Во время оккупации Алекос внезапно прекратил всякую связь с семьей Фармакисов. Отца его уже не было в живых, а один из братьев погиб на фронте. Но крестная не забывала его. Она постоянно напоминала через свою кухарку, тетку Пагону, – сестра кухарки жила по соседству с Алекосом, – чтобы он зашел повидаться с ней. Однако Алекос твердо решил, что ноги его никогда больше не будет на вилле. При встрече с теткой Пагоной он с презрением спрашивал:

– Ну как твои хозяева, эти толстые буржуи? Не лопнули еще от обжорства?

Он не мог побороть чувства унижения, просыпавшегося в нем при воспоминании о семье Фармакисов.

«Да, бессмысленно, глупо! И во всех бедах, во всех самых бесцельных, самых нелепых моих поступках, в том, что растрачены впустую самые лучшие годы, – во всем этом виновата дурацкая чистота борца-революционера, то, чем я жил раньше, – с горькой иронией говорил он себе, завязывая галстук. – В том, другом обществе можно быть чистым, воистину чистым и гордым. А здесь, в этом прогнившем и грязном мире, здесь чистота – нелепое донкихотство».

Он вспомнил, что шесть лет назад, когда госпожа Эмилия добилась его возвращения из ссылки, она через несколько дней сообщила ему, что убедила своего мужа принять его на службу в угольную компанию. Алекос отказался от места. Он даже сочинил письмо. Поблагодарил ядовито за внимание к нему. Однако она забывает, писал он госпоже Эмилии, что он борец, который воевал, был ранен, сослан (для него это честь) и что он видеть не может физиономию ее мужа-предателя. Но он разорвал свое послание, так и не отправив его.

– К чему столько лет носился я со своей гордостью, в то время как ни Фармакис, ни его жена, ни их дети даже не подозревали о ней? Если бы я исчез с лица земли, никто из них и не вспомнил бы обо мне, – прошептал он, глядя на себя в зеркало.

Действительно, никто из семьи Фармакиса, кроме его жены, много лет не вспоминал сына старого десятника с шахты. Алекос предпочел темные антресоли треста автомобильных шин, и долгое время мысль о гордом отказа приносила ему горькое удовлетворение. Но годы шли. Утомительная работа сломила его, расходы по дому все увеличивались: он сделал ошибку, став отцом. Постепенно он перестал читать, забросил свое сочинительство, его духовные интересы угасали, и день ограничивался характерным для обывателей кругом: дом, антресоли, соседняя кофейня и снова дом. Несколько раз в месяц они с женой ходили в кино. Он следовал принципу: «Как живет большинство людей, так должен жить и я». Но прежние мечты все же не оставляли его. Только теперь он откладывал их претворение на будущее. Все его планы отодвинулись на завтра, «когда наконец изменится обстановка». Ему хотелось, чтобы быстрее катилось время и пришло в конце концов долгожданное завтра. Но однажды Алекос остро почувствовал, что жизнь уходит безвозвратно и что «завтра» может наступить слишком поздно или оказаться химерой. С той минуты он потерял покой. Потрясенный до глубины души, он уже не расставался с мыслью о смерти. Этот кризис продолжался несколько месяцев.

Год назад Алекос случайно повстречал свою крестную И был на редкость вежлив и предупредителен с ней. Часа два терпеливо выслушивал рассказ о ее служанке, которая влюбилась в кого-то и украла у нее столовое серебро Он стоял, угодливо улыбаясь, а сам с беспокойством думал: «Я должен за нее держаться, чего бы это мне ни стоило». Он знал, что Фармакис был в то время занят переоборудованием своего предприятия. В поселке много говорили о новых штреках, прессах и разных машинах, которые он заказал за границей. А рядом со старыми штольнями выросла огромная коробка нового здания.

Из-за частых мигреней бедной госпоже Эмилии давно уже пришлось отказаться от благотворительности. Но на этот раз она так настойчиво просила своего мужа, что уговорила его принять на работу сына десятника. Алекосу довезло. Фармакис успел уже разочароваться в способностях старшего сына, а младший не проявлял никакого интереса к делу, и ему нужен был человек, на которого он мог бы положиться. Вскоре ему представилась возможность оценить деловые качества крестника своей жены.

Алекос еще раз самодовольно взглянул на себя в зеркало, поправил крахмальный воротничок, изучил свои зубы, усы, прическу. Затем принялся насвистывать, но сразу перестал, чтобы его не услышали в соседней комнате. Когда он увидел себя во всем своем великолепии – последнее время он одевался исключительно элегантно – и преисполнился благодушия, ему, конечно, стало стыдно перед женой за свою несдержанность. Он дошел до двери, но остановился в нерешительности. О! Алекос прекрасно знал, в каком она состоянии! Он стал смущенно ходить из угла в угол, не осмеливаясь выйти из комнаты.

Дверь вдруг отворилась, и на пороге показался узкогрудый мальчик с продолговатой, как дыня, головой.

– Папа!

– Входи, Петракис, – приветливо сказал Алекос, настолько громко, чтобы его голос был слышен в соседней комнате.

Малыш, словно пиявка, вцепился ручонками в левую ногу отца и, подняв голову, посмотрел на него.

– Мама плачет!

– Тс-с! – прошептал Алекос, подмигнув ему. – Мама сошла с ума…

В приоткрытую дверь он видел Анну. Она сидела понурившись на стуле у стены. У ног ее валялись совок и веник. Алекос отстранил сына: ребенок своим измазанным личиком мог запачкать ему брюки. Он опять поправил крахмальный воротничок и не спеша, с достоинством вышел из комнаты.

После того как Анна выплакалась, примирение произошло без особого труда, само собой. Но очень редко случалось, чтобы вспышка нежности после очередной ссоры надолго сближала супругов, некогда страстно любивших друг друга. Вероятно, поэтому такие редкие минуты были самыми печальными в их совместной жизни.

Алекос коснулся рукой волос Анны.

– Ну полно, полно… Все это чепуха, – снисходительно проговорил он.

– Оставь меня, – прошептала она.