Шрифт:
Я учился в школе № 12 и вместе с друзьями во время уроков бегал через дорогу в лучший кинотеатр Москвы – «Ударник». Первыми картинами, которые произвели на меня неизгладимое впечатление, были «Окраина» Бориса Барнета с Николаем Крючковым и «Марионетки» режиссера Протазанова с Анатолием Кторовым. Я так часто ходил в кино – билеты были дешевые, двадцать копеек, – что кассирши «Ударника» меня знали, и одна как-то подпольно продала мне билет на премьеру «Веселых ребят». Так с высоченного балкона почти у крыши кинотеатра я впервые в жизни увидел перед началом сеанса выступающих у экрана маленьких Любовь Орлову, Григория Александрова и Леонида Утесова. От фильма я был в таком восторге, что тогда уже решил посвятить себя кино.
Конечно, я никогда не думал, что стану работать вторым режиссером у Бориса Барнета на фильме «Аннушка», где главную роль сыграла талантливая и красивая Ирина Скобцева, что великие МХАТовцы Грибов, Яншин, Пилявская, Кторов, Массальский будут актерами в моих картинах, а великий Кторов замечательно сыграет роль короля в фильме «Посол Советского Союза».
Школьники 10 класса школы № 12
Когда мне было четырнадцать лет, муж моей тети Зои Сергей Афанасьевич Черкасов, директор и главный врач санатория работников искусств в Ессентуках, пригласил меня на лето пожить у него.
Там я познакомился с выдающимися актерами Михаилом Прудкиным и Львом Свердлиным, знаменитым скульптором – красавицей Верой Мухиной – автором «Рабочего и колхозницы» и скульптур на фронтоне Библиотеки им. Ленина в Москве.
С ней произошла необыкновенная история. Мы с Сергеем Афанасьевичем жили в маленьком домике в середине сада санатория. Как-то раз, часов в 7 утра, стук в дверь. Сергей Афанасьевич, накинув белый халат, открыл ее. Перед ним была Вера Мухина.
– Сергей Афанасьевич, меня ночью чуть не изнасиловали! Ко мне в постель из окна ринулся артист N, начал меня страстно целовать, но я сумела отбиться и вытолкала его за дверь. Я требую немедленно выгнать его из санатория!
– Как же он к вам попал?
– Через окно, он прошел по карнизу.
– Так он же мог сорваться и погибнуть – вы же на третьем этаже живете!..
– Вот именно! Так вот, я требую его немедленно выгнать из санатория!
– Хорошо, я разберусь.
Через три дня почти в тоже время стук в дверь. Опять Вера Мухина.
– Сергей Афанасьевич, пожалуйста, не выгоняйте артиста N из санатория.
В последующие дни я видел их гуляющими по парку.
Там же я познакомился и с восемнадцатилетним Виктором Комиссаровым, столяром Московского художественного театра и в то время секретарем комсомольской организации МХАТа. Мы с ним подружились. По своей выборной должности он, как и секретарь парткома театра, на каждый спектакль имел право приглашать друзей на два откидных места в бельэтаже. Я с удовольствием принимал его предложения. Пропуска, выписанные по заявке Комиссарова, я получал в окошке при входе во МХАТ у главного администратора, легендарного Федора Николаевича Михальского, помощника К. Станиславского и В. Немировича-Данченко, увековеченного М. Булгаковым в «Театральном романе». Так мне удалось увидеть во МХАТе все спектакли с Тарасовой, Хмелевым, Яншиным, Грибовым, Добронравовым, Книппер-Чеховой, Шевченко, Ершовым, Ливановым, Кторовым, Зуевой, Прудкиным, Андровской, Качаловым, Москвиным, Тархановым, Степановой, Кудрявцевым, Леонидовым, Еланской и другими. Навсегда я запомнил спектакли «Дни Турбиных», «Таланты и поклонники», «Мертвые души», «Враги», «Пиквикский клуб», «Анна Каренина», которые смотрел по несколько раз.
