В Сибирь!

Аннотация

Весь мир тюрьма, а Дания — одно из самых худших ее подземелий, горько заметил Гамлет. Так ли это? Датская девочка, девушка, потом зрелая женщина, от лица которой ведет повествование знаменитый скандинавский писатель, таит наивную мечту перебраться из Дании… в Сибирь.

Глава I 1 Когда я была маленькой, лет семи, не больше, я пугалась всякий раз, как мы проезжали львов. Я видела, что Люцифер тоже боится и в этом месте вдруг припускает галопом; но только много позже поняла, что на отлогом спуске мимо въезда в усадьбу со львами коня нещадно нахлестывал дед, потому что он был нетерпелив. Это знали все. Львы были желтого цвета; я сидела на телеге спиной к деду, одна или вместе с братом Еспером, болтала ногами и следила за тем, как зверюги на взгорке становятся все меньше и меньше. Они поворачивали в мою сторону головы и молча пожирали меня желтющими глазами. Хотя львы были такие же каменные, как и тумбы под ними, но пронзительными взглядами они умудрялись изрешетить меня в секунду. А не глядеть на львов я не могла. Потому что стоило мне посмотреть на камешки на дороге, меня сразу укачивало, и я падала. — Они нас догоняют! Ой, сейчас догонят! — кричал брат, который знал про меня и львов, я поднимала голову: львы уже настигали нас. Сорвавшись с каменной привязи, они росли и росли; я скатывалась с телеги на всем ходу, сбивая в кровь коленки, и убегала в поле. Они — дикие звери и не выйдут из лесу, надеялась я. — Оставь эту дуру в покое! — орал дед. Я замирала на месте, по колено в липкой мокрой траве, ощущая босыми ногами каждую ость, каждый камешек и комок земли. Дед натягивал вожжи, рявкал на коня, тот вставал; тогда старик поворачивал к Есперу свое заросшее бородой лицо и осыпал его жуткой бранью. Мой дед был сама злость, и под конец я всегда принималась защищать брата, потому что жить без него не могла. Я возвращалась на дорогу, садилась на облучок и улыбалась Есперу. Дед ударял кнутом, Люцифер трогал, и брат отвечал мне улыбкой. Той же дорогой я иду с отцом. Рождество. Мне девять лет. День необычайно холодный, голые тополя и земля вдоль дороги стянуты инеем. Вдоль серой опушки крадутся серые тени, стройные лапы ступают бесшумно, при каждом вздохе теплое облако окутывает округлые пасти — с дороги мне все видно ясно. Воздух плотный, как стекло, и все предметы кажутся ближе. На мне шапка и шарф, а руки я спрятала глубоко в карманы. В одном из них дырка, и можно гладить мех изнутри. Иногда я оглядываюсь на отца. Спина у него сверху скособочена. Он заработал горб в поле, но больше ноги его там не будет, он сам так сказал. Отец столярничает в городе. Он получил от деда мастерскую, когда съехал с хутора. Отец стискивает зубы. Голова у него не покрыта, он глядит покрасневшими глазами прямо перед собой, а я смотрю на его уши: белые-белые. Точно фарфоровые. Отец отводит локоть, чтобы вытащить руку из кармана, но передумывает и заталкивает ее обратно. Пройдя половину пути, я сама протягиваю ему теплую руку; он не глядя начинает тихонько разминать мне пальцы, хотя я просто думала погреть его, потому что он замерз. Проходя мимо львов, мы не глядим в их сторону: отец смотрит только перед собой, а мне не хочется их видеть. Мы идем на хутор. Мать уже там, и дядья, и Еспер; отец шагает одеревенело и небыстро. До города три километра, на календаре 24 декабря — но я все же оглядываюсь. Скованные дымчатой скорлупой, львы лежат на своих тумбах. Вчера лил дождь, потом ударил мороз, и теперь они обездвижены и хрупки, как отцовы уши, — пара фарфоровых львов, охраняющих въезд на главную аллею усадьбы Бангсбу, где, когда его путешествия заходили так далеко на север родной страны, останавливался Ганс Христиан Андерсен и скреб низкие потолки своим неизменным котелком — чудной человек-жердь, вынужденный кланяться каждой притолоке. Я норовлю прибавить шаг, я боюсь за отцовы уши, я слышала, что они могут совсем отвалиться, но отец не торопится. Я пробую потянуть его за руку, он свирепеет. — Да отстань, наконец! — говорит он грубо и резко дергает меня назад; это его первые слова с тех самых пор, как мы вышли из дома на Асилгате. Мой отец любит Еспера. А я люблю отца. Меня любит Еспер, но еще он обожает дразнить меня, пугать в темноте покойниками и утягивать летом под воду. Я терплю все это, чтобы быть с ним. Скоро Рождество, я одна, иду с отцом, а уши его выморозились в фарфор. Я боюсь, как бы они не отвалились, но он не дотрагивается до них все пять километров пути. Врангбэк состоит из четырех дворов, каждый из которых тоже зовется Врангбэк — это настоящая маленькая деревня. Здесь живут несколько детей, они учатся в школе в Унерстед. Я тоже могла бы здесь жить, но не живу, с чем меня нельзя не поздравить, всегда повторяет Еспер. На повороте, где дорога прямо через поле уходит в Герум, а направо поднимается к Нёрре Врангбэк, мы сворачиваем налево. Первый амбар из кирпичей и камня мы проходим, отец едва переставляет ноги и все укорачивает шаг; он крепко держит меня за руку. Дорога с трудом пробирается мимо отвесного склона, низ которого выложен камнями и похож на ограду, но это сделано для того, чтобы в дождь потоки грязи не заливали дорогу, перекрывая движение. Нам нужно в самый последний из домов, которые впритирку жмутся друг к дружке и к дороге, так что остается только идти прямо через двор, широкий, мощенный камнем, с навозной кучей посередке. Все, как блестящей глазурью, покрыто изморозью. Идти по таким булыжникам до двери страшно скользко. Первым я вижу Еспера: он углядел нас в окно и ждет в дверях. За ним в гостиной просматривается елка и окно на противоположной стене, до середины в розах из инея. Красиво. Что-то напевает мать. Она набожная, и голос у нее смиренный. Одной ногой мать с нами на земле, а другой — уже на небе. Еспер улыбается мне, как сообщнику. Видно, у нас с ним есть тайна, не помню какая. Отец как вошел — сразу к печке. Она раскалена: я чувствую это по слоистому воздуху и по тому, как стянуло лицо с холода, а отец встает к ней вплотную, того гляди, ткнется в изразцы лбом. Пока я стаскиваю пальто, он как кукла поднимает руки и закрывает уши ладонями. В гостиной мать поет рождественские псалмы; Еспер переводит взгляд с меня на человека у печки. Я стою в обнимку с пальто и смотрю на сгорбленную отцову спину, желваки на скулах и что-то белое между пальцев. Чердак выстужен и обычно едва освещен единственной керосиновой лампой, которую я должна была гасить, как только поднимусь наверх. Маленькое окошко смотрело на восток, под ним стояла кровать. Устроившись на ней на коленях, я летними вечерами могла разговаривать с Еспером, а зимой глядеть на звезды, на стриженые елочки ограды, за ними — китайский садик, а дальше до самого моря бугрятся поля. Несколько раз, когда я просыпалась ночью под тяжелым, вонючим одеялом, мне казалось, что море затопило комнату; я распахивала глаза — а кругом тот же мрак. Темнота облепляла лицо, и я думала: какая разница, вижу я или нет? А разница была; иногда мне становилось страшно, потому что темнота была большая, весомая, полная звуков, и я понимала, что, если сразу же не зажмуриться, она задушит меня. Но когда страха не было, меня поднимало ввысь, и я парила по комнате, и ветер обдувал грудь. Я лежу в постели и смотрю в темноту: там черно, а потом все сереет, это вышла луна. Моря я не слышу. Оно замерзло и стихло, как и все вокруг. Мне кажется, я уже не сплю. Стучат. Вот что меня разбудило, понимаю я. Лежу и жду, стучат снова; тогда я вылезаю из-под одеяла, которое наконец — то согрелось, и иду в рубашке по холодному полу туда, где дверь. Снова стучат. Не в дверь, а в окно. Я поворачиваюсь и вижу за окном на фоне луны фигуру. Это Еспер. Я знаю, что это Еспер. — Открой! — громко шепчет он, вытапливая круг на стекле. Я бегу к кровати, запрыгиваю на нее коленками и распахиваю окно. В него вклинивается холод, грудь и живот коченеют, зато голова варит быстрее. Я все вспоминаю: фарфоровых львов и фарфоровые уши; бабушку, словно аршин проглотившую; деда; благостный голос матери — он обволакивает комнату, как пелена, но все давно приспособились смотреть сквозь нее. Еспер держится одной рукой за крышу и одной ногой стоит на подоконнике. На шее у него болтаются мои башмаки, связанные шнурками. — Одевайся и пошли, — говорит он. — Хорошо, — отвечаю я. У меня своя голова на плечах, я, конечно же, живу своим умом, но пойти с Еспером мне хочется. Он всегда что-то выдумывает, мне это нравится, и все равно я уже проснулась. Он залезает внутрь, сидит, ждет на кровати, пока я оденусь, и все время улыбается. Я тороплюсь. Но одежда лежала на стуле и выморозилась. В открытое окно светит луна, она кладет серебряные круги на прутья кровати, кувшин, ходики с навечно замершими стрелками. — Который час? — спрашиваю я. — Бог его знает, — улыбается он в ответ, а зубы блестят в полумраке. Я начинаю хохотать, но он прикладывает палец к губам. Я киваю, тоже прикладываю палец, потом, наконец, нахожу и натягиваю на себя шерстяное белье, а сверху тяжелую юбку и тесный свитер. Пальто ночевало в моей комнате, на спинке стула. Еспер протягивает мне сапоги; я одета, и мы выбираемся наружу. — Ничего не бойся и делай, как я, — напутствует меня брат. Я и не боюсь, я просто повторяю каждое его движение, и так — легко и слаженно, точно исполняя только нам известный танец — мы добираемся до того края крыши, где растет береза, и спускаемся вниз. Первым Еспер, за ним я. Мы не идем по дороге, мимо взрослых спален, а в свете луны пересекаем китайский садик, чтобы выбраться в поле. В саду узенькие дорожки и замерзшие красивые кусты, жухлые цветы и искусственный пруд странной формы, через него перекинуто несколько деревянных мостков. Летом в пруду плавают карпы, они и сейчас наверно в нем, подо льдом. Когда мы идем по мосткам, они скрипят так, что в доме не могут не проснуться. Потом луна заходит за тучу, и я останавливаюсь перевести дух. — Еспер, подожди меня, — кричу я, но он идет как шел и оборачивается, только выйдя в поле. Тут появляется луна, и я припускаю вдогонку. Поле поднимается в дюны, мы переваливаем взгорок и шагаем вниз, пока глаза не нащупывают море; за нами идут наши тени. Так я еще никогда не гуляла: никогда ночью не отбрасывала тень. Мое пальто спереди светлое, зато спина Еспера темная — претемная. Мы стоим и смотрим на лед: у самого берега он белый, дальше серебристый, а потом становится водой. Еспер достает что-то из кармана, сует в рот и зажигает спичку. Потом выпускает дым. Пахнет сигарой. А Еспер заявляет: — Я скоро стану, как Эрнст Бремер. Куплю самую быструю лодку, махну в Швецию и пригоню сюда столько спирта, что хватит упиться в дым всем желающим. Я заделаюсь миллионщиком и буду курить сигары. А пить только по субботам. И только два стакана. Есперу двенадцать лет, а Эрнст Бремер — контрабандист. Самый ловкий из всех и самый прославленный. Коротышка из Гётеборга, хозяин дома на соседней с нами улице, он живет там, когда не в бегах. Я видела его своими глазами: он прошел мимо в сером пальто и берете. О нем часто пишут в газете; однажды там был рисунок какого-то П. Сторма: Бремер показывает нос таможенникам. Когда мальчишки по вечерам носятся по улице, то играют не в войну, а в Эрнста Бремера и таможню. Он — настоящий герой, похлеще Робин Гуда. Отец летом купил у него бутылку, но, когда мать поняла, где он ее взял, пришлось вылить все в цветник. И ни один цветок не погиб, хотя она кричала, что это яд. Еспер выдувает в сторону моря серое облачко, заходится в кашле и сплевывает. — Чёрт! — ругается он. — Придется еще потренироваться. Моя елейная мать — кремень. Часто бывает, что отец дома молчит и не разговаривает, а иногда за обедом схватит кипящий казан голыми руками и держит, пока я накладываю себе еду, а потом у него на ладонях остаются красные волдыри. — Андерсен, Ганс Христиан, останавливался в Бангсбу, — говорю я, хотя знаю, что Есперу это известно. — Слыхал, — отзывается он, и мы некоторое время идем вдоль моря, потом карабкаемся на скользкую дюну и возвращаемся на поле. Луна теперь светит в спину, и тени скользят перед нами. Это гораздо хуже, мне делается не по себе. Хотя с гребня хорошо видно дома, склон совершенно темный до самого низа. Налетает ветер, я тру рукой щеку, потому что она мерзнет, и тут все застилают облака и больше не видно ни зги. На этот раз мы идем не через сад, а кругом, поэтому выходим к дому со стороны хлева, и Еспер прямиком вдоль елочной ограды направляется к нему и прижимается глазом к крайнему окошку. Беленые стены кажутся матовыми, как в тумане; вокруг темень, и неясно, что там вообще можно увидеть, но Еспер приставляет ладонь ко лбу, будто его слепит солнце, и вдруг вскрикивает: — Господи Иисусе! Дедушка повесился! — Нет! — ору я, не в силах понять, почему он решил сказать именно это? Я по сей день извожу себя таким вопросом. — Да! Иди — сама увидишь. Я не желаю ничего видеть; меня мутит, я знаю, что Еспер врет, но все-таки бегу к хлеву и припадаю лицом к окну. Пустая чернота. — Я ничего не вижу. И ты ничего не видел, тут совершенно темно. — Я прилипаю к стеклу, изнутри разит хлевом, мороз, а Еспер давится смехом. Я вдруг чувствую, как закоченела. — Мне холодно. — Тогда пойдем в дом, — отвечает он уже без всякого смеха. — В дом я не хочу. Там еще холоднее, я не засну. — Не в дом, а в хлев. Здесь тепло. По булыжной дорожке мы огибаем сарай и заходим в хлев. Дверь скрипит, и я понимаю, что все-таки увижу деда и, конечно же, ткнусь головой в его ноги, а они начнут раскачиваться. Но деда нет взаправду, зато тут тепло и пахнет знакомо. Еспер петляет между стойлами. Их много, ведь коров двадцать пять; это крепкое хозяйство, здесь держат работников. Бабушка сама служила тут на кухне, пока не обвенчалась с дедом. Тогда она ходила в белом переднике, который больше никогда не надевает. Она мать отца, но не его братьев; свадьбу спроворили, не успев закопать Хедвиг, говорит моя мать. Бабушка и дед почти никогда не оказываются в одной комнате, но если такое вдруг случается, бабушка надменно вскидывает голову и каменеет спиной. Это все видят. Я стою и осваиваюсь в тяжелой темноте. Я слышу шаги Еспера и как ворочаются коровы в стойлах; я знаю, хоть и не вижу, что все почти коровы лежат, они спят, жуют, тыкаются рогами в низкие переборки и наполняют хлев утробными звуками. — Иди сюда, — зовет Еспер, и тогда я различаю его в глубине и медленно иду к нему между стойлами, осторожно лавируя, чтобы не вляпаться в лепехи, вымостившие проход. Еспер тихо похохатывает, а потом начинает петь о тех, кто выбирает не широкий, а узкий путь и входит в жизнь тесными вратами; он настолько похоже подражает голосу матери, что меня разбирает смех, а я боюсь смеяться среди такого скопища животных. — Ну, сестренка, — говорит Еспер, когда я делаю последний шаг к нему навстречу, и он берется за мое пальто. — Все мерзнешь? — Немножко. — Тогда сделай так, — велит он, протискиваясь между стеной стойла и спящей в нем коровой. Он ласкает ее, оглаживает спину и нашептывает что-то низким грудным голосом, которого я почти никогда у него не слышала. Корова сначала пугается и отшатывается к противоположной стене, но потом затихает. Он все гладит ее, гладит и осторожно взбирается ей на спину, но, поняв, что корова спокойна, успокаивается сам и вольготно распластывается на ней, как огромное пятно на пегой шкуре. — Большие животные пышут теплом, как печка. Попробуй, — говорит он. Голос у него сонный, а я не уверена, что справлюсь одна; но я тоже хочу спать, так хочу, что если немедленно не лягу, то просто упаду. — Попробуй в соседнем стойле, — советует Еспер. — Там Дорит, она смирная. Я стою в проходе, слушаю ровное дыхание Еспера и всматриваюсь в стойло Дорит до тех пор, пока большая спина не очерчивается ясно; тогда я перешагиваю поток нечистот, оскальзываюсь, но это меня не заботит, я слишком сильно хочу спать. Я склоняюсь к Дорит и начинаю гладить ее по спине. — Говори что-нибудь, разговаривай с ней, — наставляет меня Еспер из-за стены. Но я не знаю, что ей сказать, на ум приходит только то, что вслух не скажешь. В стойле темно, если Дорит дернется, меня приплющит к стене. Я глажу корову по шее, наклоняюсь к ее уху и начинаю рассказывать ей сказку о стойком оловянном солдатике; она слушает, и я знаю, что Еспер за стеной слушает тоже. Добравшись до конца, когда солдатик стоит в пламени и плавится, я ложусь ей на спину, держась сзади за шею, и рассказываю, как порыв ветра подхватил танцовщицу и увлек ее в огонь, как она вспыхнула яркой звездочкой и погасла; сказка кончается, и я лежу не дыша. Но Дорит добрая, она едва шевелится, только жует, и жар ее тела проникает сквозь пальто, греет мне живот, и медленно-медленно я начинаю дышать опять. Это рождественская ночь 1934 года; и мы с Еспером греемся, лежа каждый на своей корове в соседних стойлах в хлеву, где все сопит и шамкает; и, наверно, мы засыпаем, потому что дальше я ничего не помню. 2 Город, где мы жили, был тогда провинциальным местечком на крайнем севере страны, едва ли не самым удаленным от Копенгагена пунктом, где еще можно было пройтись по улицам. Но Торденшельд осчастливил город шанцем, и у нас была верфь на сто с лишним рабочих мест, которая ежедневно ровно в полдень оглашала город ревом обеденной сирены. В порту, куда заходили даже большие корабли из столицы, Швеции и Норвегии, безостановочно мельтешили швартующиеся и уходящие в море рыбацкие шхуны. А если бы вы от Меллехус поднялись по кривой деревянной лестнице на самый верх, на гору Пиккербакен, и посмотрели с тамошней смотровой площадки, море показалось бы вам огромной картиной, на которой лайнеры спешат на призывный свет двух высящихся на молу маяков. С вершины Пиккербакена море кажется не лежащим, а висящим. Я помню, как мы стояли на набережной и глазели на богатых пассажиров копенгагенского рейса. Они приплывали первым классом, а потом отправлялись дальше, в бальнеосанаторий Фруденстранд или поездом в Скаген, чтобы снять дом на лето или поселиться в гостинице. Высшее столичное общество только что открыло для себя Скаген, поэтому от гавани вверх до вокзала проложили отдельную железнодорожную ветку, чтобы перевозить особо важных гостей, хотя ходу там было всего несколько кварталов. Я смотрела, как люди в ливреях перетаскивают в вагон дорогие чемоданы, и думала: вот чего ради стоит жить — чтоб даже не приходилось носить собственные чемоданы. Корабли, шедшие в гавань, задолго до мола давали гудок, и тогда мой отец снимал фартук, вешал его на гвоздь за дверью мастерской и спускался по улицам на причал посмотреть, как судно будет швартоваться. Он шел размеренным шагом, не торопясь, потому что точно знал, сколько минут у него в запасе. В нескольких метрах от набережной он останавливался и стоял, заложив руки за спину, — в длинном пальто, которое всегда носил в ветреную погоду, коричневом берете и с бесстрастным лицом, на котором я не умела прочесть, о чем он тогда думал: ведь он только встречал корабли, но никогда не провожал, разве что уезжал кто-нибудь из знакомых, но такое случалось редко. Если я не была в школе, мы шли на набережную вдвоем. Я тоже держала руки за спиной, и ветер раздувал отцово пальто и мои волосы и швырялся ими так, что они липли к лицу и моему, и его. У меня были густые коричневые волосы в тугих завитках, которые колотили меня по спине, когда я бежала. Многие в городе считали их красивыми, даже необыкновенными, а мне они мешали, но, когда я попросилась у матери постричь их, она сказала: "Нет, …потому что это единственное, что у тебя есть, без них ты станешь похожа на эскимоску, с твоим-то широким лицом". По ее словам, эскимосы живут на Северном полюсе, поклоняются богам из крови и плоти и, к несчастью, принадлежат датской короне. Но каждый должен нести свой крест, и, поскольку одолеть мать мне было тогда не по силам, я туго стягивала волосы резинкой на затылке, чтобы не отставать от Еспера в его затеях. Последней были Великие открытия. Он с приятелями совершал их на обочинах дорог и в окрестных лесах, а по вечерам они собирались в подвале в Посадках, где жил один парень, и уточняли план Великого похода. Единственной девочке, мне несколько раз разрешено было присутствовать на этих сходках. Но я любила, чтобы ветер хозяйничал в моих волосах, и знала, что отцу нравится смотреть, как стелется по ветру моя грива, когда мы стоим на причале в ожидании парохода: ведь она, что ни говори, была моей единственной гордостью. У нас за спиной стыл в ожидании поезд, он дышал и пускал пар; но, хотя езды до Скагена был один час, я там не бывала. — Вот бы как-нибудь съездить в Скаген, — сказала я. Благодаря Есперу и его друзьям до меня дошло, что мир куда больше не только города, где я жила, но и окрестных полей, и мне не терпелось все увидеть. — В Скагене один только песок, — ответил отец, — и тебе вовсе не хочется туда, дурочка ты моя. — И раз уж было воскресенье, а он нечасто называл меня своей дурочкой, то теперь он с удовлетворением вытащил из кармана сигару, затянулся и выпустил дым против ветра, который немедленно отпихнул обжигающий клуб обратно нам в лицо, но я сделала вид, что мне не больно, и отец тоже. Слезящимися глазами мы следили за тем, как пассажирское судно "Мельхиор" на всех парах огибает мол; я зажмурилась, оставив узкие щелочки. Пассажиры столпились на одном борту длинного корабля и махали платками, "Мельхиор" накренился и сбавил обороты; появился буксир, принял брошенный ему канат, поднатужился и пошел, вздымая столбы сияющих на солнце брызг. Большой корабль медленно приближался к причалу, где кучковались встречающие, и кто-то из них крикнул: — Вас не очень прикачало? — Очень! — хором откликнулись с палубы. Все пассажиры сошли на берег, и те, кого ждал поезд, погрузились в него и уехали; мы повернулись к морю спиной, вытерли глаза и пошли в город. Наискосок пересекли выложенный булыжником променад перед отелем "Симбрия", обогнули гостиницу и пошли по Лодсгате мимо дома консула Броха по правую руку и ресторана "У причала" по левую, и дальше по Данмарксвей до того места, где от нее отходит наша Асилгате. Здесь отец остановился и сказал: — Ну, вот мм и погуляли. Теперь возвращайся домой к маме. — Он всегда внимательно следил за тем, чтобы не переусердствовать, хотя знал, как я мечтала остаться с ним. Приходилось идти домой и выслушивать, что сегодня сказал в своей проповеди преет и как вообще прошла служба, а отец шел в "Вечернюю звезду" поиграть с приятелями в бильярд, если это было воскресенье. Впервые, насколько я помню, мы поехали в Скаген осенью. Деду только что исполнилось шестьдесят пять, и все собрались во Врангбэке, вся семья с дядьями, тетками и несколько соседей. Солнце светило в окна, комнаты были полны, люди заполонили и двор, и китайский садик, но все равно это был день звенящего молчания и церемонно выпрямленных спин. Бабушка, впервые за последние сорок лет облаченная в крахмальный передник, обносила гостей напитками и улыбалась так, что дед как привязанный просидел весь день на своем стуле, а отец простоял все время на ногах, и они ни разу не взглянули друг на друга. Голос матери журчал быстрей обычного. И хотя было столько гостей, именно его я слышала отчетливей всего. Но курортники уже уехали из Скагена домой в Копенгаген, на главной улице нельзя было увидеть ни красивого платья, ни соломенной шляпки, ни зонтика от солнца; и хотя я знала, что всю эту поездку затеяли из-за меня, огорчилась. Отец был прав: ничего интересного, один песок. Стелющийся ветер сдувал желтые приземистые домики, из которых никто не казал носа на улицу, мать держала шляпу