

«На здоровье!» — подумал писатель и отвернулся. Он понял, что давно хочет есть.

(Недавнее замечание о груди женщины вдруг вызвало в памяти доктора новое воспоминание о стыдном поступке. Это было уже во времена студенчества, на первом курсе. БД был влюблен в одну девушку из соседней группы. Кажется, ей он тоже нравился. Но точно он этого не знал, потому что поговорить у них как-то не получалось, с женщинами он был застенчив и даже еще ни с одной не целовался. Зато он писал стихи, в которых представал в образе героя-любовника, Казановы, и вот там он был необузданно смел. (Жаль только, что эти стихи нигде не хотели печатать. В редакциях ему говорили: да, у вас есть отдельные интересные строчки, но… слишком много откровенного штампа. Такие стихи нам присылают и приносят мешками, мы можем принимать их на вес, сдавать в макулатуру и неплохо зарабатывать. Какого-то очевидного литературного открытия у вас, откровенно говоря, не сделано. Так что — извините…)