Я до сего дня слышу голоса этих гениальных актеров. Более того, я дважды видел спектакль «Пиквикский клуб» по произведению Чарльза Диккенса в филиале МХАТа (в бывшем театре Корша – ныне Театре наций под руководством талантливого Евгения Миронова) с потрясающим Грибковым в роли Пиквика, Массальским в роли Джингла и… Михаилом Булгаковым в роли президента суда. Михаил Афанасьевич играл блестяще, его реплики шли под аплодисменты и смех. Я, конечно, в те годы не знал, что это великий писатель и драматург, да и в программке было указано: «В роли президента суда – артист М. Булгаков». Безусловно, любовь ко МХАТу и его актерам навсегда вошла в мою душу и отразилась на любви к театральным актерам, с которыми мне пришлось работать в моих фильмах.В 1939 году я окончил школу. Решил поступать во ВГИК, не сказав об этом родителям. Помещался он в бывшем ресторане «Яр». На режиссерский факультет приема не было – только на актерский, экономический и художественный. Я подал заявление на актерский, как все, подготовил басню, стихотворение, кусочек прозы. Сдаю экзамен. За столом – Эйзенштейн, Хохлова, Кулешов, Телешова и их ассистенты. Я прочел стихи и отрывок прозы, как мне показалось, нормально. Через два дня приехал во ВГИК смотреть списки принятых и не нашел в них своей фамилии. В это время мимо проходил Кулешов. Почему-то он обратил на меня внимание: «Что, расстроился?» Я объяснил, что вообще-то хотел поступать на режиссерский. Он покачал головой, посетовал, что разнарядки на режиссерский в этом году не было. А через полгода я неожиданно получил открытку, в которой Кулешов приглашал меня сдать экзамены на режиссерский факультет. Я держал экзамен и был принят в его мастерскую.
Спасибо, Лев Владимирович!
Начались занятия, и вдруг мне пришла повестка из военкомата явиться с вещами. Призыв в армию. На вопрос комиссара, в каких войсках хочу служить, ответил: в танковых. Меня зачислили в команду, состоящую из московских шоферов. По возрасту я был самый младший, мне было восемнадцать лет. Шла война с финнами. В товарных вагонах нас ночью привезли на Украину, в город Александрия, а утром выяснилось, что танков нет, и мы попали в 178-й гаубичный артиллерийский полк на конной тяге. Шоферы негодовали. В четыре-пять часов утра мы шли чистить лошадей. Мне повезло – лошадка попалась очень спокойная, я ее, как и все шоферы, драил щеткой. А у других ребят лошади брыкались, они были колхозные необученные. Днем мы ползали с винтовками по снегу. Мороз. На нас – не валенки, а кирзовые сапожки и шинельки. «Тяжело в учении – легко в бою», – говорил наш сержант.
Я заболел двухсторонним воспалением легких и пролежал неделю в госпитале Александрии, после чего меня отправили в Центральный военный госпиталь в Днепропетровск. Пенициллин еще не применялся, его просто не было. Уколы и бюст очаровательной медсестры являлись основными лекарствами. Медсестра моя была красавица, белокурая пышногрудая, в белом халатике с потрясающим декольте. Я почти влюбился. Как-то она принесла мне с рынка яблоки. И какие они были! По-моему, самые вкусные яблоки, которые я когда-либо ел. Но температура не падала, кашель не прекращался. Вызвали маму. Я чудом поправился, но после двух комиссий меня от дальнейшей службы в армии отсрочили, и я вернулся во ВГИК.
22 июня 1941 года рано утром по радио В.М. Молотов объявил о вероломном нападении немцев на наши города. Началась Великая Отечественная война. «Наше дело правое, победа будет за нами!» – закончил свою речь Вячеслав Михайлович. В этот день я уехал вожатым в пионерский лагерь на Украину, на Азовское море, под Бердянск. Провожал меня отец. Мы простились с ним на Москворецком мосту. Оказалось, навсегда. 5 июля 1941 года ушел добровольцем в Кировскую дивизию народного ополчения на защиту Москвы мой отец – Григорий Иосифович Натансон, профессор-экономист, преподаватель Плехановского института, белобилетник по зрению (в его очках вместо стекол стояли линзы). В любимую Москву он так и не вернулся, погиб под Ельней. Как стало известно моей маме из беседы с чудом спасшимся из немецкого плена однополчанином папы, отец по доносу был выдан как еврей и вместе с другими евреями и коммунистами был расстрелян немецкими офицерами. Отец не был коммунистом, и дома Сталина называл тираном. Слушать это мне было обидно, ведь я был активным комсомольцем и, разумеется, верил Сталину.
Добровольцами ушли на фронт и ряд профессоров ВГИКа во главе с директором института Файнштейном. Все погибли под Вязьмой (в основном в плену, где немцы расстреляли ополченцев, евреев и политработников).