руками, а Еспер шел задом наперед, спиной к ветру; и на Гренене был такой ветродуй, что мы не смогли, как собирались, поехать на лошади посмотреть, как сходятся моря; песок и соль набивались в волосы, одежду и рот, если я пыталась заговорить, и с каждым шагом холод пробирался все выше под юбку. Мне очень понравилось ехать на поезде. Он шел час, этого мне хватило, чтобы посидеть с закрытыми глазами, удобно привалившись к спинке, похлопать откидными кожаными сиденьями и несколько раз высунуться в окно полюбоваться обескровленными ветром пустошами, представляя себе, что я мчусь по Транссибирской магистрали. Я читала о ней, рассматривала картинки в книге и решила, что, как бы ни сложилась жизнь, однажды я проеду на поезде от Москвы до Владивостока; я училась произносить названия Омск, Томск, Новосибирск, Иркутск, хотя это не было легко, потому что согласные не следовало смягчать, но, начиная с этой поездки в Скаген, я смотрела на все свои перемещения поездом как на пролог к Большому путешествию всей моей жизни. Еспер собирался в Марокко. Но там мне не нравилось из — за жары. Я мечтала о прозрачном небе, высоком и холодном, под которым легко дышать и смотреть далеко-далеко вперед, хотя пейзажи Еспера были таинственными и чарующими, черно-белыми, с голыми вершинами на горизонте, иссушенными солнцем лицами и прожаренными городами за зубчатыми стенами, с полотнищами материи вместо одежды и пальмами, неожиданно возникающими из ниоткуда. — Если только захочу, я там побываю, — сказал Еспер. — А я хочу во что бы то ни стало! — Он листал рисунки и карты в книгах и читал: Марракеш, Фес, Мекнес, Касба. Он тянул гласные, смаковал их, и голос звенел волшебными переливами; а потом мы дали клятву, что сделаем это: увидим Марокко и Сибирь своими глазами. Еспер принес нож, мы полоснули себе ладони и смешали нашу кровь — хоть она у нас одна, но так мы замкнули круг, сказал Еспер. Мы стояли позади дома, скрытые им, и держали друг друга за руки; порез зудел, и все было слишком всерьез, даже Еспер не смеялся, только дождь наотмашь лупил по жестяной крыше и листьям деревьев, а кроме того была такая тишина, что она заволокла всю Данию. А в Скагене мы слышали ветер, он налетал пронизывающими порывами, и мы все сбились в кучу, как семья беженцев на газетной вырезке. Мы тыркались туда-сюда, но деться было некуда. Киоски по случаю плохой погоды не работали, кафе по воскресеньям закрыты, а у моря волны захлестывали далеко на берег. И тут пошел дождь. Он лил не сверху, а со всех сторон и бил прямо в лицо вместе с ветром; мы пытались повернуться к нему спиной, шли гуськом, чтоб не захлебнуться, а Еспер плюнул на все, выбежал на середину дороги и принялся танцевать, широко раскинув руки. — Придите и узрите! — кричал он. — Придите и узрите! Небожители спустились, трепещите! Придите и узритр! — завывал он все громче. С его волос текло, и в нескольких домах отдернули занавески и в окнах появились наблюдатели, которые говорили что-то остальным в комнате и качали головой. — Придите и узрите сверхчеловеков! — кричал Еспер. — Вот вам молочные реки, кисельные берега! — Уймись, парень, — рявкнул отец. — Иди сюда! — И глаза, и голос его размякли от воды; Еспер в ответ гавкнул два раза по-собачьи и встал в семейный строй; мы поковыляли к станции и пришли туда уже сизые от холода, но человек в кассе сказал нам, что поезд будет только через три часа. Он брезгливо рассматривал нас из-под козырька фуражки, имея обыкновение общаться с более рафинированной публикой. Вся поездка коту под хвост. Мы сбились в кучу под крышей на перроне, отец играл желваками, смотрел в одну точку, но поделать ничего не мог. Он все продумал, но все вышло не так, теперь мы оказались здесь пленниками. Мать плотнее закуталась в шаль, а я подумала, что это не беда, что я разочарована. По-настоящему плохо было лишь то, что путешествие получилось такое короткое. Спускаясь от станции, мы сворачиваем на Асилгате и видим перед домом Люцифера. Меня переполняет поезд, и ветер, и желтые дома; мои длинные волосы мать заплела в косу, тяжелую от песка и соли, мокрую на ощупь и жесткую, как пенька. Я дергаю ее, пытаюсь распустить, но это невозможно без посторонней помощи. Люцифер бродит в свое удовольствие по улице и жует траву вдоль обочины у дома напротив, за ним катается телега. Выезжать на Люцифере может только дед, но на ступенях сидит дядя Нильс, он спрятал лицо в ладонях, на нем нарядная темная куртка, грязные рабочие штаны и деревянные башмаки. Мы замерзли и идем быстрее обычного; когда Нильс замечает нас, он встает, вытянув руки по швам и сжимая кулаки. Он безостановочно разжимает их и сжимает. Я вижу, что отец смотрит на его руки и на пасущегося коня. — Что-то стряслось, — говорит Еспер. — Помолчи, — приказывает отец. — Магнус, — вступается было мать. — Молчи, — обрывает отец. Я даю ему руку, но он не замечает этого и не берет ее. У дяди Нильса белое бескровное лицо, хотя большую часть года он работает в поле южнее Врангбэка. Дед умер, сообщает он. Повесился в хлеву. Мы стоим неподвижно. Лучше бы мы с Еспером этого не слышали; теперь я отвожу от него глаза и представляю себе хлев с темными закутками по обеим сторонам, и много балок на потолке, и лежащую в стойле Дорит, пережевывающую жвачку и согревающую меня жаром своего тела; и от этих воспоминаний мне становится тепло: хотя ветер завывает по всей Асилгате и у меня клацают зубы от холода, я уже не мерзну. — Идем в дом, — говорит Еспер и за руку тянет меня к двери, в которую уже входит мать. Тихо напевая себе под нос, она исчезает в кухне, отгородившись от нас завесой псалмов, а мы с Еспером замираем у окна и смотрим на улицу. Дядя Нильс держит отца за полу пальто и быстро говорит ему что-то в затылок; мы слышим голос, но не можем разобрать слов. Отец отталкивает его руку, переходит дорогу и берет Люцифера под уздцы. Люцифер пятится и вскидывается на дыбы, но отец цепко держит узду; он тянется и стоит уже на цыпочках на одной ноге, дядя Нильс бежит ему на выручку, стуча деревянными башмаками. Вдвоем им удается успокоить коня, они садятся в телегу, и отец берет вожжи. Люцифер упирается, отец кричит на него так, что тяжело вздрагивают холодные стены домов, и телега уезжает вниз по дороге. Напоследок мы видим коричневый берет отца, а потом они заворачивают за угол на Данмарксгате, чтобы попасть из города во Врангбэк. — Откуда я это знал? — спрашивает Еспер. — Я же никак не мог знать. — Конечно, не мог. — Видно, накаркал. Может, я колдун и вижу будущее, как Сара-лесовуха? Но Сара — ведьма, она живет в избушке на краю леса по дороге во Врангбэк, и Еспер на нее ни чуточки не похож. Она гадает на кофейной гуще, читает по руке, она знает названия всех звезд и растений и для чего они нужны, и говорят, что она убила своего ребенка, потому что у него не было отца. Люди никогда с ней не общались, поэтому дитя было не человеческой крови. Она — самое любимое пугало Еспера, и когда мы в темноте едем мимо на велосипедах, он всегда кричит: "Вот она! Вот она!", и я жму на педали что есть мочи. Потому что она видит в темноте, утверждает Еспер. — Никакой ты не колдун. Ты просто фантазер, все говорят. 3 Но это было еще не все. Когда дедушку сняли, то нашли записку в кармане пиджака. Он нарядился в выходной костюм с белой рубашкой и часами в жилетном кармане, зачесал назад густые волосы, и они отливали, как дорогой мех; седины у него не было, потому что он всю жизнь грыз хрящи и обсасывал кости. Он сбрил бороду и выглядел гололицым и будто скинувшим десяток лет, сказали те, кто его нашли; а я все гадала, сразу ли они его там увидели. Было темно, раннее утро — наверняка они просто ткнулись в его ноги, и те стали раскачиваться туда и обратно под скрип балки в тишине хлева промеж двух рядов коровьих задниц. Я прикидывала, стояла ли Дорит в своем закутке или лежала на соломе и шамкала жвачку, и осознавала ли она, что принадлежит человеку, который болтается под потолком на веревке с запиской в кармане пиджака. Записка была сложена вдвое, и на листе было написано его почерком без единой помарки: "Больше не могу". Честное слово, мы оба, Еспер и я, видели: больше дед не может; но вот чего именно он не может, мы не понимали, потому что он был здоров как бык и никому, кого я знала, было не по силам угнаться за ним в работе. Раз в месяц он запрягал Люцифера в коляску и отправлялся в город, ехать с ним запрещалось. И день, и маршрут не менялись годами. В городе деда многие знали, и некоторые брали под козырек, будто он генерал, а другие открыто потешались, когда он проезжал мимо них. Но Люцифер неизменно поднимался в гору мимо Бангсбу со львами у ворот, проносился по аллее Мёллехус, потом обдавал грязью все подряд рыбацкие хижины, кривившиеся вдоль Сёндергате до самого моря, и ярко освещенный общинный дом. Наверняка кто — нибудь в страхе замирал там в дверях и умолял Боже милостивого спасти нас от вод потопа — а это просто был дед, и он ни с кем не здоровался. Он правил Люцифера дальше, по Данмарксгате, через церковный двор, мимо аптеки Лёве и нашей улицы, на углу которой маячила я в своем жидком пальтишке, притаптывая ногами, чтобы согреться. Я ждала долго, но потом он появлялся: он высился в коляске, как скала, и гнал коня в "Вечернюю звезду", чтобы упиться в дым. Это был первый пункт, куда он заваливался с пухлым бумажником, перехваченным толстой резинкой. Я видела этот бумажник. Резинка была красного цвета, и когда дед, все прогуляв, прятал его снова, он растягивал резинку между большим пальцем и всеми остальными и отпускал, так что она обхватывала бумажник с громким щелчком, который был слышен всем. Люцифер цокал мимо по булыжной мостовой, но я стояла не таясь, зная, что дед никогда не глядел по сторонам; закоченевшие руки я спрятала в рукава пальто, как в муфту, и если б дед меня заметил, то все равно не узнал бы, потому что на самом деле он ничего не видел. Я проводила взглядом коляску, пока она не скрылась за домами на площади Нюторв, а когда повернулась идти домой, за мной в тени стоял Еспер в серых штанах и серой куртке, только глаза сияли. Он кивнул на дорогу, где деда уже не было, и сказал: — Сотню спустит, самое малое. — Ты давно тут стоишь? — Сколько и ты. Не тебе одной известно, какое сегодня число. Я подняла воротник, чтобы прикрыть уши, снова повернулась и тоже посмотрела на дорогу: — Начал с "Вечерней звезды". — Да уж. Потом "У причала", затем завалится в "Винный погреб", оттуда переместится в рюмочную "У Торденшёльда". — А закончит в "Симбрии", — сказала я. — Оттуда его вышвырнут, потому что он будет уже не ходячий, и он на карачках доползет до коляски и заснет, а Люцифер побредет домой, и если дед не вывалится по дороге, то доберется до долга, а не замерзнет в какой-нибудь канаве. — Один раз он выпадал. — Это было летом, и весь город видел, как он храпит на обочине мордой в блевотине. Тьфу, гадость. А завтра он не будет разговаривать с бабушкой. — Они и так никогда не разговаривают. — Пойдем, посмотрим? — Мы уже смотрели. Фу-у. И холодрыга такая. — Ты просто мерзлячка. Но у меня с собой твои варежки и шарф с шапкой, — сказал Еспер. И действительно, он прятал их за спиной. Вытаскивая мои одежки, он приговаривал: — Сестренка, ну что ж ты никогда ничего наперед сосчитать не можешь? Уж пора тебе головой думать! — Но я так не могла. Я знала, что сбегу из этого города, знала, что проеду по Транссибирской магистрали, но редко могла сказать, зачем я сделала то, что только что сделала. Я натянула теплые варежки, потуже замотала шарф, и мы с Еспером пошли по главной улице к Нюторв, совсем забыв, что пора возвращаться домой ужинать. Я держала Еспера за руку, хотя знала, что он для этого уже взрослый, но на улице было темно, вечер, и этого никто не видел. Только какой-то перебравший мужик качнулся в темноту, и мы слышали, что его выворачивает у стены дома. В углу площади слева, во дворе суда, был вытрезвитель. Мы заглянули — никого, и пошли наискосок через Гамлеторв к "Вечерней звезде". Эта старая корчма стояла в том месте, где одна дорога сворачивала к Фруденстранду и бальнеосанаторию, закрытому на зиму, а другая шла прямо мимо Дома для престарелых ремесленников. Сорок лет спустя там закончил свои дни отец. Люцифер стоял у дверей, он нервничал, прядал ушами и фыркал; внутри за окнами двигались тени и горел свет, а на мостовой лежали желтые круги от фонарей, и когда мы оказались между ними, тени вытянулись в обе стороны от нас. Еспер шел в деревянных башмаках, так что наше приближение было слышно издали. Но шумели не только мы. Вдруг раздались крики, цокот копыт, стук колес по брусчатке. Мы оглянулись и увидели, как вверх по Данмарксгате протискивается огромное ландо; там, где дома стояли совсем близко, оно застряло: захлопали двери, на улицу высыпал народ, а мальчишки носились вокруг черной с серебром кареты и орали: — Барон, дай монетку! Укутавшись в пышную шубу из цигейки, в ландо ехал барон Биглер, владелец Бангсбу, он колотил в дверь и кричал вознице: — Быстрее, любезный, быстрее! Я сгораю от жажды! Извозчик огрел коней кнутом, они шарахнулись было в разные стороны, но узда не пустила. Пока ландо грохотало через площадь, барон высунулся наружу и кинул в вечер пригоршню монет, они блеснули в свете фонарей, брызнули на камень прямо перед нами и покатились во все стороны, ускользая в щели брусчатки, но мы не шелохнулись. Нам было строго-настрого запрещено прикасаться к этим деньгам. Это кровавые деньги, говорил отец. Из чьей крови их могли сделать, я не знала, но ничего другого, чтоб блестело так же, я до того не видела, а Еспер упер руки в боки и закричал вслед ландо: — Подавись своими кровавыми деньгами, барон-дуредон! Скорей бы уж ты помер! Я кинулась на Ее пера, дернула его за куртку: — Что ты несешь! Нельзя говорить такое! — зашипела я так громко, как только осмелилась, но тут какой-то мальчишка с разбегу бухнулся перед нами на колени — и ну хватать раскатившиеся монеты. — Какого дьявола! Все знают, что у него зараза и он умрет. — Но он барон! — Потешный барон, балаганный барон, парвеню вонючий, подонок! — кричал Еспер не своими словами, где он таких набрался, я не знаю; кони описали по площади дугу, вновь мелькнуло лицо барона, похожее на белую маску с тремя темными провалами, потом ландо стало у "Вечерней звезды". — Какого ему тут надо? — рассердился Еспер. — Мог бы пить дома из своих роскошных бутылок. — Может, ему одиноко? — сказала я. — Идиот он просто. Пошли! — велел Еспер. Он двинулся дальше через площадь, едва за бароном захлопнулась дверь; мальчишки разбежались с монетками, мы снова были одни. Я плелась следом и чувствовала себя нехорошо. — Пойдем лучше домой, — бубнила я. — Мы уже давно опоздали на ужин. — Дед в корчме, и я хочу на него посмотреть. Он мне дедушка и тебе, кстати, тоже, — ответил Еспер, не оборачиваясь. Он прижался лицом к стеклу, и вокруг его головы обрисовался желтый нимб, а вдоль спины легла тень; кучер смотрел в стену и не обращал внимания даже на Люцифера, который стал еще беспокойнее в присутствии двух незнакомых коней. — Я пошла домой! — крикнула я. — Отлично, — буркнул Еспер в стекло, — я могу и один посмотреть. Я едва расслышала это; его темная спина на свету казалась узенькой полоской: неужели он хочет остаться один? Я не верила своим ушам. Он старше меня и, значит, умрет первым из нас; может, он не понимает этого, хотя я думала об этом уже давно. И вправду ли дело было зимой? Мне все помнится, как зима, как ранняя темнота, безлюдные улицы, холод, пробирающийся под пальто, растекающийся по спине. Я повернулась и пошла домой, думая о том, что мать наверняка стоит в дверях и караулит нас. При этой мысли я остановилась, развернулась и рванула через площадь к Есперу. Я прижалась лицом к стеклу и почувствовала рядом его плечо. — Я знал, что ты вернешься, — хмыкнул он; едкий холод пробирал до костей, вынести его было невозможно, и я сказала себе, хотя, может, не в тот день, а позже (тогда-то мне было от силы двенадцать, а Есперу — четырнадцать), но я решила, что я не собираюсь вечно дрогнуть во тьме на улице и смотреть, как другие веселятся в тепле и свете. Все тело зудело, и вдруг мне страстно захотелось шарахнуть по стеклу или сбежать как можно быстрее. Но я стояла, и рядом было плечо Еспера. Одно окно было приотворено, оттуда струились свет и тепло, и было видно, что барон облокотился на стойку. Он расчищал себе место ребром ладони и задел стакан, тот покатился, упал на пол и разбился. — Проклятье! Вставь в счет! — он повернулся с полным стаканом в руке, у него был вид настоящего fapoua. — Это город крестьян. Крестьяне, ваше здоровье! Крестьян, кроме деда, не было и в помине. Я знала всех, в основном они работали на верфи, но кое-кто были рыбаки или ремесленники, как отец. Он знался с ними, а раз в год ездил на пикник Союза ремесленников, но по вечерам он никогда в "Вечернюю звезду" не заглядывал. Барон с досадой снова поднял стакан: — Пейте же, крестьяне! Или за вас заплатить? Дед сидел за столиком у двери. Я видела только его руку, сжимавшую стакан, но обознаться было невозможно, и когда дед встал, по столам прошел гул. Он сказал: — Платить за себя я никому не позволю, а выпивать с игрушечными баронами не в моих правилах. — Он сделал два шага вперед и стал виден целиком. В шляпе и без пальто дед казался высоким и поджарым, но к стойке, где стоял барон, он пробирался между столиков не очень твердым шагом. — Я зайду, — сказал Еспер. — Они будут драться. — Именно. — Тебе нельзя внутрь, ты маленький. — Мне уже четырнадцать, сестренка, — ответил он; я глянула в окно — дед и барон Биглер стояли друг претив друга со стаканами в руках. Оба бородатые, бороды торчком, дедова затенила лицо барона и его собственное так, что не видно стало, где начинается одна борода и кончается другая. Барон дернул рукой, заслоняясь, и спиртное из его стакана выплеснулось на темный костюм деда, а тот вцепился в шубу барона и стал трясти его как грушу. — Они уже начали, — сказала я. — Я пошел, — ответил Еспер. Он прошел мимо кучера, сидевшего так же невозмутимо, вошел в двойные двери, и, только увидев его в окно, я побежала следом. Меня обдало теплом. Жаром клокотала в углу печь в четыре этажа высотой; жар исходил от тел множества людей, стоявших и сидевших у столов, хотя проход к стойке был пуст, как в хлеву, где по обе стороны от него обретаются коровы. Я различала только Еспера далеко у стойки, он висел на спине барона, вцепившись ему в загривок, а барон пытался лягнуть его кованым каблуком, но в дыму и угаре было так плохо видно, что мне почудилось, что я все-таки попала в хлев. Сквозь сигаретный дым прорезался вопрос, от которого все замерло: — Эта еще откуда? Пошла вон! Я видела, но не заметила, что в кафе одни мужчины, а теперь вокруг были сплошь повернутые ко мне лица и устремленные на меня глаза. Стало тихо. Дед медленно, медленно обернулся. По-прежнему со стаканом в руке. Это выглядело довольно глупо, деду тоже так показалось, потому что он посмотрел на стакан и стал было ставить его на стол, но потом передумал, допил глоток, а уж тогда поставил. Пустой. Дед посмотрел на Еспера, вцепившегося барону в шею, поправил шляпу, покачал головой, развернулся, проследил взглядом, куда все смотрят, и увидел меня, жмущуюся к двери в своем пальтишке. Оно было голубым, по-моему, хорошим, и дед многажды видел его раньше. Но теперь он сощурил глаза, сдернул шляпу, втянул воздух, набычился и заорал: — Чего? Какого дьявола! Это что, общество спасения алкоголиков, да? Гаденький смешок покатился от стойки через зал и угодил мне в лицо, пылавшее от стыда и жара после уличного холода. — Это тебе должно быть стыдно! — крикнула я, хотя дед не сказал ничего о том, что мне надо стыдиться; но стыд заливал все вокруг. За моей спиной распахнулась дверь, и холод жег спину, пока гогот катился назад к стойке. Рука обняла меня за плечо, больно сжала, и мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто вошел. — Выйди и жди меня на улице, — сказал отец. Тон мягкий, почти дружеский, а рука жесткая. Мне не хотелось уходить. Там холодно, а здесь натоплено и кругом любопытные глаза, я развернулась, сделала два шага и стала в дверях. На том конце комнаты загрохотало. Это Еспер шлепнулся на пол, он извивался и брыкался, а барон вопил: — Жалкий крестьянский выродок! Ты с ума сошел? — Я не крестьянин, я пролетарий! — крикнул в ответ Еспер под общий гогот. Завсегдатаи "Вечерней звезды" не веселились так с Рождества, но Еспер зачитывался Андерсеном-Нексё, а Пелле-Завоеватель был его богом. Еспер будет фабричным рабочим, активистом и борцом, и он поведет товарищей вперед строить новый мир, чтобы кто был ничем, стал бы всем. От старого общества не останется ни дна ни покрышки, ни тем более барона, который обыкновенно был настолько пьян, что, когда собирался поохотиться в своем лесу, не мог перейти двора, не грохнувшись навзничь, и тогда полз на карачках между конских яблок и соломы к голубятне, выпускал почтовых сизарей и палил по ним. И это никакие не басни. Отец пересек хорошо известный ему зал, я видела его спину и Еспера вдали. Он стоял на коленях, одной рукой отряхивая штаны и куртку, а другой отгоняя барона, потом взглянул наверх и замер. Не дыша, очень осторожненько он поднялся на ноги, не спуская глаз с отца и закусив губу. Никто ничего не говорил. Зажмурившись, я ждала: неотвратимый звук удара, грозовой голос отца, его руки, которые все крушат, — я видела такое в мастерской, когда что-нибудь не получалось; но заговорил дед: — О, а вот и наш выдающийся столяровщик-полировщик. Заблудший сын земледелия, ныне стружек пастырь добрый. Что делает он здесь со чада в столь поздний час? Али домашний очаг плохо греет? Отец остановился и тихо сказал: — Ее пер, мы идем домой. — И Еспер, так и не спуская с отца глаз, пошел к выходу. — Что за спешка! Теперь, когда мы все в сборе, отчего бы нам не пропустить вместе по стаканчику? Оставайся, Еспер! — Дед хохотнул и раскрыл объятия. Еспер остановился, но не оглянулся, а я тогда крикнула: — Он уйдет с нами! Отец резко крутанулся и грубо шикнул: — Цыц, мелюзга! Снова стыд и круглые глаза; Есперу тоже было страшно до ужаса, хотя видела это только я. Он стоял между дедом и нашим отцом: один дюжий и жилистый с усмешкой в прорезе бороды, у другого бугор на спине, почти что горб, и прочертившиеся желваки. О бароне все давно забыли. Это ему не понравилось. Он упер руки в боки и проскрипел голосом, похожим на наждак: — Что за пошлая семейная драма! Фу, какая скука! Мы не станем вас слушать! — Он плюнул в пол, и дед ударил его с разворота, попав точно в живот, барон стукнулся спиной о стойку, сполз по ней и остался сидеть на полу, увенчанный задравшейся шубой как венком. Дед взял его стакан и осушил одним глотком. — Ну, столяр-поляр, — сказал он, озадачивая меня боязнью произнести вслух имя отца, хотя того звали просто Магнус, и дед это знал, но сейчас он говорил тоном, которою я никогда раньше не слышала, — чего б тебе по-тихому не наладить лыжи домой, если тебе претит выпить с отцом? Ты не такой как все, да? Еще бы, рожден в болезни, зачат и того хуже, жало мне в плоть от сотворения. Вали в своё благолепное гнездышко, а парня оставь мне. Он раскачивался на каблуках, но каждое слово произносил отчегливо, и вся "Вечерняя звезда" внимала ему, а когда дед замолчал, все посмотрели на моего отца. Ему нечего было сказать, он глядел прямо перед собой, сжав кулаки и сгорбившись больше обычного. Я пыталась встретиться с Еспером взглядом, мне это удалось, я поманила его и прошептала: — Иди сюда! Он очнулся, пошел и сделал то, чего не ожидал