— Такого халата еще никто не видел! — сказал он четко. — Зато водку, которую в тебя влили за твою глупость, — ее видят все! Понял, брат?..

Султан что-то замычал и попытался вывернуться. Но Усто стиснул его еще крепче.

— В другое время я б тебя за ухо да головой в арык, брат! Но ты и без того на мокрую курицу похож. Твои ровесники там, в Чукур-Сае, уже неделю, как не спят, бьются за урожай. А ты… Ступай проспись! Если капля ума осталась, может, поймешь, что к чему. А не поймешь — так и будешь всю жизнь руки лизать этим негодяям!

И легонько толкнул Султана вперед. Тот обернулся было, но махнул рукой и зашагал покачиваясь.

Усто глянул на Тильхата.

— Ну, идем!

Они пошли главной улицей. Было тихо. Желтыми точками едва мерцали редкие лампочки высоко на столбах. Людей не видно — кишлак уже погрузился в сон, временами слышался только лай собак.

— А не слишком ли поздно? — спросил, вдруг Тильхат.

— Что поздно?

— Да разговаривать… После полуночи беседа не вяжется.

— То слов тебе жалко, а то за мешочек кокнара душу продаешь. Как же это?

— Какую душу? Что вы говорите?

— Брось, не притворяйся!

— Шутить иногда любите, Усто-ака.

— Сейчас не шучу! — с этими словами Усто опустил тяжелую руку на костлявое, хилое плечо наркомана. — Постой-ка! Говоришь, душу еще не продал? Тогда скажи по чести: ты видел своими глазами, как председатель силком отнял ключ у Султана? Затеял с ним драку, рвал на нем рубаху?

— Шутник же вы…

— Какой шутник? Правду мне нужно знать, понял? — Усто улыбнулся в темноте, добавил мягче: — Ну, а если боишься, дам тебе расписку, что все останется между нами.

— Да видел я… — замялся Тильхат, — как его председатель за шиворот держал…

— Дальше!

— Ох, великодушный Усто!..

— Ну! Правду, понял?

— А откуда я знаю всю-то правду?

— Не знаешь, чего же болтаешь, называешься свидетелем, расписываешься, пустая ты голова?

— Попробуй не распишись! — нехотя процедил Тильхат и сделал движение, чтобы вывернуться из-под тяжелой руки старика.

Но тот крепче придавил его к земле.

— Да ты понимаешь, что говоришь?! — Усто задохнулся от гнева. — Хочешь опять весь кишлак отдать на прокорм этой волчьей стае? До каких пор будешь их прихвостнем?

— У кого маковые корки, тому и служим…

— Э, да что с тобой говорить!.. — Усто в сердцах сплюнул. Продолжать разговор не имело смысла. — Я достану тебе хоть целый мешок, только не продавай свою душу этим дьяволам!

— Хе-хе, дорогой Усто, прежде мешок, потом уже ваши условия…

— Нет, ты неисправим! — Усто махнул рукой.

Они дошли до правления. Усто глянул на калитку дома Апы напротив — там вроде тихо. Простившись с наркоманом, он зашагал по самой середине улицы, торопясь к дому Муборак.

…Когда Усто умолк, рассказав обо всем, Муминов по-прежнему сидел на краю кровати, опустив голову. Муборак медленно ходила вдоль цветочной клумбы.

— Как же это? — вдруг тихо спросила она, словно у самой себя. — Что же это за люди, наконец?!

— Вы говорите так, будто не знали их прежде! — перебил Муминов.

— Знала. Вернее, догадывалась… Но никогда бы не подумала, что они сумеют так опутать всех!

Муминов обернулся к Усто.

— А где Мутал? Почему не приехал?

— Он еще с вечера уехал сюда, к Шарофат. Был здесь, но уже укатил в Чукур-Сай.

Муминов минуту помолчал, потом решительно встал.

— Председатель правильно сделал. И давайте решим так: сейчас все силы и все внимание на Чукур-Сай. Что касается Шарофат, завтра еще раз поговорю с секретарем обкома. Кризис уже проходит, но все равно — попросим, чтобы еще раз прилетел из области тот профессор. Я уверен: она выживет. А вас… — Муминов обернулся к Усто. — А вас я попрошу: поговорите с Валиджаном и вообще помогите ему. Остальное после. Хорошо? Ну, спокойной ночи.

Шарофат проснулась, открыла глаза — и сразу зажмурилась: прямо на лицо упал сноп яркого солнечного света. Лучи пробивались сквозь густую листву молодого тополя, широко раскинувшего ветви над самым окном. Они были такие ласковые, теплые, что Шарофат показалось, будто она коснулась губами парного молока.

По веткам тополя кувыркались в солнечных бликах маленькие прыткие воробьи с белыми пятнышками на груди. Они чирикали с таким радостным возбуждением, что порой заглушали соловья, песня которого доносилась из глубины больничного сада.