Иван Максимович был не в претензии за это единственное послабление. На жизнь он себе худо-бедно зарабатывал. Много ли надо ему и супруге – Марии Семеновне? Да и живут они лучше многих. Грех жаловаться. Он по-прежнему был силен, выступал на ковре. По большому счету, к его жизни уже не было чего добавить. Все возможное и невозможное он успел совершить.

И все же однажды где-то что-то не сработало. Скорее всего, сам Иван Максимович перешел ту грань, до которой его была согласна терпеть советская власть, не прощавшая ничего и никому. Случилось это в 1937 году и началось с абсолютно невинного дела. Пришла пора Поддубному поменять паспорт. Как положено, сдал паспортистке старый, выданный ему еще в Украине. А новый через недельку пошел получать в отделение милиции. Как положено, расписался в конторской книге и вышел с документом на крыльцо. Раскрыл новенький, как писал поэт, «серпасто-молоткастый», паспорт, выданный ему уже в РСФСР. И тут глаза у Поддубного полезли на лоб. В графе «национальность» у него было написано русским по белому «русский», хотя всю жизнь он писался и считал себя украинцем. К тому же его фамилия в документе значилась уже, как Поддубный, а не Піддубни, как в прежнем паспорте. Раньше Иван Максимович сознательно воспринимал себя сперва как подданного Российской империи, потом – как гражданина СССР, выступал за эти государства за границей, приносил им славу. Пусть его фамилия и писалась на афишах «Поддубный», но это не делало его русским, всю свою сознательную жизнь он чувствовал себя и был украинцем, никогда не забывал родной язык.

Поддубный повернул назад, зашел в кабинет, высказал свое мнение милиционеру и попросил его переписать паспорт. На что, конечно же, получил отказ. Мол, есть ли для вас разница, гражданин, какая национальность у вас в паспорте стоит?

– …или вы считаете, что русским быть хуже, чем украинцем? Может, вы националист? – правда, говоря это, милиционер опасливо косился на силача, заполнившего собой чуть ли не весь тесный кабинетик.

– Значит, не станете переписывать, даже если я официально напишу заявление? – уточнил Иван Максимович.

– Не будем ни в каком случае.

После этого подтверждения Иван Максимович, ни слова не говоря, сел к столу, не спросив разрешения, макнул милицейскую ручку в милицейскую же чернильницу, зачеркнул своей рукой в паспорте национальность «русский» и вписал «украинец», ту же манипуляцию проделал и с фамилией, написав ее по-украински. После чего с победоносным видом откатал свежие чернила мраморным пресс-папье и подул на паспортную страничку.

– До свидания, – бросил он милиционеру и покинул кабинет.

Этим же вечером к дому Поддубных, стоявшему на самом берегу лимана, подъехал «черный ворон». Сотрудники НКВД показали ордер, провели в доме обыск, изъяли злополучный паспорт, другие документы, всю литературу на иностранных языках и даже дипломы чемпиона вместе с золотыми медалями.

«Черный ворон» увез Поддубного в ночь. Марии Семеновне посоветовали ждать. Мол, о судьбе мужа вам будет вскорости сообщено, хотя, конечно же, ничего ей никто сообщать не собирался.

Поддубного доставили в тюрьму Ростовского отделения НКВД, располагавшуюся на улице имени Энгельса. Как потом говорил сам Поддубный: «Там меня Энгельс учил ленинизму». Тут ему припомнили и переписанный своей рукой паспорт, и заграничные поездки, контакты с иностранцами, выступления перед махновцами и деникинцами. Но больше всего следователей интересовали номера счетов в заграничных банках, на которых лежали деньги Поддубного.

Ивану Максимовичу сперва просто не давали спать. Следователи сменялись, уходили отсыпаться, а допрашиваемого оставляли в кабинете постоянно. Поддубный пытался достучаться до их сознания, чтобы они поняли – американские деньги даже он, Поддубный, не мог получить, находясь в Америке. Тем более он не может получать их, находясь в СССР. Те же, что лежали в банках Западной Европы и Северной Африки, возможно, и получил бы, если бы они его отпустили туда съездить, хотя бы под конвоем. Но только не с этим паспортом, где неправильно написаны его национальность и фамилия. По такому точно не дадут. Да и номера счетов он не помнит. На требование назвать адреса банков ответил сущую правду, что не может вспомнить, но любой извозчик или таксист привезет с вокзала по нужному адресу, стоит ему сказать название банка. Следователи для устрашения и сговорчивости борца в довершение всего обвинили его в украинском национализме, хотя Поддубный был состоявшимся патриотом, не раз и не два доказавшим это качество на деле, завоевывая для великой страны великие награды.

Он не признавал своей вины несколько месяцев. Тогда следователи перешли к пыткам, его спину методично прижигали электрическим паяльником, повторяя прежние вопросы. Но ответы звучали тоже прежние. Наконец его оставили в покое. Великий борец тупо изо дня в день просто сидел в камере, откуда его выводили на редкие прогулки. Но привыкший к жизни по режиму, Иван Максимович быстро нашел себе занятие, он продолжал тренировки, чтобы не сойти с ума от безысходности.

Через год его все же выпустили, сняв все обвинения. Вероятно, таинственный высокий заступник Поддубного решил, что с него хватит, и с этого времени борец станет вести себя более осмотрительно. Даже медали с дипломами и лентами Ивану Максимовичу вернули, что было по тем временам совсем уж невероятно.

Поддубный возвратился в Ейск к жене. Если раньше вокруг него был просто заговор молчания – его имя не вспоминалось в прессе, то теперь он уже не мог и выступать. Директора цирков отводили глаза в сторону, когда говорили, что они не могут предоставить манеж, мол, возраст у Поддубного уже не тот, чтобы выходить на арену. А он по-прежнему был способен уложить на лопатки чемпионов страны! Даже дворником его никуда не брали.

Работы не было, Марию Семеновну, даже если бы она и попыталась, тоже никуда не приняли бы на службу. Да и Поддубный не позволил бы себе жить на деньги жены. Пришлось сдать комнату в доме, но это не могло кардинально изменить положение. Довелось понемногу уносить из дома медали. Иван Максимович вынужден был продавать их по цене золотого лома зубным техникам. Хотя на Западе коллекционеры заплатили бы за них в сотню раз больше. Прежде чем расстаться с очередной наградой, Поддубный подолгу сидел у окна, любовался ею, вспоминал, как и где она ему досталась, вновь переживал напряжение борьбы, азарт зала и задумывался, не предает ли он сейчас свое прошлое? Но нет, это настоящее предавало его, заставляло чувствовать себя униженным и растоптанным. Словно кому-то наверху была ненавистна сама мысль о его прошлом величии, словно его всемирная слава не давала покоя. И мало было – его уничтожить, ведь слава бы осталась все равно.

Теперь, когда Поддубному приходилось видеть розовощекого совчиновника или заведующую каким-нибудь складом, сверкающих, лязгающих золотыми зубами, ему становилось невыносимо от мысли, что эти коронки сделаны из его наград, доставшихся ему ценой неимоверных усилий. Но такова судьба любого золота. Оно неуничтожимо. Возможно, в обручальном кольце, которое он когда-то купил Эмилии в ювелирной лавке, был кусочек золота от древнегреческой монеты, которое потом успело побывать в королевской диадеме, а затем превратилось в золотую пуговицу купчихи… Кто скажет, чем оно теперь стало? Ведь подобрал же кто-то на улице скатанное в шарик кольцо. Золотой запас Поддубного таял, как тает под мартовским солнцем снег. И было абсолютно неизвестно, что ждет его впереди.