никто. Он подошел к отцу, обнял его и поцеловал. Кто-то засмеялся, но без издевки, просто засмеялся и ударил в ладоши, и через минуту хлопали все. Они смеялись, хлопали и топали ногами. Отец приосанился, осторожно улыбнулся, кивнул кому-то из знакомых и за плечи повел нас к выходу. Тут Еспер обернулся, посмотрел на барона и крикнул: — Ты покойник! Кругом захохотали, отец поднял Еспера за воротник и вытолкнул за порог, но я знала, что он уже не сердится. Прежде чем закрыть за нами дверь, я увидела деда, он стоял один с пустым стаканом барона в руке, и на секунду мне показалось, будто он решил, что Еспер имел в виду его. 4 Что моя мать умела, так это рассказывать истории. И петь песни. Она сочиняла псалмы. Ее фамилия до свадьбы была Оэн, и она жила в Бангсбустранде, примыкавшем к нашему городу с юга. Почти все в поселке были рыбаками, все как один — христианами, но носившие фамилию Оэн воистину выделялись своей праведностью. Они были сдержанны в речи и не засоряли ее местным говором, как делали все, за исключением приезжих, а когда они позже создали торговый кооператив, то нарекли его "Божья помощь", или "Складчина", как его называли мы. Он наверняка существует и поныне. Тем, кто не были его членами, приход зимы не сулил добра, а если год выдавался нерыбный, то они стучались в двери "Божьей помощи" и молили принять их — да поздно. Это был им урок. Почему семья Оэн считалась благороднее других, не знаю. Для этого не было никаких оснований. Разве что у них был фотоаппарат. Его оставил как плату за прокат лодки один богатый немец, который как-то проводил в Бангсбустранде лето и снимал дом внизу у пляжа. Фамилия его была Эйзенкопф. От того лета осталась куча фотографий, на одной из них мои тетки поднимаются от аллеи Мёллехус вверх по Сёндергате, у них широкополые шляпы и платья в пол со всякими рюшечками и кружавчиками, и они совершенно не похожи на рыбачек. Хотя как раз ими они и были. И я уверена, что моя мать расценивала свой брак с отцом как неравную партию, а ведь он был сыном хозяина Врангбэка, который даже по нынешним меркам считается крупным хозяйством. Один из моих дядьев служил в Бангсбустрандской церкви звонарем и отличался белой кожей и тонкими холеными руками, но его сын Курт стал простым портовым работягой, а тетка Эльсе так бы навсегда и осталась женой рыбака, если бы не превратилась во вдову рыбака в ту безлунную январскую ночь, когда ее муж Пребен утонул на "Лизе-Лотте" севернее Скагена. Первые годы на приходское пособие она еле-еле выживала. У матери было пианино, которое мой отец купил, когда закрывали старый кинозал, и отреставрировал. Оно сохранило таперское звучание немого кино; в материных псалмах эта смесь Чаплина с христианством звучала пошло, но вряд ли мать воспринимала это так же. Она сидела на табурете, нажимала несколько клавиш на пробу и записывала строчки и слова с рифмой в большие коричневые тетради. Пианино сопровождало ее всю жизнь, и когда под конец она попала в дом престарелых, то и его привезли следом. И, хотя почти все время мать была за пределами нашего мира, она могла вдруг сесть за инструмент, сыграть и спеть что-то, а потом резко остановиться: — Какой славный псалом! Ума не приложу, кто же его написал? — А через несколько минут хитро улыбалась, бралась ладонями за лицо и шепотом признавалась сама себе: — Господи, да это ж мой псалом! — И хохотала, преисполненная гордости, которая казалась мне непристойной. Некоторые говорили, что она пишет не хуже Кинго, но мать никогда не посылала никуда своих сочинений и пела их только в домашнем кругу и избранному числу прихожан. Я эти псалмы не выносила. Еспер любил ее. Он помнил день ее рождения и называл ее мамусиком, потому что она была маленького роста; он не унимался, пока не раззадоривал ее своими дразнилками. Тогда она гналась за ним с тряпкой, хохоча и заливаясь краской. А если я начинала такое же, все кончалось пощечиной и безо всякого веселья. Мать рассказывала нам о Саре-лесовухе и о Данцигмане. Она сидела на стуле у двери, мы с Еспером лежали в кроватях, а через комнату проплывал вышедший из порта, сто лет назад принадлежавшего Германии, корабль, за штурвалом которого стоял человек со слезящимися глазами и спутанными ветром волосами; он везет груз для Норвегии, а кругом темень, ненастье и ни зги не видно. Ему нужно миновать Лесе, лежащий между Швецией и Данией, и он всматривается в далекие маяки и старается держать курс. Вдруг огни вспыхивают со всех сторон. Он крутит штурвал, ложится на правый борт, видит, что ошибся; лево руля, а кругом огни, и корабль со стуком ударяется о скалу: скрежет, судно замирает и начинает наполняться водой. В темноте капитан слышит плеск прибоя, стук весел и удары швартующихся к кораблю лодочек, и он истово возносит благодарственную молитву своему Богу, что тот послал ему спасение. Но карабкающиеся на корабль не смотрят в сторону морехода, они как тени прошмыгивают в трюм, перекидывают за борт тюки и исчезают тем же путем. Лишенный груза корабль снимается со скалы, его сносит на глубину, и там он медленно уходит под воду вместе с Данцигманом. В этом месте мать переходила на шепот: — А та скала, на которую напоролся его корабль, и по сей день зовется Данцигман. — Черт возьми, какие сволочи, — громко сказал Еспер, когда мать ушла. В комнате мрак, и за окном потемки, бесконечная январская тьма, но я знала по звуку голоса, что он сидит на кровати и что он говорит о жителях Лесё, которые нарочно огнями подманили Данцигмана к скале, чтобы ограбить корабль. Он прав, и меня зло берет, когда ночью меня мучает видение Данцигмана на дне морском: он покачивается среди водорослей, у него выкатившиеся из орбит глаза и длинные извивающиеся пальцы, которыми он старается вцепиться в меня. Но я понимаю, что все дело в том, как мать рассказывала о Данцигмане, и я потом еще долго гадаю, а было ли ей жалко его хотя бы чуточку. Может, у нее родня жила в Лесё или все там были настолько бедны, что думали, что они вынуждены поступать так? Тоже мысль. Той зимой все выморозилось в лед. Заснежены улицы, заснежены поля, и когда низкая поземка с севера сметает все в сторону, то до самого Хирсхолмена обнажается лед. Морозы бывали и прежде, но не такие лютые, и снега столько не наваливало уже лет двадцать. Говорят, в старину можно было по льду дойти до Швеции и вернуться назад, но то было в незапамятные времена; а теперь, как мне кажется, холода грянули из-за деда, они всегда свирепствуют, если кто-то вешается или еще как-то обрывает свою жизнь, и особенно морозно бывает в том городе, где такой человек жил. Но отец говорит, что стужа по всей Дании, то есть за деда расплачивается вся страна — и моя теория немного разваливается, а Есперу она понравилась. Я сижу в классе и в окно наблюдаю, как порывы ветра продираются сквозь верхушки деревьев и, огибая угол школы, бьются об него. Окна старые, щелястые, в них нещадно сквозит, и мы все, кто сидит у окна, — в пальто. Марианна — ее парта перед моей — замотала шею огромным красным шарфом, и у нее идет пар изо рта, а девочки у противоположной стены, рядом с печкой, снимают с себя все что можно, и посылают нам, приоконнорядникам, воспитанные и отвратительные улыбки. Особенно эта свинья Лоне, директорская дочка. Она красивая. Всегда в отутюженном платье, со светлыми кудряшками и хорошими отметками. Как у меня. У меня тоже хорошие отметки. Мы с ней идем вровень, далеко всех обогнав. Только она стрижет купоны, а я вкалываю. Если я хочу когда-нибудь вырваться из этого города и добраться до другого конца земли, мне надо учиться лучше всех. Сначала средняя школа, потом гимназия — и все, дверь открыта. Мать считает, что я учусь хорошо, она так говорит иногда и беспокоится за Еспера, который относится к этому несерьезно, потому что он будет рабочим и социалистом, и ему надо тренироваться быть в оппозиции. Если ты в оппозиции, то никаких уроков. Это там самая первая заповедь, уверяет Еспер, и с ней у него все в порядке. Во всяком случае, в школе скандалы, а потом дома ругань. Возвращаясь из школы, я иду за Лоне и передразниваю ее походку. Она семенит. Так я развлекаюсь, пока не надоедает, но Лоне ни разу не оборачивается. Она живет в огромном доме на Розевей, почти у самого Фруденстранд. Мне ближе, но в том же направлении. Вместе мы никогда не ходим: Лоне из благородных и не может показываться на люди в моей компании. А я — в ее. Но у Асилгате, где мне сворачивать, она все же оглядывается. Она с ненавистью смотрит на меня, берется за шарф, крутит его вокруг шеи, чтобы узел оказался сзади, и тянет шарф вверх, пока он не затягивается, а тогда вываливает язык и скашивает глаза. Я бегу к ней бегом и толкаю ее плечом так, что она валится на спину в сугроб. Потом я от души колочу ее. Пусть она дочка директора, но унижать меня никто не смеет. Никто. На Розевей много роскошных домов. Когда мать идет прогуляться, она часто направляется туда, проходит вниз по улице и возвращается обратно, и я знаю, что она думает. Она думает: как хорошо живут те, кто живут в этих домах. Какие счастливцы! Иметь такие хоромы! Однажды я пошла с ней. День был все равно пустой, до ночи оставалось еще несколько тягучих часов. Мы шли мимо какого-то дома и заглянули в сад — Он был огромный, на газоне стояла инвалидная коляска, в ней сидела девушка. Было лето, она прятала лицо в тени, а на груди красного платья играл луч солнца. Мать обернулась ко мне и сказала: — Вот видишь. Лучше быть бедным и ходить своими ногами, чем богатым паралитиком. Это она себя так уговаривала. А я, я видела девушку — без лица, в красном платье; видела часто, во сне: сначала все черно, а потом разливается краснота, она натекает и заполняет собой все, и надо просыпаться, пока тебя не раздавило; а богатство мне никогда не снилось. Такие мечты жили в матери где-то позади того места, где рождаются псалмы. — Почему он не отдал нам дом? — вопрошает она, когда после деда не обнаруживается никакого наследства. "Вечерняя звезда" истребовала причитавшееся ей, и дом наш больше не наш, а собственность баптистской общины из соседнего дома. Отец сидит там по вечерам вахтером. Единственное, что у нас есть, это отцовская мастерская. Хоть он и вправду, наверно, лучший в городе столяр, делать деньги он не умеет. Он знает слишком многих, город мал, чтобы отделить службу от дружбы. Они приходят даже с Данмарсгате, идут через двор, шаркая по обледеневшей брусчатке, заходят, отбрасывая в желтом свете висящей над верстаком лампы тени на стружки и пилу, раскладывают вдоль стен обломки. Потом они стоят, вертят в руках старый, заслуженный инструмент и тихо, не приближаясь к звенящей в центре циркулярке, рассказывают, какое время тяжелое, так трудно раньше не бывало, а отец кивает и спрашивает, оправилась ли мать после перелома шейки бедра и не стало ли лучше с сыном? Лучше, как правило, не становится, и отец снова кивает, это ему знакомо. Когда они уходят, оставляя по себе пыльную пустоту и воздух мутный и тяжелый, как сор на дне кисета, отец будто бешеный набрасывается на шкаф или комод и дочищает, подправляет, полирует и надраивает, пока тот не засияет тем жаром, который теплится во всяком дереве, не заблестит без лака, точно отшлифованная кость. Через несколько дней они возвращаются, и в центре мастерской стоит их мебель, она лучше новой и не такая, как новая; я много лет пыталась найти для нее слово, смотрела в словарях, думала, подбирала и нашла — субстанция. Они приносят останки, а домой забирают субстанцию и понимают это и не прячут радости и так нахваливают отца, что у него рдеют уши. Потом они уходят, а денег он берет с них столько же, сколько в прошлом году, и позапрошлом, и за год до того. По вечерам за столом в гостиной он с карандашом в правой руке и сигарой в левой изучает счета. В них квартплата баптистам, уголь для камина, газ для плиты и новое полотно для пилы. И Еспер должен конфирмоваться. Он сопротивляется, но он должен. Он впервые в жизни наденет костюм, и соберется вся семья. Отец пишет столбцы цифр на бумажке и затягивается через раз. Ему бы иметь деревянный дом, от пола до крыши пахнущий так, как его мастерская, а не плесенью, которой воняют наши промоченные осенними дождями стены. Они из кирпича и цемента. Вода затекает в щели и растекается мокнущими цветами под обоями, которые расползаются, а пол на кухне ледяной даже летом, когда жарит солнце. В цементе нет теплоты. Вот в Сибири дома складывают из толстенных бревен, которые летом сочатся пахучей смолой и теплом, а когда опускается большая зима, жар отдыхает внутри брусьев, никуда не исчезая. Дерево сжимается и ждет, а по весне раздается, напившись ветра и солнца. Отец, когда никто не слышит, скрипит зубами. А я слышу все равно. Я показываю ему книгу с картинками Сибири, он дальнозорко держит ее на вытянутой руке и говорит после паузы: — Добротная работа. Но там холодно, страшно холодно. Я очень люблю лето, когда теплый воздух поднимается под платьем по голым ногам, но я не думаю, что буду мучиться из-за морозов. У них в Сибири другая одежда, к которой я смогу приспособиться, это не то, что в тоненьком пальтишке спасаться от ветра, задувающего с моря между Данией и Швецией и продувающего все насквозь. У них шапки из овчины, огромные тулупы, сапоги с мехом, поэтому многие сибиряки похожи на эскимосов. Возможно, я сойду за свою, если коротко постригусь. И потом, я буду ехать на поезде, смотреть в окно и разговаривать с новыми людьми, они расскажут мне, как живут, о чем думают и спросят, как меня занесло из Дании — сюда. И тогда я отвечу им: — Я читала о вас в книге. И мы напьемся чаю из самовара и помолчим, глядя в окно. Я стучу себя по животу, отряхивая пальто, и смотрю, как удаляется Лоне с портфелем под мышкой и шапкой в руке, больше она не семенит. Вместо того чтобы подняться вверх по нашей улице, я бреду вниз по главной, пока не дохожу до ворот на задний двор, где находится мастерская. Я вижу, что отец в пальто выходит из мастерской. Подождав, пока он запрет, я здороваюсь, и он подходит ко мне, чистит меня сзади и смотрит мне в лицо — у меня большущая царапина под глазом. — Ты что, дралась? — Да. С Лоне. — Из-за чего? — Из-за дедушки, — отвечаю я и показываю, как она сдвинула шарф, подняла его вверх и затянула, и тогда он спрашивает: — Об этом много в школе говорят? Я киваю, тогда он сжимает зубы, выходит за ворота и запирает их: тоже, значит, не собирается сегодня возвращаться. — Куда пойдем? — спрашиваю я. — Мы никуда не пойдем. А мне нужно в банк. — А что мы, то есть что ты там будешь делать? — Мне нужно занять денег. Можешь пойти со мной. Если будешь идти сзади и вести себя тихо и прилично. Он исчезает за тяжелой дверью, а я жду тихо и прилично, через четверть часа он выходит. Стоит рядом со мной на лестнице и молчит, пока я не заглядываю ему в лицо, а тогда говорит очень осторожно: — Получилось неудачно. Я не совсем знаю, что это может значить. — Жаль, — отвечаю я легкомысленно, спрыгиваю со ступеньки и иду. Но он не идет за мной. Он стоит, засунув руки в карманы, и смотрит на стену дома на другой стороне улицы, а когда я заговариваю с ним, не отвечает. Он трет подбородок, а потом поворачивается и со словами "жди здесь" уходит обратно. На этот раз его нет полчаса. Стоять тихо так долго слишком холодно. Я прыгаю, я хожу взад-вперед по улице. Заглядываю в окна и думаю, что бы я купила, если б у меня были деньги. Но брать их в долг плохо, так говорит отец. Если кончатся деньги, а у тебя долг, то еще и уши оттяпают, так он говорит обычно. Когда он выходит, уши у него горят, и я пугаюсь, не покушались ли на них там внутри, но вслух я спрашиваю другое: — Ну что, стало лучше? Он достает сигару, раскуривает ее, она предпоследняя, и он хорошенько затягивается прежде, чем ответить: — Можно сказать, что лучше. Деньги я одолжил, но заложил мастерскую. 5 Миссионеры ездят по всему свету, они забираются в сердце тьмы, в Тасманию, Африку и к папуасам, даже на Дальний Восток. Они проповедуют благую весть кочевникам в выжженных степях и претерпевают страшные муки. Их забивают до смерти, отрезают им головы, бросают на съедение львам или живьем закапывают в землю, оставляя только лицо, чтобы муравьи могли медленно доесть их. Но миссионеры не сдаются, яко предавшие жизнь в руки Господа. Каждый год новые добровольцы из миссионерских центров разъезжаются по миру, и каждую неделю мы находим в почтовом ящике миссионерские газеты. Я изредка читаю их, когда ничего другого нет, но в основном их поглощает мать. Она показывает мне фотографии белокурых женщин и статных мужчин под чужими небесами и говорит, что и я могла бы посвятить себя миссионерскому служению: она знает, что меня тянет путешествовать, а это, на ее взгляд, — единственный путь. Но я не хочу кормить собой муравьев, и в проповедники меня не тянет. К тому же я невысока ростом и черной масти, так что лучше уж мне не открывать без надобности рта, а тихо помалкивать в уголке да слушать, если попутчики в поезде сами захотят распахнуть передо мной душу. Но когда газеты приходят, я первым делом просматриваю списки новых миссий, чтобы удостовериться, не отправился ли кто-нибудь в Сибирь. Пока этого ни разу не случалось, но как знать. Вдруг мое путешествие прервется потому, что поезд с ходу врежется в гору Библий? Завязнет в ней и встанет, оглашая степь исполненным безнадежности стоном, который вместе с дымом будет вырываться из трубы паровоза, а потом клубами оползать по его бокам? По вечерам мать усаживается у окна, поставив лампу между своим стулом и тем, на котором сидит отец, и читает газеты, трепеща от радости за каждую спасенную душу, а когда кто-нибудь где-нибудь в Конго умирает от малярии, она откладывает газету и вздыхает: — Ох, несчастный! Как жаль! И она садится к пианино, играет и поет какой-нибудь свой псалом, и благостный голос так переполняет комнату, что начинают дрожать стены. Кажется, она не замолчит никогда. Отец сначала шуршит газетой, но без пользы дела, тогда он откладывает чтение и просит: — Мария, ради всего святого, замолчи! Пение обрывается, она опускает голову, смотрит на клавиши и лепечет: — Но Магнус… Отца снедают угрызения совести, но вынести ее пение он не может. И я не могу. Я стою в дверях, не зная, уйти или остаться, и думаю: зачем он выбрал ее? Этого я никак не могу понять; они никогда не прикасаются друг к другу, но она рассказывала мне о юноше с сильными руками и спиной, выпуклой почти как горб. Каждый день, когда она шла к Сёндергате, чтобы занять место за прилавком "Одежда и конфекция Иенсена", он выныривал на велосипеде из дождя или солнца. Он проезжал мимо нее на перекрестке, где Врангбэквей пересекает аллею Мёллехус, и никогда ничего не говорил, просто проезжал мимо и возвращался, и снова проезжал, а она старалась смотреть в землю прямо перед собой. Но он не отступал. Чтобы поймать ее взгляд, парень выделывал пируэты на велосипеде. Он фигурял как мог: вставал одной ногой на педали, вытянув другую вперед, как на старых цирковых открытках; приседал с одной стороны, засунув правую ногу под раму; вставал на сиденье ногами, выгнувшись дугой и держась руками за руль, или ложился на сиденье, стоя коленями на багажнике, и в такой позе отпускал руль. Все это он проделывал с самым серьезным видом, и под конец она не выдержала и захохотала. Тогда он, довольный, несмело улыбнулся. Ему было двадцать, на год меньше, чем ей, и он еще не имел права жениться. Но он испросил разрешения у короля, потому что не мог ждать. "Мы, Кристиан X, король Дании и Исландии, сим дозволяем подмастерью столяра Магнусу Могенсену, рожденному 13.3.1889 во Врангбэке, не достигнув совершеннолетия, взять на себя заботу о собственности и обеспечении и взять в жены торговку Ингер Марию Оэн, рожденную 25.5.1888 в Бангсбустранде" — написано было в бумаге, которую он получил. Теперь она хранится у меня. Она лежит в черной коробочке вместе со свидетельством о смерти; когда я, вспоминая прошлое, пытаюсь представить себе отца, у меня перед глазами также часто встает юный велосипедист, которого я не знала, с неподвижным серьезным лицом вцепившийся в руль, как и тот человек, кто в детстве был моим отцом, или тот столяр-пенсионер, что доживал свои дни в профсоюзном доме призрения на Клевервей, 4. В сыром свете июльского утра мы с Еспером стоим на самом острие мола и следим за тем, как корабль из Лесе маневрирует среди маяков и швартуется там, где старый сухогруз делит акваторию надвое. Несколько дней шел дождь и дул ветер, а сегодня воскресенье и светит солнце. В такую рань еще холодно, бетон мокрый, а воздух влажный и стоячий. На море крупная зыбь, и корабль из Лесё то поднимается высоко между огнями, то опускается, пока не встает ровно у причала. Хорошо, что я не на корабле; меня бы наверняка укачало, и я бы висела, перегнувшись за борт, и меня бы выворачивало в зеленую воду. Море от края до края придавило туманом: только торчат, как воткнутые в подушечку иглы, мачты рыбачьих шхун, возвращающихся домой после трудного ненастного дня на отмелях севернее Скагена. Еспер с огромной радостью остался бы посмотреть, как они будут заходить в гавань, тут есть на что полюбоваться: как они прорезают туман и вдруг возникают в солнечном круге. Но отец плывет из Лесё, поэтому мы и встали в такую рань, хотя каникулы. Мы идем по молу в направлении обеих пристаней — для рыбацких посудин и для пассажирских кораблей, и ноги снизу преют в резиновых сапогах, а выше колен стынут, и я чувствую, что покрываюсь гусиной кожей, и это мне нравится. Мы торопимся, чтобы дойти, пока не спустят трап. Мы думали поприветствовать отца с мола, но он не из тех, кто на глазах посторонних станет махать вам руками, исключений тут он не делал. Хотя людей в этот час в гавани почти не было. Я заметила только бродяжку Ханса, который ночует в лодочном сарае, и двоих рыбаков: они сидели на корточках на пирсе рядом со своей лодкой, чинили сеть, разговаривали и курили. Дым расплывался в синем небе, а голоса далеко разносились в утренней тишине. Мы ясно слышали их: они говорили на таком дремучем диалекте, что, если бы я не вслушалась, то приняла бы его за английский язык; и я прищурилась и представила себе, что это я во сне в книжке гуляю вдоль берега в другой стране, на противоположной стороне океана. На секунду такое ощущение возникло, а потом пропало. Я скакала вниз по бетонным плитам, а Еспер перепрыгивал с одного покрытого водой камня на внешней стороне мола на другой; там было так глубоко, что спокойно проходили огромные корабли, и если б Еспер оступился, то мог бы утонуть. — Хватит тебе, — сказала я. — Иди сюда. Надо поторапливаться, а то опоздаем. — Так тоже быстро, — откликнулся Еспер. — Я почти лечу! — крикнул он, перескакивая с одного торчащего камня на другой. Он прыгнул, но, отталкиваясь, наступил в лужу дегтя, и сапог прилип, а Еспер действительно взлетел и спикировал головой в мутную воду. Выглядело все это странно: одна нога в сапоге, вторая — в носке, они торчат какое-то мгновение в воздухе, потом исчезают, набегает волна, она выравнивает воду над ними, потом выходит пузырь и лопается. И тишина. Полная тишина. Рыбаки замолчали, они просто сидели на корточках и смотрели в небо, чайки летали беззвучно, будто за голубым стеклом, а корабль из Лесе заглушил мотор. Тишина росла, давила мне на грудь, выдавливая из легких воздух, так что он заполнил глотку, и мне пришлось разинуть рот и завопить: — Еспер! Я как могла быстро скатилась с бетонных плит на камни; я дышала по-собачьи, не в силах управлять ни дыханием, ни телом; в груди ухал насос, и рот не закрывался. Внизу я выдернула сапог из дегтя и