В наш пионерский лагерь неожиданно приехала группа беженцев из города Львова, спасшихся от фашистов. Они рассказывали о чудовищных зверствах немцев в городе, о повешенных на деревьях и электрических столбах, о массовых расстрелах. Вскоре мир содрогнется, узнав об истреблениях людей в автомашинах-душегубках, крематориях, где сжигали еще живых людей, о Бабьих Ярах в каждом оккупированном немцами городе России, Украины, Белоруссии, на Северном Кавказе, в Крыму, где поголовно подлежали уничтожению люди национальности, подарившей миру Иисуса Христа. И что не укладывалось в голове – идеи Гитлера, Геринга, Геббельса, Гиммлера и других руководителей Германии поддержали миллионы немцев. «Немцы и Германия выше всех» – был их лозунг. Наш пионерский лагерь под Бердянском чудом удалось эвакуировать буквально за день до вступления немцев в город. Ехали в Бердянск целым эшелоном из двенадцати вагонов. Возвращались ночью, чтобы избежать бомбежек. Проскочив станцию Пологи, которую днем бомбили немецкие самолеты, мы были спасены.В ноябре 1941 года ВГИК был эвакуирован в Алма-Ату. Ехали более месяца, пропуская эшелоны с танками, орудиями и войсками (в троллейбусах, установленных на открытых платформах, по три человека на скамейке, почти все без вещей, с минимумом продуктов). Запомнилось, как на стоянке в Куйбышеве (ныне вновь Самара) мимо проходила девушка с буханкой хлеба. Видимо, я так на нее посмотрел, что она разломила хлеб и вторую половину отдала мне. Как же я ей был благодарен!
Позже в Алма-Ату неожиданно приехали моя мама с сестрой Кариной, эвакуированной с институтом МАИ, в котором она училась. Мы снова оказались вместе.
Город Алма-Ата, раскинувшийся на фоне заснеженных гор Алатау, покорил мое сердце своею красотой. Жили трудно. На базаре было все, но стоило безумно дорого. Нам, студентам, выдавали хлеб по рабочим карточкам. Хорошо жили только студенты-художники. Они рисовали поддельные хлебные карточки, да рисовали так, что за все время эвакуации никто из них не попался. Буханки хлеба они продавали на рынке и могли позволить себе покупать и мясо, и рис, и знаменитые алма-атинские яблоки. Вы, наверное, никогда не ели алма-атинских яблок? Они каждое по полкило весом. Огромные, вкуснейшие и очень красивые.
Казахи приняли нас, как и тысячи других москвичей, ленинградцев, белорусов и украинцев, тепло и доброжелательно, потеснившись в своих домах и разделяя с нами продовольствие. Так же дружелюбно приняли эвакуированных в Узбекистане, Таджикистане, Туркмении, Киргизии… Национализма не было.
Все студенты жили в помещении кинотехникума, где и проходили занятия. Кинотехникум располагался в предгорье Алатау. По двум сторонам улицы текли арыки с чистой горной водой. В столовой общежития можно было поесть «затируху» (галушки, наполовину сделанные из отрубей). Мама и сестра жили в съемной хибарке у реки Алма-Атинка. Мама пошла работать в одно из министерств.
Я решил обратиться к заместителю директора ЦОКС (Центральной объединенной студии «Мосфильм» и «Ленфильм») режиссеру Владимиру Вайнштоку, поставившему замечательный фильм «Дети капитана Гранта» с Николаем Черкасовым. Песню из этого фильма «Жил отважный капитан, он объездил много стран, и не раз он бороздил океан…» пела вся детвора. Рассказал ему о гибели на фронте отца, о тяжелой жизни семьи. Он направил меня к известному режиссеру Ефиму Дзигану, постановщику замечательного фильма «Мы из Кронштадта». В то время он работал над картиной «Секретарь райкома». Начались съемки. Просмотрев первый материал, худсовет студии ЦОКС снял Дзигана с постановки из-за плохой игры актрисы Есиповой, его супруги, и передал фильм режиссеру Ивану Пырьеву. О Пырьеве шли слухи, что он хулиган, матерщинник и даже антисемит. Но в реальности это не подтвердилось. Его друзьями были Михаил Ромм, Сергей Юткевич, Александр Столпер, Леонид Луков…
В съемочной группе остались лишь несколько москвичей. Все ленинградцы покинули группу. Пырьев спросил меня:
– Кто вы такой?
– Я студент третьего курса режиссерского факультета ВГИКа.
– Что вы хотите делать на картине?
– Хочу работать у вас в качестве ассистента по актерам, готовить второй план, работать с массовкой.
– Наша картина военная, много пиротехники. Будете моим ассистентом по пиротехнике.
