— Я знала человека, который был знаком с Джоном Голтом. Он был старым приятелем моей внучатой тетки. Он был там и видел, как все произошло. Помните легенду об Атлантиде, мисс Таггерт?

— Что?

— Легенду об Атлантиде.

— Ну… смутно.

— Острова Благословенных. Так греки называли этот край тысячи лет назад. Они говорили, что Атлантида — это такое место, где павшие герои обитают посреди неведомого остальным людям блаженства. Место, куда войти могут только духи героев, и они попадают туда, не умирая, потому что несут в себе тайну жизни. А потом люди забыли об Атлантиде. Но греки знали, что она существовала, и пытались найти ее. Некоторые из них говорили, что край этот находится под землей, в самом сердце ее. Но большая часть их считала, что это остров. Сверкающий остров, расположенный в Западном океане. Быть может, они имели в виду Америку. Но греки так и не нашли свою Атлантиду. По прошествии столетий люди стали говорить, что это всего лишь легенда. Они не верили в нее, но не переставали искать, потому что знали — найти ее необходимо.

— Ну а какое отношение имеет к ней Джон Голт?

— Он нашел ее.

Интерес оставил Дагни:

— А кто же он такой?

— Джон Голт был миллионером, обладателем несметных богатств. Однажды ночью он плыл на своей яхте посреди Атлантического океана, сражаясь с самым худшим среди всех обрушивавшихся на землю штормов, и нашел эту страну. Он увидел ее в глубинах морских, куда она опустилась, чтобы остаться вне досягаемости людей. Он заметил на дне океана сверкающие башни Атлантиды. Это было такое зрелище, увидев которое человек не захочет смотреть на мир. Джон Голт потопил свой корабль вместе со всем экипажем. Все они предпочли такую судьбу. Уцелел только мой друг.

— Как интересно.

— Мой друг видел все собственными глазами, — обиделась женщина. — Это случилось уже давно. Однако семейство Джона Голта замяло историю.

— А что произошло с его состоянием? Не помню, чтобы были какие-нибудь разговоры о состоянии Голта.

— Оно пошло на дно вместе с ним. — И она добавила воинственным тоном: — Но вы не обязаны верить мне.

— Мисс Таггерт не верит вам, — проговорил Франсиско д’Анкония. — В отличие от меня.

Они повернулись. Франсиско последовал за ними и теперь смотрел на них с оскорбительно преувеличенной искренностью.

— Да верите ли вы во что-нибудь вообще, сеньор д’Анкония? — возмутилась женщина.

— Нет, мадам.

Он усмехнулся ей в спину, и Дагни спросила холодным тоном:

— Что здесь смешного?

— Эта глупая женщина. Она не знает, что рассказала тебе правду.

— И ты ожидаешь, что я поверю тебе?

— Нет.

— Тогда что тебя здесь так развлекает?

— О, очень многое. А тебя?

— Нет.

— Это, например, я также нахожу забавным.

— Франсиско, ты оставишь меня в покое?

— Именно так я и поступил. Ты не обратила внимания на то, что первой заговорила со мной сегодня?

— Почему ты все время следишь за мной?

— Из любопытства.

— И что тебе любопытно?

— Твоя реакция на вещи, которые не кажутся тебе забавными.

— Что тебе до моей реакции, на что бы то ни было?

— Это мой собственный способ развлекаться, кстати, абсолютно не присущий тебе, так ведь, Дагни? К тому же, кроме тебя здесь нет ни одной достойной внимания женщины.

Охваченная возмущением, она замерла на месте: то, как он глядел на нее, явно предполагало вызвать ее гнев. Дагни держалась так, как всегда — прямая, напряженная, высоко подняв голову. От неженственной позы веяло привычкой руководить. Однако нагое плечо рассказывало о хрупком теле, укрытом черным платьем, и поза превращалась в саму женственность. Горделивая сила бросала вызов любой превосходящей мощи, а хрупкость повествовала о возможной неудаче. Дагни не замечала этого. И ей не встречались люди, способные увидеть это.

Он проговорил, окинув взглядом ее тело:

— Дагни, какое великолепное расточительство!

Ей оставалось только повернуться и бежать. Она почувствовала, что краснеет — впервые за многие годы: краснеет оттого, что приговор этот облек в слова то, что она ощущала весь вечер.

Стараясь не думать, она бросилась от него прочь. Внезапный трубный глас, донесшийся из радиоприемника, остановил ее на месте. Она заметила Морта Лидди, который, включив приемник, махал руками друзьям, громко подзывая их:

— Сюда! Сюда! Я хочу, чтобы вы послушали это!

Громовой раскат начинал Четвертый концерт Халлея. Отрицая боль, он вздымался в полном муки триумфе, торжественном гимне далекому видению. А потом мелодия рассыпалась. Словно бы в музыку швырнули горсть смешанной с камешками грязи, высокую песнь сменили стук и бульканье. Таким стал концерт Халлея в переложении на популярный ритм. Мелодия Халлея расползлась, являя дыры, заполненные какой-то икотой. Великое утверждение счастья превратилось в хихиканье бармена. И все же то, что еще оставалось от музыки Халлея еще сохраняло форму; оно еще держалось, словно спинной хребет.