замахала им, видно, надеясь, что Еспер сейчас же вынырнет за сапогом. Но Еспера не было. Я легла на крайние камни и стала вглядываться в воду, и тут прямо возле моего лица высунулась рука с длинными волнистыми пальцами и попыталась уцепить меня. Это был Данцигман. Меня снова затрясло, дыхание опять сбилось, содранное горло казалось сплошной раной. Я отвернулась, потом снова повернулась и посмотрела на воду. Рука торчала. Теперь пальцы были сжаты. — Еспер! Я отшвырнула сапог и ринулась вперед. Камни вгрызлись в колени и грудь, это было больно, потому что за последний год я сильно раздалась сверху, и что было прежде гладким, теперь стало мякотью. Я выбралась на самый край и держалась, сжимая камень бедрами с такой силой, что могла бы стереть его в порошок, а он шкарябал меня там, где у меня все самое нежное. Я задержала дыхание и опустилась под воду до пояса. Сначала глаза были зажмурены, но потом я открыла их и увидела его лицо. Зеленое, с глазами навыкате и полоской рта. Я не знала, видит ли он меня, но подумала, что мог бы увидеть и хотя бы разжать руку. А так мне пришлось самой вцепиться в него обеими руками. Я была сильная, самая сильная из девчонок, а теперь я удвоила силы и дернула. Сначала вынырнула моя голова, а потом показалась голова Еспера со сжатыми губами и шарами вместо глаз. Я набрала воздуху, по-прежнему держа Еспера мертвой хваткой, и заорала что было мочи: — Дыши! И он медленно разинул рот, оттуда вырвался свистящий звук, который никак не стихал, а потом одеревеневший Еспер разом обмяк и закрыл глаза. — Я думал, ты ангел, — пробормотал он. — Ангелы белокурые. К тому же их не существует. — Мой существует, у него черные волосы. — Я приняла тебя за Данцигмана, — сказала я. Тогда он засмеялся и закашлялся, я подтащила его повыше, чтобы он смог схватиться руками и выкарабкаться из воды. Он стоял на коленях и его рвало морской водой и завтраком, а я поддерживала его голову, а когда его кончило рвать, я прижалась к нему и заплакала. — Я думала, ты Данцигман. Я тебя не узнала. Я заметила, что он улыбнулся мне в плечо, он был мокрый и холодный, но в то же время и распаренный там, где его согрело солнце. — Я высматривал его и его корабль, но там были одни водоросли. Тогда я решил всплывать, но не смог, сапог с водой был неподъемный, а снять его не получилось. Так я там и застрял. Он обнял меня за шею двумя руками, он дрожал так, что меня тоже затрясло, я смутилась и поднялась. — Спасибо, сестренка, — сказал он. Потом Еспер вылил воду из сапога, обулся, выбрался на бетон, и мы пошли к причалу. Через шаг раздавался чавкающий звук, когда испачканный в дегте сапог Еспера отклеивался от бетона; теперь я слышала, как разговаривают рыбаки, как кричат чайки и какую-то возню на корабле из Лесё, где спускали трап. — Может, мы еще успеем, — сказал Еспер и прибавил ходу, почти побежал, а я думала: как же быстро все свершается, мы побывали в другой жизни и вернулись, а мир не сдвинулся даже на миллиметр. Когда мы вышли из тени сухогруза, первые пассажиры уже сошли на землю. Это были крестьяне из Лесё, приехавшие кое-что купить, выпить по кружечке пива и навестить знакомых. Они были разодеты и держали в руках перевязанные бечевкой картонные коробки, в которых, наверное, были домашние яички или пирожки в подарок родне, хотя кроме нас с Еспером никто корабль не встречал, да и мы не переусердствовали в этом. Мы остановились у трапа, и все тут же уставились на нас. С наших волос и одежды текла вода, собираясь в лужи вокруг сапог. Я провела рукой по волосам, гладко облепившим голову, и крестьяне переглянулись, пожали плечами, развернулись и пошли в город. Отец, по своей привычке, вышел последним. Не знаю, в чем тут дело, но думаю, что в его кривой спине, из-за которой ему хотелось выходить к людям лицом, а не чтобы они шли сзади, разглядывая его спину и гадая, отчего он такой. Только дойдя до середины трапа, он поднял глаза и увидел нас. Он ездил на Лесё разведать, нельзя ли нам перебраться туда, есть ли там клиентура для столяра. Деньги, одолженные в банке, были еще целы, на них можно было начать дело. По его лицу я поняла, что съездил он неудачно, и от нашего вида настроение его не улучшилось. Он остановился и так сжал веревку поручня, что побелели костяшки пальцев, и он сам побледнел от гнева. Еспер стоял набычившись и не мог понять, в чем дело, тогда я шагнула вперед и спросила: — Пап, как прошла поездка? — Но отец не взглянул в мою сторону и ничего не ответил, он просто отодвинул меня, взял Еспера за ворот и спросил тихо и жестко: — Что у тебя за вид? Это так ты встречаешь отца! Хотя я выглядела ничуть не лучше, мокрая выше пояса, с расцарапанными коленками и волосами, прилипшими к спине как старые мочала. Я любила отца и его горбатую спину, отец любил Еспера и его выходки, но руки у отца были сильные, как стальные клешни, и ими он изо всех сил стал трясти Еспера — мужчину пятнадцати лет отроду, уже конфирмовавшегося и работавшего у отца в мастерской в ожидании места ученика печатника. Так со взрослыми не обращаются, это знала я, и Еспер знал, только отец не догадывался. Еспер расставил ноги и уперся. Он был загорелый и тоже сильным; его черная челка подскакивала каждый раз, когда отец дергал его за воротник, но сам Еспер стоял непоколебимо. Он медленно напрягся всем телом и сказал, опустив голову: — Хватит, отец, — а отец в ярости откликнулся: — Что ты сказал? — Я сказал: прекрати, черт побери! Еспер поднял голову, и я увидела, что он вот-вот заплачет. Еще рывок, и отец отстал. — Это было в последний раз, — выдавил Еспер, и это было так больно, что он не смотрел ни на отца, ни на меня, а только на корабль из Лесё, где краном доставали из трюма привезенную к нам на бойню скотину: свиней и коров. Они отчаянно дергались, пока их несли по воздуху, я слышала их визги и чавканье сапога Еспера, когда он повернулся и пошел. — Ты никуда не пойдешь! — крикнул мой отец ему в спину, но Еспер даже не оглянулся; он шел как шел в сторону церкви и Данмарксгате, пока не скрылся за сухогрузом. Его тоненькая куртка прилипла к спине, и я подумала: вот идет мой брат, социалист Еспер. Потом я узнала, что один поросенок лишился тогда жизни. Он вырвался, когда его подцепляли, чтобы поднять с палубы, перепрыгнул через перила и сиганул в воду — и там его расплющило между бортом корабля и стенкой причала. Он даже хрюкнуть не успел. 6 У Лоне дома в одной гостиной книги от пола до потолка. А другая — столовая. Здесь они кушают завтрак и обед, хотя кухня большая, светлая и с удобным деревянным столом. К обеду Лоне должна переодеваться. У нее своя комната, которую она ни с кем не делит, и в ней полки с ее книгами, картины и синие гардины. Из окна она видит сад, в нем растут огромные деревья, которые дают тень в знойные дни. Мама Лоне целый день дома. Она ходит из комнаты в комнату с бархоткой, подбирает скатерти в тон, поправляет картины и расставляет книги по порядку. Она собирает в саду букеты цветов и ставит их в вазы на столах. Вазы все синие, а скатерти желтые и зеленые. По воскресеньям она музицирует в библиотеке и играет в крикет с Лоне и ее братом Хансом. Он на два года моложе Лоне, и по выходным ему надлежит носить матросский костюмчик, в котором он потеет, поэтому, когда я появляюсь в воротах, чтобы по посыпанной гравием дорожке войти в дом, Ханс поворачивает ко мне красное, взопревшее лицо. И морщит нос. Я останавливаюсь и стою, пока Лоне не замечает меня и не машет рукой. С мая мы с этой коровой в подружках. Когда долгущая зима кончилась, мы стали разговаривать друг с другом. Может, дело в книгах, которые она мне дает, а может, она нравится мне потому, что ее никто не любит. Как бы там ни было, но наша вражда прошла. Она у нас никогда не бывала, а я заходила к ней несколько раз, ждала в холле между гостиными и слушала, как ее мать рассуждает о цветах, растениях и о том, сколь эффектны резкие контрасты. — Чем проще, тем красивее, — говорит она и улыбается мне как знатоку простоты, хотя Еспер утверждает, что для девочки у меня ужасный вкус. Но мне на это наплевать. Однажды она достала с полки книгу и принялась вслух читать Йеппе Окьера. Она держала томик в левой руке, а правую, когда декламировала, воздевала к потолку. — Разве не прелесть? — вопрошает она, шевеля пухлыми губами и ставя книгу на место согласно алфавитному порядку. Я киваю: чистая прелесть. Мать Лоне поклоняется поэзии. А отец, директор школы, — естественным наукам. Он рассказывает о насекомых и их жизни. Едва у него выдается свободная минута, он закидывает за плечи сумку и сачок и отправляется на природу — ловить букашек, которых потом накалывает на булавки, развешивает по стенам в рамках со стеклом и пишет внизу название на латыни. — Вы можете многое узнать о людях, изучая насекомых, — говорит он, — их мир — уменьшенная копия нашего, только у них более продуманное распределение ролей. Жизнь семьи Лоне, видно, строится не без продуманности, простоты и контрастов, хотя лично меня насекомые не привлекают. Они скребутся, щекочутся, заползают под платье и кусаются. Каждый раз, входя в ворота Лониного дома, я вспоминаю девушку в красном платье — в инвалидной коляске, под сенью деревьев и кустов роз, оплетённых паутиной из света и тени. Я рассказываю Лоне свой сон, и она говорит, что эта девушка — ее копенгагенская кузина, которую привозили сюда подышать чистым воздухом. Теперь она уже умерла от туберкулеза. Лоне ездила в Копенгаген на похороны. Было очень печально: все нарядились в черные платья и костюмы, а мать покойной сидела на стуле, потому что от горя не могла стоять, и публика заполнила все кладбище, все в черном на фоне изумрудной травы, и все смотрели в одном направлении, как в театре. Лоне однажды ходила в Королевский театр и часто рассказывает об этом. — Я рыдала всё отпевание, — гордо говорит она. Левушку звали Ирма, она была гимназисткой семнадцати лет. Мне тринадцать, и я чувствую себя сильной, сильнее Лоне и ее Ханса, почти такой же сильной, как Еспер. Лоне это тоже ощущает, я замечаю это по тому, как она обращается со мной. Ханс несколько раз назвал меня деревенской бабищей, он уверен, что они такие. Их мать не спускает с меня глаз, она боится, что я перебью все в их доме. У меня был рахит, но я поправилась и набралась сил в драках — растеряла женственность, как говорит моя мать; только эмаль на нескольких зубах сошла, поэтому теперь нужно чистить их почаще, чтобы не сгнили. У Лоне есть дома все книги Нексё, но не потому, что он им нравится. — Он представляет опасность для Дании, — говорит отец Лоне, — он просоветский коммунист, который как крот подрывает устои естественного уважения. — Но поскольку отец Лоне должен знать, чем увлекается простой народ, то он выписывает себе книги из Копенгагена. Я пришла за "Дитте — дитя человеческое", потому что ее Еспер еще не читал, и, может быть, за книгой Кнуда Расмуссена о знаменитом санном переходе через Гренландию. Я тоже их прочту, но сначала порадую Еспера, чтобы немного отвлечь его — где бы он сейчас ни находился. Когда мы с отцом после его возвращения из Лесё пришли домой, Еспера там не было. Мать его не видела, хотя он заходил и повесил мокрую одежду на стул капать на пол. Он не приходил ни к обеду в полдень, ни к кофе. В конце дня отец ушел и сказал, что пойдет в "Вечернюю звезду", но мы знали, что он никогда не ходит туда так поздно. Лоне разочарована, что я пришла только за книжками, она чересчур долго держит руку на моем плече, но потом послушно уходит принести то, о чем я попросила. Я не иду с ней, я остаюсь стоять под деревом и смотреть, как Ханс играет с матерью в крикет. Деревянные шары глухо постукивают. А трава сочная и зеленая. — Ты выиграл, — говорит мать. Ханс упирает руки в боки и посылает ей высокомерный взгляд. Потом швыряет молоток, поворачивается и уходит в дом. И она долго смотрит ему в спину, а потом переводит взгляд на меня; глаза у нее блестят, а шея голая, потому что она подобрала волосы; по счастью, тут возвращается Лоне с книгами под мышкой. Сверху для отвода глаз лежит что-то о певчих птицах; Ханс, входя в стеклянные двери, толкает Лоне плечом, она роняет книги, и они рассыпаются, а он тут же громко говорит: — А это тебе брать запрещено! Я подбегаю к ним, собираю книги и смотрю ему прямо в глаза. — Я только возьму их почитать, — шиплю я тихо. Меня тошнит от его матроски и от прилизанных волос, и я знаю, что он это знает. Ханс отступает в сторону и замолкает. Я не таясь проношу книги мимо их матери, Лоне провожает меня за ворота, на дорогу, где у штакетника стоит мой велосипед. Я накрепко привязываю книги к багажнику, через плечо бросаю: "Увидимся" и припускаю в сторону Фруденстранд, чувствуя спиной ее взгляд. — Ты куда? — кричит она. Я машу в ответ, не оборачиваюсь. Она канючит мне вслед, но совесть отпускает меня уже через пару метров. Я еду за город. К белым крашеным заборам льнут розы и кусты, в тени за ними мелькают платья и костюмы, а потом появляются россыпи васильков, островки фиалок и по краю луга, где он утыкается в гравий дороги, — маки. Там, где дорога обрывается, с севера тянет землей и навозом, будто в воздухе разлили парное молоко, а прямо, между деревьями и купальней, блестит море. У Фрудестранд я поворачиваю, теперь мне в лицо бьет солнце, и оно слепит меня все время, пока я еду вдоль моря и каждый порыв ветра со стороны стоящей там фабрики душит тошнотворным запахом рыбьей муки. Я везу "Дитте" на багажнике и время от времени проверяю рукой, на месте ли она; а Лоне исчезает за домами и садами, пока я совсем не забываю о ее существовании. Шиповник цветет, как на шанце Торденшёльда, он каждый год подрастает и раздается, а внутри гудят пчелы и шмели. Если встать на педалях, то поверх кустов видно волны, они облизывают пляж и откатываются белыми барашками далеко назад, сколько хватает глаз, и еще дальше, до самого Скагена. Я еду и представляю себе, как отец вечером прочесывал улицы, озираясь на каждом перекрестке; я вижу Еспера в толще воды, его сжатые кулаки, зеленое лицо и что он никак не мог сделать вдох; и я думаю о поросенке, который утонул, не успев даже хрюкнуть. На востоке над морем темнеет гроза, ее выдувает за горизонт в черную щель на самом краю неба; у нас же здесь парит, и над всей Данией — высокий купол синего марева, а есть ли что за ним, никто не знает. По ночам я иногда лежу, глядя в окно, и пытаюсь мысленно выбраться на крышу небосвода и увидеть, что там, на другой его стороне, но, несмотря на все мои школьные знания, картинка не складывается, и приходится засыпать, пока не разболелась голова. К северу от нашего города лежит Страндбу, все его жители баптисты и рыбаки. На полдороге туда надо переехать Эллингов ручей. Он глубокий, зеленый, в нем колеблются тени, и он пересекает дорогу под мостом, сразу за которым вправо спускается разбитая колея с двумя параллельными выбоинами от колес. Я сначала еду по одной, потом пробую другую, но меня так подбрасывает, что приходится ехать стоя, чтобы совсем не отбить попу, и тогда я вижу горчичные поля; они желтеют в метр высотой по обе стороны дороги. Порыв ветра, — и все расплывается. Но вот поля переходят в просторы, клевер и траву-песколюб, а дорога — в песок, по которому уже невозможно ехать. Я отвожу велосипед подальше от дороги и чужих глаз, кладу под куст и дальше иду пешком. Книги я несу под мышкой. Скатившись с дюны, я оказываюсь на белом песчаном пляже. На севере видно Страндбу, и можно различить вдали очертания мола, а на юге — мой родной город с высокой крышей своей основной достопримечательности — бальнеологическим санаторием Фруденстранд и торчащим на Хирсхолмене маяком. Я снимаю туфли, беру их в руки и босиком шлепаю по песку, который целый день прожаривало солнце: сначала пятки жжет, но через несколько метров делается уже приятно. Идти недалеко. В глубине пляжа за колючей проволокой что — то жует пегая корова, а по кромке воды море разложило языки водорослей и жгучие круги медуз, они медленно умирают, ссыхаясь на солнце. Эту хибарку Еспер сложил из топляка, которого всегда полно на пляже после шторма, я тоже помогала: вытягивала с мелководья разбухшие тяжеленные бревна и длинные доски и раскладывала их на просушку на солнышке. Мы сочиняли, будто это обломки затонувших здесь кораблей, хотя теперь суда больше не строят из леса, и вообще это была просто игра. Хижина зажата двумя покатыми дюнами, и ее не видно, пока не подойдешь совсем близко; крыша выложена дерном, а окно смотрит на море. Я иду бесшумно и никого не встречаю; тихо так, что я даже думаю: не перебрался ли он в другое место? Но других мест, кроме Врангбэка, нет, а туда мы наведываемся так редко, как только можем. После того, как дед умер, а Люцифер исчез, там в гостиной веет холодом даже летом. Нас вызывали сажать картошку и на сенокос, мы выпахались задарма, но больше нас не трогали. — Вы должны поехать, — велел отец, но сам не собрался, хотя это его родной дом. И мы с Еспером сели на велосипеды и отправились одни, потому что мы видели их вместе — бабушку из Врангбэка и ее единственного сына; и в этот раз она стояла столбом в конце гряды и с белым как мел лицом строго следила за тем, чтобы никто не разгибал спины чаще, чем нужно, а Еспер чертыхался и грозил: — Эксплуататорша фигова! Погоди, мы еще вернемся с серпами и молотами, нас будет тьма сколько, и тогда уж!.. Что именно тогда случится, он не уточнил, но я видела по его лицу, что речь идет об ужасных вещах. Люцифер взбунтовался через несколько дней после похорон деда. Они проводили вдвоем все время, дед иногда ночевал в конюшне, а утром запрягал Люцифера в коляску и ехал в наш город, или в Хёрринг, или даже в Брёндерслев и сидел в трактире до рассвета следующего дня. Теперь конь никого не подпускал. Он не притрагивался ни к овсу, ни к сену и брыкался и лягался так, что раскрошил стены загона в щепы. Бабушке это надоело: она решила пристрелять коня и послала за дядей Нильсом. Ночью накануне того, как он должен был приехать с ружьем, в конюшне творилось такое светопреставление, что проснулась вся усадьба, но, когда бабушка в развевающейся ночной рубашке и с лампой в руке добежала через двор до конюшни, дверь была вышиблена, а Люцифер несся вниз по Врангбэквей. Пока она отряжала работников на поиски, конь исчез. Может, он составил деду компанию. Это был тот еще зверь. Мы с Ее пером обнажили головы и пожелали коню удачи; и все равно, когда мы не реже раза в неделю выбираемся на велосипедах за город, мы всякий раз ищем его. И если я вечером еду мимо "Вечерней звезды", то непременно оглянусь пару раз посмотреть, не стоит ли он у дверей, но там изредка обнаруживается только ландо барона Биглера. Так что Люцифер, похоже, исчез навсегда. Подойдя к хижине, я огибаю ее сзади и вхожу в дверь, то есть на самом деле не дверь, а просто одеяло, которым Еспер занавесил проем, чтобы не летел песок. Зимой он хижиной не пользуется, в другое время ветер обычно с моря, поэтому одеяло вообще лишнее, зато сейчас, войдя с улицы, я слепну от темноты. Я стою тихо, жду, пока глаза привыкнут, и нюхаю запах соли, вяленых водорослей и просмоленных, пропаренных на солнце сетей, дух жары и древесины, а под окном на матрасе лежит мой брат Еспер и вдыхает эту смесь, а потом выдыхает. Он спит, и с каждым движением грудной клетки его все отчетливее видно в светлеющем мраке комнаты. Он раздет и лежит голый поверх одеяла в слабом свете из окна, на которое мы повесили вышитое матерью полотенце. Господе жив, — вывела она на нем. Это шутка; мы, Еспер и я, не верим ни в бога, ни в Иисуса; я стою совершенно тихо, не дыша, потому что я никогда не видела Еспера в таком виде, хотя мы несколько лет живем в одной комнате, не видела так подробно, целиком. Черный волос переливается на солнце, кожа загорелая, за исключением молочно-матовой полосы на бедрах, и мне хочется повернуться и уйти, потому что стоять здесь я не могу. В развидневшейся полутьме я вижу все очень отчетливо: его брошенную на пол одежду, удочку в углу, вырезанный из газеты портрет Ленина на стене и фотографию — меня с Еспером перед домом тетушки Эльсе в Бангсбустранде. Я с круглым лицом и копной волос, а он в коротких штанах, темный как арапчонок, с мячом под мышкой, вторая рука — на моем плече. На снимке мы совсем дети, хотя я еще не успела забыть, как мы фотографировались. Помню солнце, как мы щурились от него, и отца, которого нет на карточке, потому что тетя Эльсе сказала, мол, Магнус, ради всего святого, ну улыбнись хотя бы сейчас, и он в ярости ушел. Я помню руку Еспера на моем плече, помню до сих пор, хотя мне шестьдесят лет, и он мертв больше половины моей жизни. Я подошла и положила книги на пол рядом с матрасом; Еспер не проснулся, он дышал размеренно, я чувствовала это лицом. Я стояла, нагнувшись над ним, стояла долго и не могла разогнуться. Спина ныла, боль растекалась от шеи по хребту, низ рассасывала истома, и я заревела. Я старалась плакать тихо, боясь капнуть слезой ему на лицо, боясь, что он проснется и поймет, что я его рассматривала, и оттого что я плакала и сдерживалась одновременно, теснило грудь. Я стала смотреть на лысину Ленина, потом на нашу фотографию; я вспомнила тот мяч, он был красный, и мопса, которого тогда держала тетушка Эльсе, и что Еспер носил рубашки с пуговичками на плече, так что отвороты воротника казались с обеих сторон опрятными и чистыми. Я забивала голову мыслями, пока они не размякли и не растеклись, как кусок раскаленного железа на наковальне, а сама я стояла, склонившись над моим обнаженным братом, и рыдала, потому что он был красив — красив, как мужчины на великих картинах, репродукции которых я видела в книгах, как взрослый мужчина, и если б даже я вспомнила, зачем искала его в этой лачуге, то смысла в этом теперь не было. Он больше не тот, что был, не может быть тем, и его рука на моем плече никогда не станет прежней. 