Практически я стал помощником пиротехника. Мне дали шестиметровую палку с гвоздем на конце, на который насаживалась военная дымовая шашка. Пырьев кричал в железный рупор: «Жо-ра! Правее!» Я не слышал его команды – шашка-гадюка громко шипела, – бежал левее, рупор-то – не современный микрофон с усилителем. Пырьев кричал: «Жо-ра! Беги туда, где твоя жо-па!» Я вертелся во все стороны. Он вообще любил такие словечки, иногда они были и матерные. По окончании съемок я был весь в саже и долго не мог смыть ее.
Пырьев хорошо ко мне относился. А я старался. Как-то он спросил:
– Из Москвы должна была прийти картина «Свинарка и пастух» на одной пленке. Я сам буду смотреть ее впервые в таком виде. Хочешь со мной?
– Конечно, Иван Александрович!
Картина еще шла, я был в восторге от игры Марины Ладыниной и Владимира Зельдина, а также от мелодичной музыки и прекрасных песен Исаака Дунаевского и решил: буду режиссером музыкальных фильмов. Пырьев по окончании спросил:
– Ну как вам, Жорочка, картина? Понравилась?
Я без всякого подхалимажа, искренне ответил, что очень и очень!
– А вот Эйзенштейну не понравилась, – сказал он с грустью (Сергей Михайлович был худруком «Мосфильма»). – Эйзенштейн – не русский режиссер, – и после паузы добавил: – А вот Левитан – русский художник.
Так я стал первым зрителем фильма «Свинарка и пастух» в СССР.
На картине «Секретарь райкома» я познакомился с замечательными актерами – Михаилом Ивановичем Жаровым, Ваниным, Астанговым и, конечно, Мариной Ладыниной, звездой кино. Михаил Жаров на съемках часто творчески спорил с Пырьевым.
Когда на работу в съемочную группу звонила моя мама, а телефон стоял на столе Пырьева, Иван Александрович всегда тепло звал меня к телефону: «Жорочка, тебя мамочка спрашивает». Как-то после дневных съемок в павильоне Иван Александрович обратился ко мне с просьбой – принести из библиотеки много-много газет. В библиотеке отказа не было, дали подшивки за прошлые годы, под мое обязательство их вернуть. Пырьева на студии боялись все. Я принес столько, сколько мог унести.
– Мало, давай еще!
Я вновь притащил несколько подшивок.
– Мало, еще столько же!
Принес еще тяжелые подшивки.
– А теперь рви их и стели на полу. Будем с тобой здесь ночью спать. Я с Мариной поссорился.
Спали мы таким образом более недели, подушкой служил кулак, но съемки продолжались. Пырьев называл Ладынину Мариной Алексеевной и вежливо, но холодно давал ей свои режиссерские указания. Она их безукоризненно выполняла. Конечно, газеты после такого пришли в негодность и возвращать в библиотеку было нечего. Но жалоб не поступило. На студии боялись Пырьева.
В другой раз Иван Александрович поручил мне пойти в организацию «Казахмаслосбыт» и получить для него персональный лауреатский паек. Я получил полтора килограмма масла и полтора килограмма сыра. Сейчас невозможно представить, какая это была ценность. Я шел на студию, прижимая пакет к сердцу, боясь, как бы на меня не напали бандиты и не отняли столь дорогую ношу. Когда я благополучно доставил ее Пырьеву, он отрезал мне граммов двести масла и столько же сыра: «Передай мамочке!»
В то время моим учителем был Эйзенштейн. Мы почти всегда снимали ночью, так как днем все электричество города шло на оборонные заводы. Утром я бежал на занятия во ВГИК. И вот – лекция Эйзенштейна «Вертикальный монтаж». Весь ВГИК собрался: студенты – режиссеры и художники, актеры, операторы, преподаватели, чтобы послушать великого Эйзенштейна. Он был умнейший, интеллигентный, добрый и веселый человек. Студенты постоянно одалживали у него деньги на жизнь, и он всегда давал их со словами: «Ведь все равно не вернешь». Ему и не возвращали, он и не требовал… А я на той лекции заснул. Меня будили и не могли растолкать, а Эйзенштейн, увидев это, сказал: «Не будите Натансона, он каждую ночь с Пырьевым работает. Я ему потом отдельно расскажу о вертикальном монтаже». И действительно через несколько дней сам Эйзенштейн более часа мне одному рассказывал о своей теории вертикального монтажа. «Как же хорошо к тебе относится Эйзенштейн», – говорили мои сокурсники.
Иван Александрович Пырьев – человек-легенда. Я о нем вспоминаю почти каждый день: живу я на улице режиссера Пудовкина, за которой находится улица режиссера Пырьева, – туда хожу в продовольственный магазин, в сберкассу за пенсией и часто – в аптеку.