7 Отец, можно сказать, беднел своим трудом. Начинал он с мастерской плюс маленькое мебельное предприятие, которые получил в счет будущего наследства, потому что он был жалом в плоти и сбежал с хутора, не дотерпев даже до совершеннолетия. Это словечко приклеилось к нам. Жало в плоти. — Еще секунда — и мне жало в плоть, вот увидишь, — говорил Еспер, когда мать мучила пианино второй час кряду. При этом он хватался за свою мягкую задницу и так стонал, что я явственно видела, как в нее вгрызается шип не менее страшный, чем убийственное жало из " Смертб, где твое жало"; я чувствовала, как же это невыносимо больно — а дед вытерпел оба раза. Но почему он сказал так тогда в "Вечерней звезде", мы не понимали, а спросить боялись, сам же отец ни разу не обмолвился о том происшествии ни словом. Теперь у него были долг и мастерская в закладе. А мебельного предприятия я уже не застала. На взятые в банке деньги он, в конце концов, купил на Лодсгате молочную лавку с крошечной квартиркой над ней и сортиром во дворе. Между этажами была накручена отвесная винтовая лестница, один конец которой упирался в дверь лавки. Квартира была гораздо меньше дома, который мы снимали у баптистов. Вся эта затея казалась рискованной. За торговлю в лавке отвечала мать, так что у нее стало меньше времени на пианино и псалмы. Слава богу. Да святится имя его, сказал Еспер. Я должна была до школы разносить по домам бутылки с молоком и сливками. Я спросила отца, и он сказал, что Розевей тоже наша клиентура. Еспер окончил среднюю школу и теперь вставал ни свет ни заря, чтобы до Рождества встречать рассвет каждого дня в мастерской облаченным в передник, а после Рождества поступить учеником в типографию местной газеты. Это ему нравилось. У печатников сильный профсоюз, а социалисты роятся там гуще, чем мухи у свиньи в жопе, хвастался он. Так, в один сентябрьский день мы уехали с Асилгате. Небо было обложено серыми облаками, дул промозглый ветер, но не лило. Мы одолжили во Врангбэке лошадь с телегой: спозаранок приехал дядя Нильс на рыжем мерине. Он сидел на облучке с непокрытой головой, и ветер трепал его волосы, и гриву, и челку коню, отчего вид у того сделался ободранный и несчастный — не чета Люциферу. Дядя Нильс прибыл таскать вещи, он всегда прикатывал без лишних слов, если было нужно, но бабушка и остальные сводные отцовы братья остались дома, во Врангбэке, и на своих хуторах. Следовало помочь матери паковать кухонный скарб, а никто из женщин не приехал, поэтому заворачивать в газеты чашки и стаканы пришлось мне, хотя я в силах была таскать любые тяжести, кроме разве пианино. В окно я видела все наше имущество сваленным под открытым небом, оно было высокое, ветер играл концами увязанных в узлы штор и скатертей, и мебель скукожилась и занимала смехотворно мало места, хотя дом всегда казался заставленным. В это нелегко было поверить, но все уложилось в одну ездку — плюс еще одна с пианино. На Лодсгате его надо было затащить на второй этаж по узкой винтовой лесенке, так что отцу, Нильсу и Есперу пришлось туго. Я стояла в дверях и видела, как вздулись вены у отца на лбу, как посерел лицом дядька, как кривится в ухмылке Еспер. — Не скрою, — отчитался потом Еспер, — христианская мораль подвергалась страшной угрозе, на поворотах она уцелела просто чудом. Я наслушался там такого, что вряд ли позволю себе произнести вслух. Матерщинники проклятые, — блаженно улыбнулся Еспер, который давно уже так не веселился. В какой-то момент он уже хотел было выпустить пианино из рук, пусть разобьется, хоть этой печалью меньше, но потом подумал, что ведь матушка может взамен купить дешевый орган, тогда это слишком дорогое развлечение, особенно учитывая, что внизу стоял наш папочка и пианино рухнуло бы ему точно на маковку. Теперь мы жили ближе к гавани. По ночам я слышала рыбачьи шхуны, скрип корабельного крана и как брели мимо мужики, загрузившиеся в трактире "У причала". Иногда я различала крики животных на бойне. Хотя это, скорей всего, мне чудилось. Не думаю, чтоб они кричали; но я знала: они ждут, сгрудившись в загонах, и царапают копытами пол — наверно, этот звук и резал мне слух, когда я лежала без сна. Я слонялась по нашему дому, из спальни в гостиную, и мерила его шагами — все крохотное: в кухне помещается плитка на две конфорки, один шкаф с продуктами и два стоящих человека, если они прижмут локти. В маленькое кухонное окно я вижу, что незнакомая мне девочка прыгает перед сортиром через скакалку. Я спускаюсь вниз, прохожу за прилавком весь магазин и через дверь на противоположной стороне захожу в каморку, которая смотрит окном на улицу. Она три метра в длину и два в ширину. Здесь будем жить мы с Еспером. Матери это не нравится, она кусает губу, сомневается, что это хорошо, и заламывает пальцы, чем бесит меня. Хотя я разделяю ее сомнения. Еспер вешает над кроватью два женских портрета — Роза Люксембург и Грета Гарбо — видно, в надежде, что они каким-то чудом сольются в гармоничное целое, пока он спит; он мечтает построить новый мир. Я прибиваю над своей кроватью фотографию Люцифера. Я хочу белые занавески, а он красные — цвета флага. Мы сговариваемся на двух разных полотнищах, чтобы он не остался без флага. Выглядит это довольно странно. Отец дует в усы и считает это безобразием, но молчит. Каждый вечер я раздеваюсь под одеялом. Еспер делает все, как раньше. Это наводит меня на размышления, и ночью, пока он спит, я поднимаюсь по темной лестнице посмотреться в большое зеркало, изучить свое лицо, плечи и грудь. Я долго торчу там при свете маленькой лампочки, а когда выключаю ее, то вижу только абрис без лица и вспоминаю Ирму в красном платье. Она стоит в темной комнате, зябнет и трет себе плечи. Тогда я снова включаю свет и вглядываюсь в зеркало, пока не становлюсь самой собой, и только тогда спускаюсь по лестнице и иду через магазин. Пол блестит в свете уличных фонарей, бутылки с молоком стоят по горлышко в ледяной воде. Проходя мимо, я тру себе плечи. — Ты постоянно витаешь в облаках, — упрекает меня мать, хотя уж чья бы корова мычала; она идет к закрытой двери, запустив руки в волосы и бормоча что-то с полным ртом шпилек, — и врезается носом в дверь. Ойкает, стонет. Иногда она отключается, стоя за кассой и сунув руку за сдачей. Покупатель тычет ей в нос шуршащие купюры, а она стоит себе, и даже зрачки не реагируют. Она далеко от мира сего: одной ногой в небесах, другое колено преклонено на скамеечку для причастников, а во рту неизменно печенье. Я стою в гостиной и в зазор между двумя цветочными горшками гляжу на двор, я стою так уже тридцать минут, утверждает она. — Что ты там увидела? Просто я как будто впервые увидела все это. "Херлов Бендиксен — мастер по стеклу" — написано на вывеске на другой стороне улицы. Это не могло занять полчаса. — Ничего, — отвечаю я. Я первый год как перешла в среднюю школу. Мне это нравится, и школа нравится, к тому же теперь я могу брать в библиотеке все, что захочу, и пользуюсь этим. Я читаю те же книги, что и Еспер, а еще Йоханнеса В. Йенсена и Тома Кристенсена, который пьет как сапожник и много себе позволяет, а еще я читаю о мадам Кюри. Стопки рядом с кроватью растут и растут. А Лоне больше не ходит в школу. Она вдруг исчезла, и я опять одна. Что-то здесь не так. Я не спрашиваю, а никто не рассказывает, потому что ее отец — директор школы. Но когда по утрам я приношу молоко, то иногда подглядываю в стеклянную дверь. И дважды видела ее. Она сидела спиной и не выходила. Как-то утром я припозднилась, а ее отец стоял и ждал меня на каменной лестнице, он кивнул мне, как совершенно незнакомому человеку. Просто как разносчику молока, единственному на весь город немальчишке. Директор протянул мне бумажку, там стояло, что их заказ удваивается. Потом кивнул, не глядя мне в глаза, и исчез в доме. Его окутывала с головы до пят чернота, не было больше ни насекомых с латинскими названиями, ни бабочек с муравьями, ни их удивительно устроенного мира. Я осталась стоять на лестнице и вдруг поняла, что уже осень. Отец обрадуется увеличению заказа, а я нет. Тележка впереди велосипеда и так слишком тяжелая, и если б не колесики у нее по бокам, падать мне на брусчатку в молочное месиво не раз, а куда чаще. Я кручу педали и чувствую, что мускулы нарастают. Девочки не должны так накачивать себе ноги, делают мне замечания на уроках физкультуры, но зато я на своих ногах стою крепко и умело ими пользуюсь. Могу поставить подножку на школьном дворе или оттолкнуться, когда я стартую от бортика: я уже выиграла школьный чемпионат в ледяной воде за Сёндерхаве и плаваю все лучше и лучше. У двоих мальчишек тогда случились судороги, одного из них я вытащила сама, так что я с уверенностью рисую себе долгие экспедиции по Сибири в самые отдаленные ее уголки, туда, где нужно все привести в порядок, наладить, подготовить к долгой суровой зиме. Там все дается через усилие, тяжелым трудом, а я — девочка, но я могу вкалывать целый день наравне со всеми, только ноги вечером гудят, но я ложусь и засыпаю будто убитая. Несколько раз мне составляет компанию Еспер, в волчьей шапке и с бронзовым загаром, потому что он только-только вернулся с юга и ему надо приучить глаз к другим видам, кроме пальм и хижин. А я рада, что он снова там, где я. Вот об этом я и размышляю, глядя в окно, а еще я думаю о Рубене из моего класса; он теперь самый красивый мальчик в школе, потому что Еспер уже выпустился. Рубен поцеловал меня за школьным сараем, это было приятно, но, когда я стала вечером укладываться спать, я уже ничего не помнила. Он еврей. В общем, он и раньше был евреем, но тогда про это никто не думал. Я знаю о евреях только то, что рассказывала мать — они распяли Иисуса и отпустили разбойника Варавву. Мне кажется, Иисус сам был евреем, хотя меня эти разбирательства не интересуют; я думаю, если б евреи не казнили Иисуса, то это сделал бы кто-нибудь еще — чтобы матери было о чем сочинять псалмы и песни, было о чем вздыхать, глядя на большое, висящее над пианино изображение Иисуса на Масличной горе. Освещенный луной, он скорбш и тоскует в час сомнений. Это содержание жизни моей матери, оно заполонило собой Асилгате, а теперь вот Лодсгате до трактира "У причала", но дальше до мола, если верить Есперу, тянется территория, свободная от Библии. Не думаю, что Рубен отпустил бы Варавву, но ему страшно. Ему страшно, потому что отцу его делается страшно, когда он читает новости из Германии, особенно о том, что называется в газетах Anschluss. Я тоже получаю весточки из Германии. От Хельги из Магдебурга. Мы начали переписываться больше года назад, наш класс — с ее одноклассниками, чтобы упражняться в немецком, но, кажется, только у нас дело не ограничилось двумя первыми письмами. Мы пишем о наших братьях. Ее Вальтер — член "Гитлерюгенд", а она не хочет вступать, и отец не решается сказать свое слово ни ей, ни брату. А я не решаюсь пересказать это Есперу. Она пишет о своей собачке Канторе, которая воет каждый раз, когда по улице с песнями маршируют солдаты. Она описывает широченную Эльбу, протекающую через город, благодаря чему в Магдебурге тоже есть гавань, хотя город лежит далеко от моря. Это я знала и раньше, это написано в учебнике по географии. Я его проштудировала от корки до корки. Она пишет, что в ее классе евреи уехали. А я рассказываю про Лоне и про Сибирь. Я могу это сказать, потому что Хельга так далеко. Я тебя не понимаю, отвечает она, в Сибири концлагеря, das habe ich in der Schule gelernt. Но Сибирь огромная, а Хельга не все знает, так что я ее прощаю. Мы решаем встретиться. Мы сядем на поезд, каждая в своем городе, вылезем у границы, узнаем друг дружку с первого взгляда и обнимемся прямо над тем местом, где проходит линия, разделяющая Германию и Данию. Но сейчас нет денег, и все так неопределенно, пишет она. Так что мы вынуждены подождать. Я откладываю прочитанное письмо, и вид у меня, наверное, удрученный. Еспер стоит в дверях каморки и присматривает за лавкой, пока мать отлучилась по делам. Он таращится на меня и спрашивает: — Что это с тобой? — Хельга пишет, что в Сибири концлагеря. Им в школе рассказывали. — Нацистская пропаганда, — отвечает Еспер. 8 По ночам теперь совершенно темно. Видны только пенные гребешки волнующегося моря и мерцание фонарей на шхунах, идущих из Швеции, да изредка — свет в каютах проходящих мимо лайнеров; он отражается в воде, оставляя кое — где на черной поверхности желтые пятна. Высунувшись в окно нашей каморки, я могу разглядеть всю улицу до конца, гавань, мол и море за ним. В окрестностях нашего города нашли газ. Он залегает на глубине пятьдесят-шестьдесят метров ниже уровня моря, и там все пузырится, как от тысячи бутылок ситро. В выходные народ плавает туда на лодках посмотреть, а у Бангсбу и отеля Фруденстранд появились вышки. Кроме того, бурят на пустыре за Домом моряка и в нескольких городских садах. Газ собирают в трубу или в огромные емкости и используют для плит, машин, фабрик, даже автобус в Себю ездит с двумя цистернами на крыше. Они тяжелые, изнутри видно, что крыша прогибается. Вдоль Данмарксгате стоят фонари. На самом верху под лампой у них два кольца, фонарщик подцепляет их длинным шестом с крюком на конце: чтобы включить, надо потянуть одно кольцо, а выключить — другое. Совсем недавно любимым развлечением Еспера было красться за фонарщиком с таким же шестом, он его сам смастерил; и когда человек в черной униформе, включив один фонарь, переходил к следующему, Еспер выходил из тени и дергал за противоположное кольцо. И так они шли до площади Нюторв. Там фонарщик всегда оглядывался — полюбоваться делом своих рук и своим всевластием над светом и тьмой, и часто улица оказывалась чернее угля. — В этом был смысл, — говорит Еспер, — жаль, теперь у меня времени совсем нет. Что правда, то правда. Он допоздна торчит в мастерской, к вечеру у него ни на что нет сил, отец гоняет его в хвост и в гриву. Голова у Еспера гудит от визга пилы и звенит от отсутствия человеческой речи. Еспер любит поболтать, он заядлый и рассказчик, и слушатель разных историй, но из отца слова не вытянешь, он целый день работает, нагнувшись к верстаку и спиной к Есперу, сгорбленной и неприступной… — …как скала, — сетует Еспер. По вечерам он часто ходит в Комитет поддержки Испании. Там воюют уже третий год, и мне нравится оставаться в каморке одной, читать что хочется, без всяких замечаний, или просто смотреть в окно, чтоб не надо было отчитываться, о чем я думаю, когда я думаю ни о чем. Но без Еспера скучно. Если его нет, дома не шибко весело. Лоне умерла, но никто не говорит от чего. Ни дома за обедом и никто, с кем я разговаривала. Когда я привожу на Розевей молоко, во всех комнатах горит свет, и если я вечером проезжаю мимо на велосипеде, все тоже освещено. Похоже, свет там вообще не выключается. По утрам никто не поджидает меня на лестнице, заказ вновь уменьшился наполовину. Про это к двери была приколота бумажка. Несколько раз я видела в городе Ханса, он даже не гримасничал, а просто поворачивался спиной, как будто это я заразила Лоне какой-то мерзостью. А я тут ни при чем, все скажут. Но мне одиноко. И даже хочется заболеть, сильно заболеть, лежать в постели, только смотреть в потолок и таять. Но я слишком здоровая, а в покое меня все равно не оставляют. При каждом новом покупателе звякает колокольчик; они гремят бутылками и громко переговариваются; мать ломает пальцы и спрашивает, что от нее требуется, болеть — это так на меня не похоже; приходит Еспер, он хочет поспать или просто nofnme в каморке. Уж лучше ходить в школу. Я стараюсь пуще прежнего, мои отметки хороши как никогда. А радости победы нет. Около гавани домов мало, и в школу мне ни с кем не по пути, поэтому, развезя молоко и поставив велосипед, я иду одна. Когда я в три часа бреду обратно по Лодсгате, мать стоит у входа в лавку, разглядывает меня и говорит: — Если ты всегда ходишь задравши так нос, у тебя друзей не будет никогда. Так она первой сказала то, что потом я слышала всю жизнь — что я заносчива. Хотя это неправда, у меня есть друзья. Марианна, Рубен, Пиа, еще несколько; мы вместе катаемся на велосипедах и ездим купаться, просто у меня с детства кружится голова, если я гляжу под ноги. Я поднимаю голову и смотрю наискосок поверх крыш. — Ну, и какая будет погода? — интересуется Еспер, который следит за моим взглядом: он держит меня за бюро погоды. — Небольшая облачность и временами солнечно, — отвечаю я и начинаю хохотать, не в силах сдержаться. — Это хорошо, — комментирует Еспер. — Солнце нам сейчас не помешает. А тебе не помешало бы сходить прошвырнуться. Я тоже собирался. В десять вечера годится? В десять часов мне положено быть в кровати: мне рано выезжать из дому с бутылками, к тому же я стараюсь лечь прежде, чем придет Еспер: лучше часок почитать в постели при свете уличных фонарей. Мне только что исполнилось четырнадцать, ему скоро семнадцать, и мы оба кажемся старше своих лет. Все так говорят. Я искоса смотрю на Еспера. Он изменился, похудел на лицо, повзрослел, но он снова здесь. — Приоденься, — бросает он. Я как обычно без четверти десять спускаюсь в каморку, пожелав с лестничной площадки "спокойной ночи", а у себя подхожу к шкафу и, поискав, достаю то синее платье, которое я надеваю в сочельник и на дни рождения. Его нельзя занашивать, его надо беречь, говорит моя мать, это и в самом деле единственная по-настоящему красивая вещь, какая у меня есть. Я начесываю волосы, пока они не распушаются вокруг головы, достаю из-под кровати легкие туфли и в обнимку с пальто усаживаюсь на кровати ждать. Через некоторое время спускается Еспер. — Вечно их тянет поговорить, когда человеку некогда, а в другое время слова не вытянешь, — бурчит он. Я смотрю в окно, пока Еспер переодевается. Он замечает это, похоже, впервые. Я чувствую затылком его взгляд, потом в комнате становится совершенно тихо, а затем он начинает насвистывать "Интернационал". Вся его одежда висит на стуле рядом с кроватью. Время от времени стул опрокидывается, и одежда грудой валится на пол. И, случается, долго там лежит. — Нужно видеть свой гардероб, иначе это ерунда, — объясняет он, вытягивая из кучи то, что искал. Так всегда. Мои вещи аккуратно висят в шкафу, но я то и дело стою перед ними, не в силах ничего найти. Чугунные входные ворота запираются в девять вечера, ключ есть у отца; но свою вечернюю отлучку Еспер ни с кем наверху не согласовал, а тут еще я: нечего и думать выйти из дому обычным путем, через привратницкую. Поэтому мы идем через молочную лавку, этот ключ Еспер носит в кармане. Мы проходим за прилавком; за окном по освещенной улице идут люди, а в лавке среди полок темно. Останавливаемся в тени ледника и ждем. Еспер обнимает меня за плечо. Он меня на голову выше, а я уже больше расти не буду, говорит мать, может, она права. Когда улица пустеет, я направляюсь к двери, но Еспер наклоняется к корыту, в котором бутыли с молоком стоят в воде так, что торчат только горлышки, и вытаскивает пол-литровую. Из окна — полоска света, она блестит на стекле и стекает каплями; Еспер проталкивает пробку и делает долгий глоток, как будто он из Сахары. — Бог мой, как же хотелось пить! Твое здоровье, мамусик! — произносит он в потолок и делает следующий глоток. — Она стоит двадцать пять эре, — говорю я сама не знаю почему. — Единственное, чего у меня навалом, это денег, так и знай, старушка. С жалованьем, которое платит мне этот человек наверху, я скоро выбьюсь в миллионщики. Ты еще будешь чистить мне ботинки. Так-то. Я тоже вытаскиваю бутылку и отпиваю из нее. Молоко густое, холодное и не очень вкусное, я бы лучше выпила его теплым, с медом, в постели перед сном. Но я, как Еспер, опорожняю бутылку и ставлю ее за прилавком. Еспер аккуратно отпирает дверь. Прежде, чем распахнуть ее, он вытаскивает из кармана шерстяной носок и засовывает его в дверной колокольчик, чтоб он не звенел, когда мы выйдем. Не исключено, что Еспер проделывал это много раз и прежде; я представляю себе тайную жизнь, начинающуюся с наступлением темноты: как он пробирается неосвещенными проулками в темные помещения, где на дверях спрашивают пароль, а мужчины, известные лишь по кличкам, шепчутся о чем-то, сгрудившись за столом, — и где в глубине комнаты видны безликие женщины в обтягивающих платьях с глубокими декольте; платья скрывают потрясающей длины ноги в ажурных чулках; эти женщины ничем на меня не похожи. Я подумываю вернуться, пусть Еспер идет себе один, мне завтра рано вставать. Но потом я вспоминаю, что он всегда спит, когда мне ночью нужно подняться наверх, кровать его никогда не бывает пустой, а наоборот, занимает всю каморку, и я вижу наше отражение в огромной стеклянной витрине Херлова Бендиксена — мы выходим из темного магазина в свет. Еспер в широком пальто, купленном им на свои деньги, и с черными вьющимися волосами, он отрастил длинные. Я — в пальто и берете поверх каштановой копны. И вдруг я превращаюсь в то, что вижу. А вижу я роман, где это только начало, а что произойдет потом, никто не знает, как никто не ведает, почему мы выходим из темного магазина в такое время суток. У меня сводит живот в предвкушении продолжения. — А куда мы пойдем? — Ты это увидишь, как только увидишь. Мы прошли по Данмарксгате мимо привратницкой, за которой в глубине заднего двора в низкой каркасной пристройке находится мастерская отца, потом поднялись к аптеке Лёве и церкви. Фонари горели на всем пути — видно, дело Еспера никто не продолжил. — Нынешняя молодежь ничего не желает делать, — сокрушается он. — Это печально. Шеста-то у меня нет, может, попробовать забраться? Он подошел к столбу, зацепился за него и стал прикидывать, сколько лезть. — Давай я, — неожиданно предложила я. — Еспер, давай я сделаю. Я подбежала к столбу, оттеснила Еспера в сторону, уцепилась высоко, насколько хватило рук, и начала подтягиваться. Силы мне не занимать, я цепкая как белка, руки сильные, а варежки нескользкие. Наверху я сощурилась на пламя, дернула за кольцо, и свет опал и погас. Я на секунду прижалась лбом к столбу — я пылала, как будто у меня жар, голову ломило, — а потом съехала вниз к Есперу. Он стоял, расставив руки, и улыбался. — Ну, вот и надежда, — произнес он. — Молодое поколение взяло источник света в свои руки и временно загасило его. "Сиять огнем своих лучей" хорошо, но ведь не круглые же сутки. Отличная работа, сестренка. На гребне улицы я оглянулась и посмотрела назад. В ряду фонарей зияла проделанная мной черная дыра. И мне захотелось вернуться, постоять в тени и набраться уверенности. Часы на церкви белели половиной одиннадцатого, последний автобус из Ольборга, вынырнув с Сёндергате, прогромыхал мимо нас и свернул к автобусной станции на той стороне церкви. Красные фары пропали вдали, смолк растревоживший вечер звук, и стало тихо; я слышала, как позади домов плещется море, и думала, что в этом городе случаются мгновения совершенного безмолвия, но он не бывает тихим. Тут Еспер обернулся и простонал: — От черт! Тогда и я тоже услыхала цоканье копыт и шуршание шин. Ландо барона Биглера. Запряженное изможденными лошадьми, заплевавшими пеной уздцы, черное ландо со сколовшимся с дверцы гербом проехало так близко, что мы почувствовали дыхание перепуганных животных, и стало в каких-нибудь десяти метрах впереди нас у Музыкального салона. Со стуком распахнулась дверца, и вывалился барон в меховой шапке, утратившей былую белоснежность, и с чем-то большим и тяжелым в руках. Еспер шепнул: — Это граммофон. Барон поднял его над головой — я даже издали явственно ощутила его тяжесть — и швырнул в окно. — Он не играет! — успел он прокричать, пока осколки секунду помедлили, прежде чем брызнуть об пол магазина; и если взрослые мужчины плачут, то я слышала именно это. Он был пьян в стельку. Садясь в ландо, он запнулся о приступку и рухнул вперед со стоном, который издают гигантские животные с обвислой безжизненной кожей — слоны или носороги, когда вваливаются в выкопанные охотниками ямы-ловушки. — Ну, этому помощь не нужна, — хмыкнул Еспер. — С личным авто он тоже может проститься. Несостоятельный, неплатежеспособный банкрот. И за граммофон он, конечно, тоже не сможет рассчитаться. Пропил такую тьму денег. Идиот! Ландо исчезло так же стремительно, как возникло, но умчалось не к "Вечерней звезде" и не назад в Бангсбу, а в сторону станции. — Куда это он? — На свалку истории, — отрезал Еспер. Все произошло в мгновение ока. На часах на церкви по — прежнему была половина одиннадцатого, они пробили один раз, когда мы проходили мимо. Едва звук замер, прорезался портовый гвалт, а с моря пополз туман; он залил Торденшёльдсгате, Лодсгате, Хавнегате, тихо завоевал Фискерклинген в Старом Флатстранд, где сошел на берег Тарье Виген из длиннющего стихотворения Ибсена. Вскоре на свободе остались только светильники фонарей, они струили свет на серую вату, которая забивала все на своем пути — людей и дома: видимость стала не больше трех метров. Свет фонарей слился в блеклое сияние, Еспер остановился, выставил вперед руку, как слепец, и сказал: — Наверняка в ночь, когда погиб Данцигман, было так же. Он просто испугался. Он думал, он знает, где что, а тут все смешалось, хаос. Ну-ка, сестренка, закрой глаза руками, повернись три раза вокруг себя, а теперь скажи, где дорога домой? Я сделала, как он велел, я так крутилась, что едва не упала, потом открыла глаза и стала таращиться вокруг. — Не знаю. — Поэтому всё возможно. Он все ощупывал воздух выставленными вперед руками, будто сомневаясь, куда нам идти, а потом принял решение и дал отмашку: — Давай-ка попробуем эту дорогу. — Но я думаю, что он притворялся. Мы повернули направо, и мне показалось, что я узнала очертания дома Торденшёльда на Скиппергате, которая вела назад туда, откуда мы пришли, только тянулась восточнее и ближе к порту. Мы семенили мелкими шажками, чинно — как на похоронах, подумалось мне; неожиданно заголосила сирена туманной опасности, сообщая, что неукротимое, грубое испарение одолело все преграды; у меня щекотало в животе, тяжелый мокрый воздух противно лип к лицу, и меня трясло, хотя пальто было теплым и закрывало колени. — Холодно, — пожаловалась я. — В Испании холоднее. — Что ты выдумываешь. В Испании зреют апельсины. — Но не в горах. Там грунт такой смерзшийся, что невозможно окопаться, и фашистские истребители отстреливают людей как мишени в тире. В Одиннадцатом батальоне осталось так мало оружия, что новые бойцы должны ждать, пока убьют товарища, чтобы забрать его винтовку. Я попыталась заполнить туман мужчинами в форме в заледенелой Испании, но туман остался пустым туманом. — И знаешь, о чем они пишут домой? — Нет. — Они мечутся как вороны на снегу, почти без оружия и с подмороженными задницами, а пишут: "Шлите больше шоколада!" Дьявол! Слушай, давай ограбим магазин? Вон хоть фру Сандбьергс с Фелледвей, свинья еще та, зато все полки забиты шоколадом. — Он режет туман руками, он забыл опустить их, потом оборачивается, делает шаг назад, и я спрашиваю: — Ты б хотел поехать? — Конечно. Он не дорос, я знаю. Если напрячься, то видно торчащие из тумана иглы башенных кранов на верфи, слышно эхо наших шагов по брусчатке и понятно, что все-все кругом старше нас обоих, а все, что было нашего, ушло в землю, похоронено и позабыто — все, кроме голоса Еспера. Я зажмуриваюсь, и вечер наполняется итальянскими бомбардировщиками, взорванными мостами, черным дымом, серыми обломками на посеревшем снегу и домами без крыш под сероснежным небом; тут живет коричневая портупея генерала Франко и города Харама, Гвадалахара, Брунете и развалины Теруэля, а в снегу повсюду — останки черных убитых лошадей; и Еспер, тоже убитый — на снегу, рука закоченела в победном жесте: "Viva la Muerte!", верной дорогой идем, сестренка, мы скоро вернемся. Но никто никогда не возвращается назад, и ведь кто-то ждет винтовку Еспера? Мне стало нехорошо, и я сказала: — Еспер, мне нехорошо, мне надо посидеть. — Я присела на лестнице неизвестно где стоящего дома. Его стены сочились холодом, но я расстегнула пальто у ворота и стянула шарф. Наверно, меня вырвет, подумала я, и тут же вытошнила на землю сбоку от лестницы грубые комки молока. Это было больно: они расцарапали горло; и я стала думать о дедушке в хлеву, об Ирме в красном платье и о Лоне в красном платье; лиц обеих не видно в том зеркале в темной комнате, которая суть весь мир, и я заплакала. — А что, платье у меня действительно синее, — проговорила я громко и почувствовала, как поднимается злость; меня снова вырвало и сразу же стало легче, но еще холоднее. — Я мерзну. — Да ты вечно мерзнешь. И что ты будешь делать в Сибири? Давай лучше со мной в Марокко. Мы уедем, как только кончится война. — В Сибири все иначе. Не как здесь, у них другая одежда и теплые бревенчатые дома. Уж не говоря о том, что Марокко — родина Франко, я сама читала. — Да не в фашистское Марокко, а в арабское, дурища. Я еду в Мекнес и Марракеш, в то Марокко, где караваны и смуглолицые люди. — Не забудь прислать открыточку с видами, — засмеялась я, обтирая рот. Он наклонился, туго повязал мне шарф, поправил берет и поднял воротник пальто. — Ты получше? — Да, — откликнулась я, а он взял меня за руки и потянул, помогая встать. — А какая война? — спросила я. — Испанская и та, которая начнется, если фашисты придут к власти. Но войн на сегодня с меня было достаточно, поэтому я взяла его под руку, и мы пошли сквозь туман, который рассеивался, возвращая городу его лицо: слева появилась верфь, фабрика по производству рыбной муки и рыбный торг, прямо — бойня, а направо — "Мясо и сало" Дамсгорда, так что я могла бы ориентироваться по запаху. — Я знаю, где мы, — сказала я. — Зачем надо было обходить полгорода? Мы могли просто спуститься по Лодсгате. — Надо было обойти мамусиков библейский пояс — это же минные поля, там может рвануть в любой момент. Теперь мы в безопасности, — сказал боец интернациональной бригады. 9 Хавнегате идет параллельно Лодсгате, но одним кварталом южнее, от перекрестка, где Данмарксгате переходит в Сёндергате, до площади перед гостиницей "Симбрия"; две эти улицы вместе с кварталом между ними — наш ответ столичной Нюхавн. За единственным исключением — "Вечерней звезды" всё злачное и порочное собрано здесь. Лодсгате знаменита кабаками "У причала" и "У Торденшёльда", а в "Симбрии" с задней стороны — бар, который официально зовется "Лодсгате, 16", но в просторечье именуется "Жопой", по названию той части тела, которая торчит вверх, пока человек освобождается от перегруза горячительного. На Хавнегате имеется новомодный винный погребок и простая рюмочная — на расстоянии двух домов и одной лестницы вниз от гостиницы. Единственная угроза району — моя мать, переехавшая сюда, а она, если не стоит за прилавком молочной лавки, блюдет нравы в окно второго этажа. Те, кто в силах поднять глаза после затянувшегося вечера, видят ее в окне: с Библией в руках она смотрит прямо на них и шевелит губами, шепча молитву или заклинание. — От такой славы одни неприятности, — говорит Еспер, имея в виду, что иной раз мать спускается вниз, на улицу, и уже не один перебравший лишку мог испытать на себе ее гнев и почувствовать, как геенна огненная в порядке репетиции выжигает землю у них под ногами. По мнению испробовавших сие вразумление, оно действует сильно и доходчиво, поэтому, когда Еспер вечером собирается в город, то дает огромного кругаля, если хочет посетить соседнюю с домом улицу. Как раз туда мы сейчас и пробираемся. Мы идем по обратной стороне Лодсгате вдоль "Симбрии"; внутри — смех, и в окнах мелькают люди, а с моря налетает порыв ледяного ветра, он сметает туман в сторону и обнажает похожие на перевернутые маятники мачты рыбачьих шхун, которые постукивают о стенку причала. Первый, кого я вижу с лестницы в рюмочную, — дядя Нильс. На нем костюм и отутюженная белая рубашка, а на ногах не деревянные шаркалки, а что-то черное, изящное, чего я раньше не видела. Спасаться бегством поздно, сзади напирают, а Еспер крепко держит меня под руку. Дядя Нильс вешает на крючок в углу пальто, поправляет галстук и смотрит на лестницу. И расплывается в улыбке. — О, да это Еспер! — приветствует он, протягивая руку для пожатия. — Привет-привет, дяденька Нильс, — отзывается Еспер. Я молчу, я жду, помертвев от страха. Мне едва сровнялось четырнадцать, а я полдвенадцатого ночи заявилась в рюмочную — слава Богу, родной дядя успел перехватить меня на лестнице. — Вечер добрый, барышня, — с этими словами он отвешивает мне глубокий поклон, а я вдруг хихикаю и механически приседаю в книксене. Я кошусь на Еспера, но он сосредоточенно снимает новое пальто, а потом, как настоящий джентльмен, помогает и мне снять пальто, причем все это с довольной улыбкой. Дядя Нильс не такой, как всегда. Он улыбается и болтает, хотя на хуторе, в поле или правя лошадью он всегда нем и насуплен, с вечной складкой меж бровей. Но сейчас складка разгладилась, и передо мной видный мужчина всего несколькими месяцами старше отца, потому что он был последним сыном бабушки Хедвиг: она умерла, рожая его. Я смотрю на него и вижу, как не стар еще отец. Нильс уже согрелся шнапсом или двумя, может, тремя, у него раскраснелись щеки, и он снова кланяется и поводит рукой: — Не зайти ли нам внутрь? — Как там с народом? — Набралось наполовину. — Точь-в-точь как ты, — отзывается Еспер, и я пугаюсь, что сейчас дядя разозлится, но ничуть не бывало. — Довольно метко сказано, — соглашается он. — Я тут отмечаю принятие одного серьезного решения, так что башню свою я уже заправил. — И он погладил голову, которая прикрыта не шляпой, а лишь коротко стриженными кучерявыми светлыми волосами, кое-где в них блестит что-то, в чем отражается свет ламп. Он хмыкает и снова проводит перед собой рукой. — Только после вас, мои повелители. И давайте не будем транжирить драгоценное время. Еспер приглаживает вьющиеся волосы, чтобы они выглядели поприличнее, но без видимого эффекта, насколько я могу заметить. Он поддергивает рукава, опять берет меня под руку, мы спускаемся еще на один марш вниз и оказываемся в заведении. Оно тесное, продолговатое и душное после соленого ветра на Хавнегате. Под потолком по периметру стен идут низкие окна, угол для танцев обозначен музыкальными инструментами, уныло простаивающими, потому что у оркестра пауза или он вообще еще сегодня не начинал. Четверо мужчин в одинаковых куртках пьют у стойки одинаковые кружки пива. Помещение заполнено гораздо больше, чем наполовину, но вдоль стен еще есть пустые столы. Это в глубине, надо пройти мимо многих-многих людей. Дядя Нильс собирается проталкиваться туда, но я останавливаюсь, я не хочу, мне плохо. — Мне надо в туалет. — Сходи в туалет, я посторожу дверь, — отзывается Еспер. — Можешь не спешить. Туалет оказывается у входа, справа от нас. Там есть рукомойник, зеркало и две кабинки. Я захожу в одну из них и сажусь на толчок. Несколько минут я сижу и размышляю, тошнит ли меня, возможно, все дело в этом. Я пробую, выходит какая-то капля и та благодаря моей настойчивости. Я спускаю воду, подхожу к умывальнику и брызгаю себе на лицо. Потом смотрюсь в зеркало. Открытый лоб, прижатые на висках заколками волосы. Вообще-то мои волосы очень удобные, хотя иногда они делают меня похожей на маленькую чистенькую пай-девочку. Как сейчас. Я подаюсь вперед и вглядываюсь в изображение в зеркале. Малокровная школьница, самое большее четырнадцати лет, не старше ни секундой. Я перевожу взгляд на подол платья, чтобы проверить, не запачкалось ли оно рвотой, но все в порядке; и тогда кто-то заходит в туалет. Я вижу ее в зеркале, даму в изумрудном платье, с блестящими светлыми волосами и улыбающимся напомаженным ртом. — Привет! — здоровается она. Я молчу, я ее не знаю. А она стоит у меня за спиной. И я чувствую, что сейчас она тронет меня, и она обнимает меня за плечи со словами: — Дай-ка я тебя рассмотрю. Я даю себя повернуть. Лампа есть только над зеркалом, поэтому я затеняю женщине лицо, когда она подается вперед и впивается глазами в мое лицо. Она взрослая, очень красивая, а я никак не чувствую себя старше своих четырнадцати. — Можно? — спрашивает она, не ожидая ответа. Я и не отвечаю. Она вытаскивает заколки, сует их себе в рот и зачесывает мои волосы вперед, проводя по ним пальцами, как гребнем; это приятно, никто не делал так с моего младенчества, я стою и гляжу в пол. Так проще всего. Потом она снова закалывает мне волосы, но выше уха — теперь челка зачесана вбок, одно ухо прикрыто волосами, а другое торчит на свободе. Я часто делаю хвост, и уши тогда торчат, но сейчас все иначе. — Открой рот и растяни губы, — командует женщина. Она чуть выше меня, у нее зеленые глаза, высокие скулы и плотно прижатые к голове точеные уши. Я немножко запрокидываю голову, хотя боюсь, что она примет это за капитуляцию, потом ощериваюсь и растягиваю губы в стороны. Не знаю, почему я все это ей позволяю: я вижу ее впервые в жизни, ее чужое лицо совсем близко с моим, и я прикрываю глаза, как если б она собиралась меня поцеловать, а мне этого хотелось. Я знаю о таких женщинах, но я не такая, что-то касается моих губ, и меня начинает трясти. Я открываю глаза, она улыбается и говорит: — Стой тихо! — а сама проводит мне по губам красной помадой. — Вот. — Я снова зажмуриваюсь, но уже не дрожу, это она может делать и дальше. — Оближи губы, так, теперь посмотри в зеркало. Я следую ее указаниям, губы оказываются мягкими, и возникает странное желание держать рот приоткрытым. Я поворачиваюсь и гляжусь в зеркало. Вид у меня взрослый и немного печальный, как у человека, много повидавшего и пережившего, побывавшего в местах, где и творятся вещи, всем остальным малодоступные. Я улыбаюсь отражению и задерживаю дыхание. Не думаю, чтобы моя мать когда-нибудь пользовалась губной помадой. Женщина снова в зеркале у меня за спиной, она взбивает мои волосы, скользит сквозь них пальцами, и глаза наши встречаются в зеркале. Могли бы и протереть зеркало, думаю я; но она и так видит, кто я есть — и ничего. — Еспер прав, — говорит она. — Здесь нужна только пара штрихов. — Ты знаешь Еспера? — Еще бы, — отвечает она, меряя меня взглядом, и улыбается красным ртом, таким же, как и у меня теперь. — У тебя красивое тело, особенно тут, — заявляет она и своими руками с красными ногтями обхватывает мои груди и приподнимает их таким движением, до которого бы я в жизни не дошла; я заливаюсь румянцем. — Раскраснелась! Ну, вот и хорошо. — А что я должен был делать? — оправдывался Еспер. — Нас отказывались обслуживать. У тебя был вид младшеклассницы. Сейчас совсем другое дело, — добавляет он льстиво. — Ты потрясающе выглядишь. И я снова краснею и выпрямляю спину, и мы с Еспером идем между столиков к дальней стене, где сидит Нильс и призывно машет нам, а посетители оборачиваются и смотрят нам вслед. — Но ажурных чулок у нее нет. — Ажурных чулок? У Ютты? Ты о чем? С какой радости у Ютты должны быть ажурные чулки? Дядя Нильс переезжает в город. Он получил место на верфи и снял чердачную каморку на Сёндергате. Он переливает пиво из бутылки в кружку, поднимает ее и предлагает выпить: — За новую жизнь! И пусть никому мало не покажется! — Мы с Еспером тоже поднимаем кружки, и все пьем. Я так хочу пить, что готова проглотить что угодно. Задроглость испарилась, исчезла вместе с уличным туманом, а пиво холодное, горькое и непротивное. — Вот славно-то будет съехать от этой, прости Господи, ведьмы. Ноги моей больше не будет во Врангбэке, даже на Рождество не поеду! В жизни больше не возьму в руки ни вилы, ни вожжи. Вот подкоплю деньжат и куплю мопед, а пока ногами похожу. Куда хочу, туда иду! Свободный пролетарий, он ни за кем навоз не разгребает. — Дядя засмеялся, глотком допил остатки пива, Еспер догнал, они разом хлобыстнули кружками по столу и хором выдохнули: — Хорошо пошла! — Мое пиво тоже идет неплохо, хотя я пью медленнее и не колочу кружкой об стол. Оказывается, я сижу и улыбаюсь Ютте, она через несколько столиков от нас и подмигивает мне в ответ, я расплываюсь в улыбке, и то, что дядя Нильс обозвал бабушку ведьмой, теряет всякое значение. Если б я знала, что так можно говорить, я б сама так ее назвала давным-давно. Происшествие это Еспера тоже не тревожит, он спрашивает: — А кто поставил сюда три пустые бутылки? Разве мы такое заказывали? — Нет, конечно, — откликается Нильс, — но сейчас мы такую ошибочку исправим. — Он поднимает бутылки и звенит ими в воздухе, чтобы разносчица принесла еще. Скоро на столе красуются три новые бутылки. Дядя Нильс проворно сам наполняет стаканы, нам остается только чокнуться. — Добро пожаловать в город, дядя Нильс, — произношу я, стараясь быть вежливой. — Сначала приехал отец, теперь вы, возможно, вскоре последуют и остальные. — Но вместо того, чтобы чокаться, дядя Нильс перестает улыбаться. Он распластывается по столу, опрокидывая бутылку; он пьян, пиво течет на стол, но его это не заботит, он вцепляется мне в руку и сжимает ее так, что я пугаюсь. — Вы что, ничего не поняли? Магнус хотел остаться во Врангбэке. Он мечтал быть только крестьянином. Он пахал как лошадь, чтобы умаслить этих двоих, я сроду не видел, чтобы кто-нибудь так надрывался, смотреть и то было страшно, — произносит он, и у него блестят глаза. На подиуме появляются музыканты и начинают играть, так что дядя придвигается к нам поближе и повышает голос, чтобы перекричать две выходящие потанцевать пары: — Но эта проклятая ведьма не желала его видеть, она никогда не дотрагивалась до него и не разговаривала с ним, поэтому, чуть он подрос настолько, чтобы кое-как управляться самому, его наладили в город. И старикан покойный, чтоб земля ему была пухом, не воспротивился, не помешал, козел похотливый, прости Господи, — дядя Нильс смолк; он сидит и смотрит на свою руку, сжимающую мою, уже белую и выше его клешни, и ниже до самых пальцев; тогда только он отпускает мою руку и извиняется: — Прости, пожалуйста, я сделал тебе больно, я не хотел. — Пустяки, — говорю я, осторожно шевеля рукой, чтобы разогнать кровь, и руку начинает покалывать по всей длине. — Я ж вижу, что сделал. Я перепил, мне пора домой. — Он тяжело поднимается, роняя еще одну бутылку, которую в полете ловит Еспер, тоже вставший. — Дядя Нильс, не уходи, посиди с нами. — Нет, этот день должен быть для меня торжественным, я не хочу все испортить. Мне приятно было встретиться с вами здесь, а не во Врангбэке, и я понимаю, что это секрет, — он вьтмученно улыбается. — К тому же мне теперь недалеко до дома. — И все-таки — добро пожаловать! — До свиданья, спасибо и забудьте все, что я говорил. Он идет между столиками, немного похожий на прежнего дядю Нильса, но не полностью. Я оборачиваюсь к Есперу, который так и продолжает стоять. — Что это было? — Ничего. Ничего такого, о чем бы я давно не думал. Я тоже не кретин, — и он галантно кланяется и говорит: — Пойдем потанцуем! Мы допиваем, что осталось в стаканах, и выходим на танцплощадку. Там много людей, музыка гремит, за столами смех, а за одним все поют хором. Я тоже не дурочка, доложу вам, и я представляю себе, как отец надрывается в поле, все более и более искривляя себе спину; как дед бродит по хлеву взад — вперед, а бабушка со строгим лицом стоит в тени: она следит, как он перебрасывает через балку веревку, затягивает петлю, подставляет скамейку, но не останавливает его, и я не понимаю почему и не знаю, правда ли это. Наверно, мне это пригрезилось; но я вижу это — а концы не сходятся с концами. Все ерунда, потому что яснее всего я ощущаю две бутылки пива на пустой желудок и взгляды, которыми женщины за всеми столиками смотрят на Еспера, и я понимаю, что они не знают, кто я такая, потому и пялятся на меня и ненавидят меня изо всех сил. Из-за них меня разбирает хохот. Еспер кружит меня под музыку, я чувствую на талии его твердую руку. Его все знают, а я — таинственная незнакомка. Глава II 10 Немцы пришли, когда мне было четырнадцать с половиной лет. 9 апреля мы проснулись от гула самолетов; они летели так низко над домами, что, высунувшись в окно и задрав голову, можно было разглядеть свастику на внутренней стороне крыльев. В нашем городе на рейде стоял эсминец "Педер Скрам", но он вел себя смирно и не сделал ни единого выстрела. Было еще холодно, в тот год никак не кончалась зима с ее снежными торосами вдоль берега и мола, с западным ветром с Северного моря, продувавшим весь полуостров насквозь; снег сугробился на полях и вдоль просек в крестьянские дворы и в Ваннверкском лесу, вплоть до горы Фладе Баккер и тамошней церкви, в ограде которой лежит мой дед. После обеда вниз по Лодсгате пронесся человек на велосипеде. На голове — ушанка, и шарф на шее. — Они идут! Они идут! — кричал он. Мне показалось, что я уже слышала этот крик раньше. Мы встали из-за стола, оставив блинник, и гуськом поплелись вверх по улице. Мы были не одни такие. От порта тянулись рыбаки и рабочие верфи в робах; распахнулась дверь трактира "У причала", и высыпали все работники во главе с хозяином, он был уже навеселе; в воротах показался Херлов Бендиксен в переднике, в котором что-то блестело, особенно при ходьбе. Составилась небольшая демонстрация, все шли молча, топоча по брусчатке, и так же вместе мы сгрудились на тротуаре, чтобы своими глазами увидеть вступление первой колонны. Она не появлялась, тогда мы все пошли вверх по Данмарксгате и остановились, не доходя Нюторв, напротив здания с редакциями местных газет. Из дверей выскочил человек и ободрал все объявления с доски, она стала голой и пустой — раньше на ней всегда что-то висело. Это был мой брат Еспер. Он крикнул через улицу: — Привет, сестренка! — и помахал мне, я ответила тем же. Потом он оглянулся по сторонам, присел, уперев руки в колени и отклячив попу в ту сторону, откуда должны были появиться вступающие в город с юга. Кто-то засмеялся, и скоро хохотали почти все. Смех гукался среди абсолютно безмолвных домов, а Еспер вскинул в приветствии сжатый кулак, крикнул: — No pasaran! — и снова исчез в здании. Не смеялся только мой отец. Он положил руку мне на плечо и сказал: — Ведите себя прилично, как воспитанные датские дети. — Он оговорился, конечно, потому что из детей была я одна, и тоже давно не ребенок. У меня уже три года шли женские дела, и я кончила расти еще летом, но сейчас это все было ерундой, тем более, он просто хотел попросить вести себя благоразумно, как говорили по радио. — Конечно-конечно, — ответила я. — Мы просто тихо тут постоим и посмотрим, даже смеяться не будем. Ждали мы долго. Никто не появлялся. Народ начал расходиться, ушел домой отец, а я все стояла и смотрела на дверь дома напротив. Из нее вышли трое мужчин, двое спокойно пошли вдоль по тротуару, а один зыркнул налево-направо и метнулся за угол и в подворотню, под мышкой у него было что-то, завернутое в серую бумагу. Потом показался Еспер. Он сразу же увидел меня и пошел ко мне через улицу. Он шел стремительно, громко стуча каблуками по камням снова безмолвной улицы — лица на нем не было. — Пойдем домой. Он взял меня под локоть. Те, кто еще оставались, с тревогой смотрели в его посуровевшее лицо, но он не хотел ничего говорить, пока мы не отойдем подальше. Все было, как показывают в кинохронике в "Паласе": группки шушукающихся людей, перед банком — толпа жаждущих забрать деньги, за занавесками домов — испуганные глаза, и Еспер, оглядывающийся через плечо, прежде чем нагнуться ко мне и прошептать: — Немцы убили пятерых датских пограничников. Я сразу увидела пять поверженных тел на той линии, где мы с Хельгой должны были упасть друг другу в объятия; линия была полностью скрыта телами, и ручейки крови стекали сверху вниз, в обе страны, а стрелял, не исключено, Вальтер. — Так мы вступили в войну? — В войну? Да в этой стране никто не собирается воевать! Ты слышала Стаунинга по радио? Ведите себя как обычно! Этих пятерых пристрелили для острастки. Это было намеренное убийство. А мы извольте вести себя как ни в чем не бывало. — А откуда ты все это узнал? — Я работаю в газете. И у нас есть телефон, черт побери. Войдя в ворота нашего дома на Лодсгате, мы не пошли наверх, а взяли из стойки в глубине двора свои велосипеды, выехали на улицу и стали мелкими улочками пробираться на южную окраину города странным зигзагообразным маршрутом, потому что в конце каждого квартала мы подъезжали к главной улице изучить обстановку, но немецкой колонны по — прежнему не было. После аллеи Мёллехус нам пришлось выбраться на большую дорогу на Себю, потому что больше нигде нельзя было проехать из-за льда и снежных заносов, перекрывавших дороги. Та весна выдалась холодной; я, совершенно беззащитная на велосипеде против холода снизу и ветра спереди, успела продрогнуть до мозга костей, пока мы в полном одиночестве миновали Бангсбустранд, а за ним прямо впереди легло холодное, серое море, и не было никого между нами и тем, что приближалось. Перед самым Унерстед, на полпути из города в Себю, Еспер затормозил, слез с велосипеда, присел на корточки и стал вслушиваться. Я последовала его примеру. И мы услышали будущее. Оно надвигалось разлитым в холоде слабым гулом, неумолчно нараставшим и не имевшим обратного хода. Еспер выпрямился, его била дрожь, он обнял себя за плечи, поежился, потирая их, и посмотрел на море. Круча, отвесно обрывавшаяся вниз, щерилась зазубринами льда по краям, и Еспер перевел взгляд в другую сторону: там к Унерстеду тянулись пологие холмы. За ними едва виднелись красные крыши низких домов, а школу Ванген вообще закрывали деревья. Туда в свое время ходил мой отец, пешком, в ученической фуражке и коротких штанишках — из Врангбэка, еще дальше отодвинутого от моря, и обратно. Я много раз проезжала этой дорогой на велосипеде. Приличная даль, но тогда у него еще не сгорбатилась спина. Через поле петлял припорошенный снегом след от телеги, Еспер показал на него и распорядился: — Другого пути нет. Лезем наверх здесь. Только быстро! Ехать было невозможно, пришлось за руль тягать велосипеды вверх весь склон до валуна, где колея обрывалась; у меня сердце колотилось в горле, а впереди дохал Еспер. Наверху высилась куча навоза, едва початая, ее должны были раскидать по полю, как только весна начнется всерьез. Если она наступит. С валуна хорошо была видна дорога в обе стороны и серый силуэт "Педера Скрама" на рейде; он стоял тихо-тихо, а из трубы клубился ажурный, как кружево, дымок — завеса мирного быта на стыке суши и воды. И тут появились немцы. Сначала два мотоцикла с колясками, из которых торчали только автоматы и каски сжимающих их солдат, потом танк и грузовики с солдатами, сидящими на лавках вдоль бортов лицом друг к другу; потом показались прицепы с пушками, затем две машины с пулеметами на крыше, потом снова грузовики, и бесконечное мелькание касок без лиц, неумолчный гул, задавивший все кругом — так что я даже не слышала, дышу ли я. Может быть, я и не дышала, потому что воздуха не осталось ни для кого, кроме них. Но я расслышала, как всхлипнул Еспер, тоненько и резко, он побелел и тер руками горло, будто отдирая руки душителя. Потом у него из глаз потекли в два ручья слезы. Он вытирал нос и все всхлипывал, всхлипывал, ничего не мог с собой сделать, как маленький ребенок. Я смотрела на колонну, которая раскручивалась внизу, четко и неостановимо катилась к нашему городу, и понимала, что время No pasaran! уже прошло, что именно это увидел Еспер: слишком поздно. И тогда я тоже зарыдала. Я прислонилась к велосипедному сиденью, потому что ноги меня не держали, от гула они начали дрожать, от него ходила ходуном вся земля. Еспер положил велосипед на землю и стал говорить, сперва тихо, а потом все громче и громче: — Проклятие! Чертово вонючее проклятие! Адское говно! — Я посмотрела на него: он запускал руки в верхний, подмерзлый слой навоза, вырывал куски дерьма и кидал их, и хотя они лишь немного скатывались вниз по склону, я перепугалась, что солдаты оглянутся, увидят нас и застрелят, потому что мы были полностью на виду, а Еспер вдобавок крикнул: — Будущее — дерьмо! Такое же говенное говно, как это! — орал он со слезами на глазах. — Слышите меня, свиньи нацистские! Вот вам дерьмеца, угощайтесь! — И он выдернул мерзлый ком и швырнул его далеко, как только мог, но они его не услышали. Ни один шлем не шелохнулся, и все автоматы торчали так же строго вертикально. Тогда Еспер сдался. Он стоял с поднятыми руками, навозная жижа стекла почти до локтя. Он никак не мог отдышаться и все смаргивал, поэтому я сама подошла к нему, несколько шагов всего, и стерла ему грязь со щеки своим носовым платком. — Бот бы, — помечтала я вслух, — их автомобиль сошел с дороги и исчез! — И не успела я это сказать, как внизу раздался шум. Одна из машин не вписалась в дорогу, задние колеса повисли меж ледяных валунов, и одна скамейка с солдатами вывалилась, а колеса продолжали вхолостую крутиться в воздухе — этот шум мы и услыхали. А потом машина исчезла, перевалившись через зад с кручи на пляж, и из нее с криками повыскакивали солдаты. Никто, видно, не пострадал, но одно кольцо в цепи разомкнуло. — Вот это да, сестренка, — выговорил Еспер между двумя глубокими вздохами, — качественно сработано! — И улыбнулся впервые за весь этот день. 11 Два немецких солдата стоят на причале и плачут. Они стоят врозь, по разные стороны трапа военного корабля. Один повернулся лицом к горе Пиккербаккен, другой — к верфи, но видят ли они там что-то, не знаю. Они молоденькие, не старше Еспера, и их перебрасывают в Норвегию. А там война. В Норвегии война, а в Дании все спокойно. И в Дании им было хорошо. — Тут они масло сливками заедают, — говорит мой отец, имея в виду, что они спокойно заходят в лавку и дуют сливки прямо из ведра. У отца появилась седина в бороде и побелели виски, по-моему, это стильно; он дымит сигаретой, ветер сдувает вонючие клубы мне в глаза — они слезятся. Так что мир я вижу сквозь ту же пелену, что и солдаты; серо-зеленые формы расплываются, меня это раздражает, я крепко зажмуриваюсь и резко открываю глаза: тот, что повернулся к верфи, шевелит губами. — Что он говорит? — Mutti — "мама". — Я бы такого в жизни не сказала! Мне б в голову не пришло так плакать по мамочке, — заявляю я и вытираю глаза рукавом пальто. — Может, и не сказала бы, а может, и сказала, — отвечает отец. Он только что сообщил мне, что я не буду учиться в гимназии. Для этого мы и вышли пройтись. Я закончила среднюю школу первым номером. У меня "отлично" по всем основным предметам. — Мы обсудили это, и таково наше решение, — говорит он якобы про них с матерью, но я знаю, что это она постановила. А он не стал с ней спорить. — Я могу работать по вечерам и выходным. Я выдержу, я сильная. — Наверняка. Но дело не только в деньгах. К тому же идет война. — Война? Да в этой стране никто не собирается воевать! — Я поворачиваюсь к одному из солдат и ору: — В ЭТОЙ СТРАНЕ НИКТО НЕ СОБИРАЕТСЯ ВОЕВАТЬ! — Цыц, дура! Ты что? — отец не знает, что ему делать, и зажимает мне рот рукой. От нее пахнет стружкой и полиролью. Я убираю его руку, и он мне не мешает. — На самом деле так! — Он никак не понимает, что я хочу сказать. Немцы у нас уже два года, а не знают по-датски ни полслова. Единственное их занятие — маршировать, рыть окопы и купаться во Фруденстранд. У меня щекочет в животе, тогда я подхожу к тому, который звал мамочку, и говорю: — Kommst du von Magdeburg? Heisst du Walter? Ist Helge die Name deiner Schwester? — Он медленно оборачивается, его взгляд полон доброты, у него покраснело под носом, и он вытирает слезы рукавом, как ребенок. — Не-ет, — говорит он и качает головой. — Идиот, — роняю я, и это он понимает. Я вижу, как высыхают его слезы. Как он хватается за автомат и как меняется выражение его глаз. Отец вцепляется мне в плечо и тяжело шепчет в ухо: — Хватит с ума сходить, ясно? Иди тихо! — Он больно сжал мне ключицу, и все время, что мы шли, я физически чувствовала солдата сзади, его руку на ремне автомата, деревянную походку отца, его кряжистое тело. Мне в лицо било солнце, перед глазами плыли круги и растекались мокрые блики, но я не отдергивала руку, а только все моргала, моргала — но это не помогало. Спиной, хотя дело происходило в июне, я ощущала такой холод, будто все море до мола покрылось толстой коркой корявого льда; он снова сковал гавань, и выхода нет. Едва мы поравнялись с гостиницей у пристани, я вырвалась, и отец один побрел вверх по Лодсгате доложиться матери, которая наверняка ждет у окна. Лавка сегодня закрыта, с верфи разъезжаются на велосипедах рабочие в синих робах. Отец просто позвал пройтись, и я согласилась, потому что давно уже не слышала его голоса так, чтобы его не перекрывали другие в тесноте нашей квартиры. У Шкипергате я останавливаюсь и гляжу назад: мой отец стоит, опустив руки по швам, с потухшей сигарой во рту. И не может решить, куда податься. У него вид бедняка, бездетного, неприсмотренного старика, одинокого как перст, и я думаю, что надо бы вернуться, подойти к нему, сказать, что мне все равно, что это все яйца выеденного не стоит. Хотя это ложь. Немецкий корабль загораживают портовые краны, я вижу также, что нет никакого льда ни в гавани, ни на море, но с того места, где я стою, не видно разрыва мола. Только две длинные-предлинные руки тянутся одна с юга, другая с севера и сцепляются в замок, опоясывая наш город кольцом и никого не выпуская. Отец долго стоит внизу. И я стою и смотрю на него. Он знает, что я тут, но не идет в мою сторону. Мы ждем друг друга. В конце концов, он снова раскуривает сигару и медленно уходит вдоль отеля и вверх по Хавнегате в противоположную от дома сторону. Может, зайдет в рюмочную или в одно из тех заведений на Сёндергате, где он теперь пристрастился играть в бильярд. С тех пор, как мы переехали из северной части города к порту, в "Вечернюю звезду" он больше не наведывается. Тогда я тоже разворачиваюсь и почти бегу по Лодсгате. Еще издали я вижу у окна мать; она стоит и следит за улицей, как я и думала, но я не поднимаю на нее глаз, а только беру во дворе велосипед и уезжаю прежде, чем она успевает сбежать вниз. Я еду по Розевей прочь из города, к мореходке. У забора отец Лоне подстригает живую изгородь. Я смотрю прямо перед собой и норовлю проскочить мимо так, чтоб он меня не заметил, но нет, он оборачивается и кричит: — Вечер добрый, барышня! До осени! Раньше он был директором начальной школы, а теперь стал ректором гимназии и, конечно, уверен, как и все кругом, что я-то уж непременно буду там учиться. Мои отметки были напечатаны в газете — так принято чествовать лучшего выпускника; Еспер самолично набрал текст. Он взял мое имя и отметки в рамку, которая сразу бросается в глаза, стоит открыть газету на второй странице. Меня это страшно смутило, я три дня не выходила из дому. Еспер говорит, что на сегодня это его самая лучшая работа, он собирался набрать все готическим шрифтом, чтобы подчеркнуть важность сообщения, да не оказалось некоторых букв, потому что немцы их совсем затерли. Теперь мне кажется, что сообщение выглядело как некролог. Лонин отец остался теперь отцом одного Ханса, и непонятно, с чего вдруг он заговорил со мной, если несколько лет меня как будто не существовало. Наверно, у него не так много приятелей. Ведь он вступил в Датскую национал-социалистическую рабочую партию, а там, говорит Еспер, собрались те еще рабочие: — Граф Бент Хольстейн, граф Кнут Кнутхенборг, граф Ратлоу и егерь Его Королевского величества Сехестед, это я называю только самых неутомимых тружеников. Они даже и не датчане, а иноземная зараза, проникшая к нам с юга, как ящур. Он прошелся по многим хозяйствам. Во Врангбэке порезали всех коров, и бабушке пришлось продать усадьбу и сдаться в дом для престарелых в Себю: теперь сидит там день-деньской на стуле и поносит дурными словами каждого, кто рискнет к ней приблизиться. Так что от Врангбэка мы отделались навсегда, о чем никто не печалится, кроме матери, которая знай талдычит: — Вот ведь! Нет бы нам дом отдать! Все это уже прошлое, мы больше не наяриваем наши велосипеды в ту сторону, но по ночам я люблю проскакать на Люцифере по длинной дорожке через китайский садик за домом. Он разросся в настоящий лес с упирающимися в небо деревьями, и в нем одновременно и солнце, и луна. Подковы впечатываются в деревянный настил; я потная, горячая, а ветер обдувает грудь, и Люцифер ходуном ходит у меня меж ног, вот; и я свожу бедра, вытягиваюсь вперед и намертво вцепляюсь в гриву, чтоб не грохнуться. Правда, китайский садик давно сровняли с землей и превратили в гравийный карьер, чтобы втридорога продавать немцам песок и щебенку, которых им нужно тьму-тьмущую, чтобы строить бункеры, противотанковые рвы и заграждения Южной батареи рядом с Унерстед. Но это все не играет никакой роли для отца Лоне, которому нравится чужая страна, не наша, поэтому я кричу ему, проезжая мимо: — Wir sehen uns niemals, herr Oberhauptbahnhof, — и думаю: "Ага, получил?!" Но никакой радости от этого я не испытываю, куда лучше было бы увидеться с ним осенью в гимназии, а теперь, когда я оглядываюсь, на дороге маячит с садовым секатором в руках грустный коллаборационист, который поддерживает немцев за их научный подход к жизни и видит муравьиную потенцию в людском сообществе. Марианна живет в кирпичном доме в том месте, где начинаются за городом крестьянские хутора, сюда едут мимо богатеев за белыми заборчиками, мимо мореходки и через насквозь продуваемый ветрами пустырь за Северной Страндвей. Если смотреть по карте, старая хижина Еспера в двух шагах отсюда, но, чтобы попасть в нее, надо отклониться вдоль Эллингова ручья в противоположную от моря сторону до моста на Скагенсвей, а потом тащиться по проселочной дороге через все поле по ту сторону моста. С хижиной это было здорово. До такого мало кто додумается. У Лоне в доме был клавесин, у меня — таперское пианино, а у Марианны — губная гармошка. У нее четверо бешеных младших братьев, мать-покойница и отец-телеговожатый. Это он так представляется: телеговожатый Ларсен. Всю зиму он колесит по пляжам и вылавливает топляк, рубит деревья, сломанные осенними штормами, а по темноте иной раз наведывается в Ваннверкский лес за сухостоем, а это уже не то чтоб законно. Все это он рубит, режет и раскладывает штабелями по всему двору сохнуть и вонять так, что душа вон. По осени этот товар он сбывает мешками и вязанками в городе, где большинство каминов топятся углем, а теперь, из-за торгового бойкота Англии — торфом. Не самый доходный промысел. Сначала у него была лошадь с телегой, потом — маленький грузовичок, который стоял в конюшне, а теперь вот снова лошадь, потому что бензин по карточкам. Лошадь делит конюшню с грузовиком. Тот бок машины, в который дует соленый ветер с моря, проржавел, а в другой колотит копытом лошадь, когда ей становится тесно. Так я и помню этот двор: воняет преющее на солнце дерево, в конюшне беснуется лошадь и вдруг с грохотом лягает кузов подкованным копытом. Коня зовут Иеппе по той причине, что он вечно рад промочить горло, а ни его, ни машину не забирают из стойла потому, что телеговожатый Ларсен, слава богу, понимает своего коня и считает, что у того есть полное право лягаться. — Живность он любит, этого не отнять, — говорит Марианна и замолкает. Когда ей было тринадцать и умерла мать, Марианне пришлось занять ее место и доказать всем, что ей это по силам, а то бы вмешалась опека, отняла мальчишек и растасовала их по всей округе, как чернобурок. Так говорят, поскольку для крестьянского двора сироты — такой же приварок, что и разведение лис. У Марианны есть сигареты и пиво. Я одалживаю у нее купальник, и мы едем на пляж севернее Фруденстранд. Немецкие солдаты сколотили там из бревен мостки, которые выдаются дальше третьей береговой отмели, на глубину. Мы устраиваемся на берегу за дюной, попыхиваем тонкими сигаретками, которые Марианна раздобыла неведомо где, потягиваем "Туборг" и смотрим, как солдаты ныряют, как плавают. Они поглядывают на нас, пробегая мимо, и трудно хоть чуточку не пококетничать. Они ведут себя, как мальчишки в летнем лагере. К тому же без формы они кажутся менее опасными. Я улыбаюсь им, хотя я их ненавижу. Я тушу сигарету о песок и отхлебываю большой глоток пива. Оно теплое и неприятное. — Чего петушатся-то? — спрашивает Марианна. — Вот пошлют их в Норвегию. Там будет не до смеха. Пробегающий мимо высокий светловолосый парень улыбается и машет рукой, но на сегодня я уже наулыбалась. — Прямо обидно. У этого солдатика потрясающие бедра, — сокрушается Марианна и машет рукой. — Прекрати! Это наши противники, будь они неладны. — Да помню я. Но ведь какой красавчик! И наверняка в Германии его ждет молодая женушка. Сидит себе в гостиной, слушает по радио Сару Линдер и вяжет теплые носки, а в животе поспевает белесый младенчик. А папу зачем-то переводят к бешеным норвежцам, так что носки могут и опоздать. Бедняга. Марианна явно пытается загладить собственную глупость, но меня все равно бросает в бешенство. Однако сейчас Марианна моя лучшая подружка, поэтому я ограничиваюсь коротким замечанием: — Как только война кончится, я отсюда уеду. — К тому времени ты, может, еще и гимназию не закончишь. Ты — наша общая надежда, и единственная. Осенью Марианна начнет работать помощницей продавщицы у Дамсгорда. Это стоило многих мешков бесплатных дров, но теперь дело слажено. Только меня, единственную из не выпестованных за белым заборчиком, ждет, вернее, ждало "большое будущее". — Я не буду учиться в гимназии. Мне не разрешили. — Что-о? — Родители не разрешают. Да Бог с этим, я все равно уеду. — Куда? — В Сибирь. — В Сибирь? А как ты туда доберешься? Это же невозможно. — Я поступлю в коммунисты, поеду в Советский Союз, и там мне разрешат прокатиться по Транссибирской железной дороге. — Но ведь в Сибири концлагеря, разве ты не знаешь? — Это нацистская пропаганда, — отвечаю я и слышу, что звучит это неубедительно, потому что я сама в этом не уверена. Я больше ни в чем не уверена. — Слушай, не сердись. Я вовсе не хотела сказать, что ты веришь нацистам. У тебя сигареты не осталось? Сигарета находится, а Марианна и не думала сердиться. Я закуриваю, хотя на самом деле мне не хочется, горло и так пересохло. Зря я сморозила это про Сибирь. Непонятно, что это на меня нашло, я давным-давно о Сибири не мечтала. Теперь надо задурить Марианне голову, чтобы она думала про что-нибудь другое, а про Сибирь забыла. — Видела бы ты Еспера вчера ночью! — приманиваю я. Все известные мне девушки давно положили глаз на Еспера, некоторые повсюду трещат о своей влюбленности. Без всякого стыда они фантазируют о нем, лежа по вечерам в кровати, а потом пересказывают свои фантазии мне и хохочут. Он считается общей собственностью, а я пропустила, когда это началось. Марианна поднимает голову и просит: — Расскажи! И я рассказываю, но не все. К десяти, когда начинается комендантский час, Еспер домой не пришел. Он заходил после работы, поужинал и ушел. Мы не стали беспокоиться. Потому что решили, что он заночует у приятеля и пойдет на работу прямо от него. Он так часто делал, и в одиннадцать я легла спать. Мне снилось, что в окно стучат. Это был знакомый позывной, и я во сне подошла к окну комнаты во Врангбэке и выглянула в китайский садик. Я знала, что это Еспер стучит, что он свесился с крыши, и боялась, как бы он не сорвался вниз, ведь он висел в такой позе уже несколько лет. Я распахнула окно, и наступил день. В солнечном свете я увидела, как бульдозеры ломают садик. Перед ковшом одной из машин катился по земле Еспер в солдатской форме. На лице у него зияла рана. — Еспер! — завопила я, и он улыбнулся мне и помахал забинтованной рукой. — No pasaran, сестренка, — сказал он так уверенно и спокойно, что я сразу поняла, что все в порядке, что он владеет ситуацией и что все это — часть не известного мне плана, и я захлопнула окно, потому что устала и хотела еще поспать. Снова наступила ночь, я лежала под одеялом, но стук продолжался. Я разлепила глаза и спустила ноги на пол. Стало еще темнее, и до меня не сразу дошло, что дело в темной тряпке, занавешивавшей окно. Я отодвинула ее в сторону и прямо за стеклом увидела лицо Еспера с заплывшим глазом и кровящим порезом на щеке. Он улыбнулся точно как в моем сне и громко прошептал: — Открой уже окно, чуча! Я рванула шпингалет, распахнула створки, ухватила Еспера за куртку и потянула изо всех сил. Он был тяжелый и не мог мне помочь, потому что прижимал руки к груди, так что он просто перевалился через подоконник. Из-под куртки что-то выпало и со стуком грохнулось об пол, а следом упал сам Еспер с по-прежнему прижатыми к груди руками. Это должно было быть больно. Я быстро нагнулась и подняла то, что он выронил. Пистолет, немецкий люгер. Не похожий на ощупь ни на что другое и еще теплый от Есперова тела, тяжелый, настоящий. Еспер отполз к стене между кроватями и сел, прислонившись к ней. Он протянул руку, я вложила в нее пистолет, он прижал его к груди и, покачивая нежно, как ребенка, сказал в ответ на мой испуг: — Не бойся, во-первых, он не знает, что пушки у него уже нет; во-вторых, нас было много, и больше я никогда его не увижу. — Он вытер щеку рукой, она окрасилась кровью, и Еспер смотрел на нее как на что-то, чего он никак не ожидал увидеть, а потом вытащил пистолет и с таким же точно удивлением стал его рассматривать. Потом прижался затылком к стене, прикрыл целый глаз и, сжимая в руках пистолет, заявил: — То-то. Ясно? Скоро начнется. Я не стала рассказывать Марианне ни про пистолет, ни про мой сон, только сказала, что Еспер подрался с немцем и какой у него был видок, когда я распахнула окно и он ввалился в комнату лицом вперед, стукнувшись с размаху об пол. Рассказ произвел впечатление. Ни о чем другом Марианна больше и думать не могла. — Ой, бедный Еспер. Ты хорошо обработала его раны? — Что ты спрашиваешь? Конечно, — отвечаю я, и это истинная правда, но когда я вижу лицо Марианны, то начинаю жалеть, что вообще завела разговор про это. Задул ветер, довольно холодный. Был такой приятный, а теперь сменился на северный бриз и крепчает; я чувствовала, как ноги и спина покрылись мурашками. Я укутываю плечи полотенцем, опускаюсь на корточки и выкуриваю последнюю сигарету; песколюб пластается по земле в такт порывам ветра, песчинки скребут лицо и засыпают волосы, поэтому я поворачиваюсь на пятках и говорю, сидя к Марианне спиной: — Купаться будем или как? Солдат на мостках уже нет, все ушли в кабинку переодеваться. Из-за дощатых стенок доносятся их разговоры и смех, и у меня голова гудит от чужого языка, который я понимаю, но не принимаю. Я поднимаюсь и начинаю ходить кругами. Марианна изучает небо, по-прежнему идеально голубое. — Я бы не стала ничего обещать, — выносит она диагноз. На мостках еще холоднее. Мы натираем плечи и, как цапли, вышагиваем по дощатому настилу, причем Марианна ойкает и вздыхает через каждый шаг. Она движется в двух шагах впереди меня, недовольная и нахохленная; она очень раздражает меня. День вышел совсем бессмысленный и неправильный. — А мы его вычеркнем, — сказал бы Еспер. — Вырвем из календаря и все. — Он не вычеркнется, — возражаю я громко. — Кто? — Сегодняшний день. Его вычеркнуть нельзя. — А зачем его вычеркивать? — оборачивается Марианна. Я останавливаюсь, от холода меня трясет так, что клацают зубы. А она смотрит мне в лицо, склонив голову набок. — Э, да ты в расстройстве. Как я сразу не поняла? — с этими словами она подходит ко мне и обнимает, отчего ее полотенце соскальзывает на мостки, и пусть. Она сухая, теплая и от ветра заслоняет. Я закрываю глаза. А когда потом снова открываю их, то из-за ее плеча вытарчивает голова того белобрысого солдата. То ли он из воды вылез, то ли под мостом прятался, но теперь он стоит на краешке мостков лицом к нам. Может статься, он поджидал нас. Кроме нас троих на мостках никого нет. — Марианна, посмотри-ка назад, — предлагаю я. Она оглядывается: — Ой, красавчик с носками. Пиво и сигареты уже кончились — дело пахнет изнасилованием. Похоже, пришел наш последний час. — Не думаю, — отвечаю я. Он свешивает пятки в воздух и, балансируя на цыпочках, разводит руки в стороны. Он готовится к прыжку, он хочет покрасоваться перед нами, но он не учел местных условий. Мы пришли на пляж в прилив, а теперь начался отлив, за полчаса уровень воды падает на метр, и в это время нельзя нырять, спиной-то уж точно нельзя. Но он сводит руки в стрелку над головой, приседает, отталкивается, изгибается дугой и исчезает за краем мостков. Затаив дыхание, мы ждем, пока он вынырнет. Он не выныривает. Марианна смотрит на меня, прикусив губу. — Сейчас слишком мелко, — говорит она. И мы идем к краю мостков. Они длинные, метров сто, а мы идем не быстро. — А если он убился? — канючит Марианна. Я не отвечаю, потому что всей моей силы воли едва хватает, чтобы идти. Вот мы стоим у края и смотрим в воду. Его распростертое тело дрейфует близко к поверхности в подводном потоке от Эллингова ручья, который проходит тут вдоль пляжа до слияния с морем. Тихо-тихо. Белые волосы колышутся в воде. — Утоп, — тоненько говорит Марианна. И не может стоять спокойно. Она с силой обхватывает себя обеими руками, потом сжимает в ладонях подбородок, будто у нее схватило зуб, поднимает ногу и опускает ее, потом поднимает другую и тоже опускает. — Утоп, все-таки утоп, — причитает она. — Еще нет, — отзываюсь я. Он в сознании, у него открыт рот и из него поднимаются пузырьки. Я думаю о сигнальных колечках пара, посланиях издалека, которые мне нужно расшифровать, и я заставляю себя собраться: надо разгадать эти сообщения; я опускаюсь на колени, нагибаюсь вперед, смотрю на пузыри и вслушиваюсь. — Он враг, — говорит Марианна у меня за спиной. Чистая правда. Я снова поднимаюсь на нош. Наверно то, что солдат сейчас утонет, тоже часть войны. Хотя в нашей стране никто не воюет, пока, во всяком случае. Пузыри выплывают все реже, потом прекращаются совсем, и тогда я прыгаю в воду. Я оказываюсь рядом с его рукой, я стою, и вода доходит мне до груди. Во мне росту 1.62, а в нем все 1.90, и я сначала отшатываюсь, потому что тело отвратительно белое — как Данцигман на дне морском, пугаюсь я; но потом я хватаю его за волосы, вытягиваю голову на поверхность и беру его под подбородок, чтобы рот был выше воды. Он не дышит, но я все равно тяну его на берег. Тяжело, да еще сопротивление воды, получается слишком медленно. Тогда я ложусь на спину и плыву, по-прежнему поддерживая его под голову. Я смотрю в высокое синее небо, которое раскинулось над всем миром и не движется, и я тоже не двигаюсь, поэтому я поворачиваю голову вбок и начинаю считать столбы мостков, чтобы не растерять решимости. Слышно, как Марианна мечется на мостках, она что-то кричит, но что, не слышно. Матерится, наверно. Плевать. Я перестаю грести, когда спина проскребает по дну. Откидываю голову, чтобы шею отпустило, и мечтаю полежать так еще, но в живот мне упирается его голова. Тяжелая голова фрица; я отталкиваю ее, беру его под руки и вытягиваю из воды. У меня дрожат ноги, мокрое тело леденеет на ветру, и я думаю, что я не думаю ни о чем. Марианна или еще кто стоит за спиной; я слышу тяжелое дыхание, но не оборачиваюсь, а укладываю солдата на бок, засовываю два пальца ему в рот и жму на язык, сильными толчками надавливая ему на живот коленом, пока вода не начинает течь изо рта и растекаться на белом песке темным кругом. Тогда я снова кладу его на спину, прикрываю его рот своими губами, зажимаю нос и начинаю ритмично накачивать его легкие воздухом. Я стараюсь до боли в груди и потемнения в мозгах, и тут он кашляет. Я поднимаю голову: жизнь ему я спасла. Он тонул в море, а теперь жив — как Еспер в тот день на молу, когда я вырвала его из клешней Данцигмана. Но я была ближе с этим вражеским солдатом, чем с собственным братом, я чувствую это губами, и, когда я осознаю это, я со всей силы бью его по лицу. Марианна окликает меня по имени. Я медленно поднимаюсь на ноги. Солдаты прибежали из раздевалки и теперь тихо стоят вокруг меня; они уже в форме, и они смотрят на мою руку. 12 29 августа 1943 года. Наконец-то! Еспер ушел утром, но не на работу. Целый день во всех крупных городах беспорядки, стычки, диверсии и акции саботажа. В Ольборге немецкие солдаты, разгоняя толпу, палили по ней холостыми: сто с лишним человек попали в больницу, и тринадцать из них умерли. Еспер появился перед самым комендантским часом. Усталый, потому что, поняла я потом, он наверняка колотился в самой гуще событий. Мы поужинали в молчании, только тикали часы на стене и звякали ложки. Раздался выстрел. Отец перестал жевать и уставился в окно; он так стиснул зубы, что выперли желваки, но Еспер не поднял глаз от тарелки. Доев, он ушел вниз. Когда я спустилась в каморку, Еспер уже спал. Над диваном в гостиной в квартире над молочной лавкой висела фотография матери в окружении семьи. Теперь она висит у меня, рядом с моим снимком в день конфирмации и портретом Еспера в форме, сделанным сразу по окончании войны. Отец матери был рыбаком в Бангсбустранде. На фотографии он одет в костюм и белую рубашку со стойкой; жидкие волосы тщательно зализаны назад, а окладистая борода вычесана до пушистого блеска. Он умер до моего рождения. И был отчаянным поганцем, насколько я понимаю. Жене его на фотографии всего сорок пять, но выглядит она большей старухой, чем я в мои года. Хотя в ней играет породистая южная красота, как в какой-нибудь итальянской донне или, если ее подобающим образом одеть, марокканке — вроде той женщины, что встретилась Есперу подле шатра у подножия горы, со стадом коз и выводком малышей, одетых в светлые одежды, чтобы солнце не обожгло их. Солнце там такое же коварное, как мороз в Сибири. В семье было тринадцать человек детей, не считая Франца, умершего от испанки. На фотографии старшему двадцать три, а младшему — два. Моей матери там четырнадцать, и она единственная из всех улыбается естественно. У нее круглое лицо, каким оно бывает у молоденьких девушек, и я вижу, что в четырнадцать мы были с ней похожи. Вскоре она предалась Богу и не изменяла ему до самой смерти. Отец мог обижать ее, но не господствовать над ней. И я ни разу в жизни не видела, чтобы ее глаза лучились таким светом, как на той семейной фотографии. Она представляла себе мир встроенным в рамки ветхозаветных картин. До 29 августа немецкие солдаты были саранчой, покрывшей землю египетскую, серо-зеленым наказанием малодушным, и, когда они заходили в лавку взять молока, она видела перед собой воплощенную восьмую казнь и смиренно принимала ее, ибо она исходила от Бога строгого, но справедливого. После 29 августа они превратились в гонителей народа, в погубителей сынов Израиля, мы все могли засвидетельствовать это, и мать распрямила плечи. Немцы стали не в пример агрессивнее, установили чрезвычайное положение, но народ сопротивлялся; если они теперь заглядывали в лавку, чтобы купить молока или поживиться им за так, мать выходила из-за прилавка, вставала напротив них и чеканила, указывая на дверь: — Heraus! — таким кристально-жестким тоном, который не допускал возможности превратных толкований. Она была на полметра ниже любого из них, но острая и тонкая как клинок, с голубыми стекляшками глаз, в которых немцы не находили своего отражения — а видели себя нагими, только что познавшими добро и зло, и у них начинали бегать глазки. Они пятились к двери, глядя в пол и грязно бранясь на хорошо понятном нам немецком языке; а молочная лавка на Лодсгате так и оставалась неприступной, потому что сломить сопротивление коротышки в полосатом переднике они не могли. Я просто уверена, что немцы ясно видели пылающий в ее руке меч. А они были набожны, все как один. У Еспера только челюсть отвисала, сам он так не мог. Тем вечером я лежала в кровати и слушала спящего Еспера: он что-то бормотал, метался, потом вскрикнул и затих. Я долго и пристально смотрела на фотографию Люцифера. И могу поклясться, что он на снимке шелохнулся. Потом я заснула. И в следующие дни на улицах Ольборга снова лилась кровь, в Эсбьерге бастовали и в самом городе, и в порту — и немцы обезумели. Но чем больше они пугали и зверствовали, тем жестче народ сопротивлялся, и вот уже запылали пакгаузы: в Оденсе, Кольдинге, других городах. Возле Скагена пошел на дно немецкий корабль "Норд", развороченный взрывом такой мощи, что его было слышно даже в Ольбеке. Потопила его бомба системы "черепаха", которая присасывается к корпусу судна тремя магнитами и срабатывает, когда корабль уже в море. "Черепаху" в ночную смену установили у нас на верфи дядя Нильс и два коммуниста, а прикатил в Скаген с бомбой на багажнике велосипеда и люгером за пазухой Еспер. Это была самая долгая поездка в его жизни. Жарило как в печке, но он не мог хотя бы распахнуть куртку, а мимо дважды проехал немецкий патруль. Через несколько дней "Норд" выковыряли из ила и отбуксировали на нашу верфь ремонтироваться, поэтому скоро он покоился уже на дне нашей гавани. Арестовали четверых рабочих, но дядя Нильс не попался. Поутру двое немецких солдат вышли из дому на Сёндергате и сели в машину. Осоловевшие, с масляными со сна глазами, они завели мотор и уже собрались уезжать, но машина не трогалась с места, хотя они жали на газ, а мотор исправно урчал. Пришлось им вылезать из машины, и оказалось, что колес нет, а на их месте под машину подставлены кирпичи. Тогда немцы принялись из автоматов палить в белый свет, потому что враги — кругом, и перебили все окна в квартале. А одной даме в возрасте пришлось с пулей в бедре хромать в госпиталь. И дама громко обещала всем встречным лично перевешать всех до единого немцев на струнах от пианино. До сих пор Дания украшала собой владения Гитлера, как золотая рыбка — аквариум, но теперь пошла война, и больше не было, как в частушке: А жизнь какая райская? Кралечка французская, Овчарочка немецкая, Ну а служанка — датская. Из витрин магазинов исчезли объявления "Man spricht Deutch". Потому что по-немецки больше не говорил никто. Весь город в одночасье забыл этот язык вчистую. Товар привозили с молокозавода каждое утро, и моей обязанностью было с шести часов ждать у дверей, когда подъедет грузовик, встретить его, помочь шоферу выгрузить тяжелые ящики и выслушать те сальности про мистерию любви, которыми он считал своим долгом поделиться в этот день, затащить ящики в лавку и переставить бутылки в бассейн с холодной водой, зная, что шофер стоит за спиной и каждый раз, когда я перегибаюсь через склизкий холодный бортик, пристально рассматривает мои ноги и откуда именно они растут. Когда он, наконец, отправлялся восвояси, я на велосипеде с тележкой ехала на станцию к автомату, кидала в него двадцать пять эре, которые тоже надо было не забыть, и тянула ручку до тех пор, пока с грохотом не начинали сыпаться обжигающие брикеты льда, и тогда сгребала их в холщовый мешок. Я каждый раз зарывалась в него лицом, ждала, пока оно не занемеет, и выпускала столбик морозного пара в теплынь летнего утра, а потом вскакивала на велосипед и неслась во весь дух домой, чтобы лед не растаял на солнце. В магазине я перегружала лед в люк на шкафу, чтобы он постепенно таял и охлаждал его содержимое, стекая по стенкам. Молока было вдоволь, а денег у всех — мало. Многие отоваривались в долг, а немцы норовили расплатиться вместо обычных денег продовольственными талонами, которые годились разве что подтереться. Но когда отец пошел к коменданту с жалобой, тот его послал. Так что в лавке у меня было столько дел, что и не отлучишься; мать поставила в гостиной старую швейную машинку и обшивала всю Розевей, а отец тщетно пытался удержать прежние цены в столярной мастерской. Еспер пропадал в газете. Я положила мелочь в кассу, навела порядок в бассейне и расчистила место для новых бутылок, а в шкафу — для сыра и масла. Теперь я стояла и ждала, открыв дверь и не зажигая свет. Я люблю полусвет раннего утра, влажное тепло с моря; люблю стоять в доме и смотреть наружу, чтобы меня не было видно с еще сонной улицы — стоять и запоминать себя, сиюминутную, пока еще не изменившуюся. Все в жизни проходит так молниеносно, что не успеваешь ни заметить, ни запомнить. Но эта секунда останется мне. Молоко привезут еще не скоро. Я стою в самом центре лавки и думаю о том, как бы навсегда удержать в памяти себя — в желтой кофте на бело-черном холодном полу в рассветных сумерках; и я вытягиваю руки высоко вверх и начинаю медленно вращаться. Я двигаюсь так бережно, что танцем это заучивание мной собственного тела могу счесть лишь я одна. Мне семнадцать, и я кружусь медленно-медленно, чтобы не упустить ничего из того, что к этому моменту составляет меня. Я завершаю танец, я разглядела себя со всех сторон и все запомнила; в нетронутой тишине иду к дверям и усаживаюсь на ступеньках в лучах набухающего солнца; оно кажется совершенно желтым у конька дома Херлова Бендиксена, который раздвигает занавески и выглядывает в окно. В порту заводится моторка, она прорезает в безмолвии дырочку. Сегодня оставшиеся с вечера бутылки повез клиентам Еспер. Он уже скоро вернется. Я гляжу на небо поверх крыш домов. По синеве скользят два самолета, так высоко, что ни услышать, ни распознать их невозможно. Может, британские; возможно, ночью они совершили рейд, и в темноте шпион союзников, как ангел, скользнул на землю и нашел укрытие где-нибудь в конюшне. Теперь он лежит, зарывшись в сено, озирается и ждет в луче света, когда пройдут последние минуты тишины и настанет день. И я жду. Потом я слышу шум машины. Она урчит, поднимаясь по Данмарксгате, что-то она сегодня заезжает не с той стороны; но вот она заворачивает за угол и катится вниз по нашей улице. И это не молочный фургон, а частное авто, которое останавливается перед магазином. Я поднимаюсь на ноги, запираю дверь и поворачиваюсь лицом к улице, а руку держу за спиной на щеколде. Из машины выходят двое в форме и один человек в костюме в полоску. Иоргенсен-гестапо. Он приковал каменщика Биллегорда к батарее в особняке гестапо на Крагхолмене и голыми руками забил его насмерть. Это знает весь город. Биллегорд был приятелем отца по Союзу ремесленников. Когда война кончится, Иоргенсену не жить. Весь город знает и это тоже. Гестапо подходит ко мне и спрашивает про Еспера, проснулся ли он и можно ли с ним поговорить. — Он ушел давным-давно. — Куда? — На работу. Иоргенсен смотрит на часы: — В такую рань? Я пожимаю плечами. — Кто честно зарабатывает свой хлеб, пашет от зари до зари, — говорю я. Иоргенсену такой ответ не нравится. Он мрачнеет: — Мы можем войти и посмотреть сами? — Нет. — Отойди, — командует Иоргенсен, отодвигает меня в сторону, сбрасывая мою ладонь со щеколды, и распахивает дверь в лавку. Отец уже ушел в мастерскую, он ранняя пташка. Наверху только мать. Она поет. Она моет посуду на кухне и гремит кастрюлями, а кухонное окно выходит во двор. Солдаты остаются на улице, а Иоргенсен входит в дом. Грохоча каблуками по половицам, еще помнящим мой танец, он прямиком направляется к нашей каморке и рывком распахивает дверь, а другой рукой сжимает под пиджаком пистолет. Он знает, где спит Еспер, а значит, и где я сплю. Вероятно, они подсматривали с улицы в щелку в маскировочных гардинах. Иоргенсен перегибается через порог и заглядывает в комнату. Я иду следом и, встав у него за спиной, рассматриваю часы на стене. Он оборачивается и гудит, осклабившись: — Так вот где почивает сладкая парочка. Им и одной кровати хватит. Мне бы следовало догадаться! Как обычно, я застелила свою кровать, а Еспер свою — нет, и при том, как он мечется во сне, кажется, что в ней ночевали двое. У меня вспыхивает лицо. А Иоргенсен неспешно рассматривает мою желтую блузку с короткими рукавами, мои загорелые руки и как грудь растягивает материю между пуговицами; глаза у него делаются совершенно масляные, он опять хмыкает, и я понимаю, что ему видится, и кричу: — Это неправда! Я ненавижу Иоргенсена-гестапо, я желаю его смерти. И бью его в лицо, но он перехватывает мою руку за запястье и сжимает до хруста; от боли у меня брызгают слезы, он же может руками лишить человека жизни. — Ах ты, сучка! Мне наплевать, что ты милуешься с родным братом, но я должен знать, где он. Ясно? — И он сжимает еще сильнее, мне дурно от боли, меня тошнит, стрелки на стенных часах идут к восьми, секундная чиркает, я пытаюсь вырваться, но только падаю на колени и смотрю снизу вверх на его лицо, огромное и необработанное, как кусок сырого мяса. Хоть бы он сдох, хоть бы сердце лопнуло, глаза вытекли, унеся с собой все увиденное и обратив все в тлен еще до врат преисподней. Хоть бы Еспер задержался, хоть бы у него шина прокололась. — Я же сказала: он на работе! — Врешь! Но это правда, развозить молоко — тоже работа, мы чередуемся через день, сегодня его очередь, и он вот-вот вернется, а немецкие солдаты стоят под окном, курят и ждут, они увидят его сразу, как только его велосипед с тележкой спереди вынырнет из-за угла. Я сдаюсь. Я обвисаю у мучителя в руках, утыкаюсь лбом в пол и вою. Я сломалась, это все видят, и Еспера сию секунду схватит гестапо. — Отпустите ее! Иоргенсен дергается — я спасена; он почти выпускает меня и оборачивается к двери, у которой стоит Херлов Бендиксен меж двух солдат и сообщает: — Она говорит правду. Еспер отправился на работу полчаса тому назад. — А тебе что, больше всех надо? — спрашивает Иоргенсен. — Нет. Просто я живу напротив и видел, как он уходил. Так что здесь все чисто. — Он стоит, занимая собой весь дверной проем, у него фартук на животе, улыбка на губах и членство в Союзе ремесленников. Скрещенные на груди руки смотрятся, как оковалки. Если б не пара немецких солдат, положение Иоргенсена было бы трудным. — Я просто подумал, что вам полезно будет это узнать. Иоргенсен неторопливо выпускает мои руки, и они падают, бескровные и бесчувственные. Подняться на ноги нелегко, ведь на руки я опереться не могу, и я перекатываюсь, помогая себе плечом и коленями, а они дрожат, когда я наконец-то встаю. Слезы все текут, руки висят плетьми, и я вижу, как Бендиксен сверлит Иоргенсена взглядом своих голубых глаз. И тот начинает теребить обшлага пиджака и под конец почти неохотно поворачивает голову к двери на второй этаж. Он так и не выяснил, что за ней. И я тоже не знаю. Он оборачивается и смотрит на Бендиксена, который отступает на два шага вбок, освобождая выход на улицу. Лицо его по — прежнему безмятежно, взгляд голубых глаз чист, Иоргенсен плетется к выходу. На полпути к двери он оборачивается и шипит: — Конец вашим постельным радостям, это я тебе говорю! Я вскидываюсь всем телом, напрягаю, насколько могу, полумертвую руку и бью его наотмашь по лицу, но он легко парирует удар и так смазывает меня по щеке, что я снова опрокидываюсь на пол. У него на пальцах два кольца с камнями, они рвут мне щеку, и я чувствую жар на скуле от льющейся горячей крови. Я зажмуриваюсь от боли и лежу так на полу, пока Иоргенсен не уходит и не отъезжает машина. Тогда Бендиксен помогает мне подняться. — Ты в своем уме? — спрашивает он. — Он же мог тебя убить. Зачем ты его ударила? Но я молчу, а потом спрашиваю: — А где Еспер? Он уже должен был вернуться. — Не волнуйся. Его велосипед стоит у меня на заднем дворе. Я одолжил ему другой. Или ты думаешь, я ни во что не вникаю? Никаких дум про это у меня нет. За то время, что мы живем на Лодсгате, мы никогда не говорили друг другу ничего, кроме добрый день или добрый вечер или надо же, какая хорошая погода или ну и дождище, и я совершенно не знаю, что ему известно обо мне. Но все же он член Союза ремесленников и, возможно, знает нас через отца. — Ты думаешь, я не отличаю машину гестапо? Погоди, вот я встречу Йоргенсена одного в порту! Не жить ему тогда. — Он смотрит на меня детским голубым взглядом, и я вижу, что он имеет в виду то, что говорит. Он гладит меня по волосам и рассматривает мое лицо. — Тебе, наверно, стоит умыться, пока мама не пришла. Я сразу чувствую боль в щеке, но он такой надежный, знакомый и в то же время неизвестный, что я сперва отказываюсь, а потом прижимаюсь лицом к его груди, размазывая кровь по его фартуку, а он гладит меня по голове и говорит: — Еспер просил сказать, что ты знаешь, где он. 13 В одну из морозных зим, еще до прихода немцев, море смерзлось до Хирсхолмена. С болтающимися на шее коньками, связанными шнурками, мы стояли на затверделом пляже и смотрели на маяк, до которого, казалось, не больше километра. Пар изо рта повисал в замороженном воздухе. Все расстояния исчезли. До всего стало рукой подать. Вытяни ее, красную, прямо перед собой — и дотянешься до камней, льда, облаков, крыш в Страндбу и белых торосов у Фруденстранд. — Сегодня я махну на ту сторону, — сказал Еспер. На Рождество нам подарили коньки, отец наточил их в мастерской до звона, и уже несколько недель мы катались, не пропуская ни дня. Снега почти не было, все пруды и озера промерзли до дна, а Эллингов ручей сковало льдом дальше, чем нам хватило терпения идти вдоль него. Но сегодня Еспер собрался в море. Меня мучили сомнения. Я знала, что до маяка так же далеко, как всегда. И что это просто обман, и Еспер тоже это знает, но не может унять себя. Остров с маяком мозолил нам глаза с любого места на взморье; там была далее школа, и дважды в год ее учеников привозили в город на рыбацкой шхуне, и они шарахались по улицам, сбившись в кучу, и таращились на витрины. Мы разговаривали с ними, они многое знали о море и очень мало — об остальном мире, но сами мы их никогда не навещали. Еспер уселся на старый ящик из — под рыбы, вытащил из кармана ключ и намертво прикрутил полозья к сапогам. Рубен, я, Марианна и приятель Еспера Могенс — все мы тоже встали на коньки и, высоко задирая ноги, спустились по песку на лед проверить, крепкий ли он. Еспер сделал несколько робких пробных кругов и, раскатавшись, взял курс на маяк. Могенс припустил было следом, но запнулся о проступившую из-подо льда отмель и вернулся назад. Я разогналась и сделала ласточку, вытянув ногу назад и растопырив руки в стороны, точно как отец на велосипеде в свое время, а закончила выступление красивым продолжительным вращением, никак меня не порадовавшим, потому что я вынуждена была любоваться спиной удаляющегося Еспера, с каждым моим кругом становившегося все меньше, хотя маяк не приближался. Еспер не возвращался. Сначала Рубену с Марианной стало пора домой, потом ушел Могенс, а я все стояла и всматривалась в белое море, пока холод не скрутил меня так, что я больше не могла терпеть и тоже поплелась домой. Двумя днями раньше мальчик провалился в полынью и погиб, но мы ничего об этом не слышали. А взрослые знали, и я никогда прежде не видела отца в таком гневе, как тем зимним вечером, когда я вернулась домой без брата, одной варежкой вцепившись в коньки, а другой размазывая слезы и сопли. Еще раз я увидела его таким озверевшим через несколько лет, когда приковыляла к нему в мастерскую с раной на щеке и черными, опухшими от мертвой хватки Иоргенсена-гестапо запястьями, потерявшими чувствительность настолько, что, когда я попробовала взять чашку, она сразу упала на пол и разбилась. Отец стоял с перекошенным лицом; в одной руке он сжимал молоток, а в другой — зубило, и только когда я дорассказала до середины, до меня вдруг дошло, что он бесится потому только, что никак иначе не может выразить, как ему за нас страшно. И что так было всегда, а я все неправильно понимала. И что он никогда не сердится на меня так сильно, как на Еспера. Сначала отец швырнул зубило в стену, оно вошло в нее и раскачивалось с зудением, потом молотком разнес в щепы шкаф, который делал. Спина и бицепсы ходуном ходили от напряжения. Дальше он запустил молотком в торчавшее в стене зубило, и оно разломилось; обе части упали на пол. Это он — то, который никогда не заканчивал рабочий день, не развесив весь инструмент в идеальном порядке над верстаком! Наконец, он сдернул с себя фартук, швырнул и его на пол, потом вытолкнул меня за дверь и запер ее. Смеркается, я гоню велосипед на север, к пляжу у Керет, мимо вешек-водомерок у Рённене; здесь за камышами на отмели ряд за рядом сидят сотни чаек, и при моем приближении все они поднимаются в воздух, будто встряхнули посеревшую простынь, а потом опускаются обратно в лучах низкого солнца, которое медленно закатывается за Скаген и пропадает. Тут несколько тысяч птиц и тот же тихий гул прибоя, и ветер так же дует в лицо, как и в прошлый раз, когда я ехала в хижину; и я вижу себя со стороны, как я теперь все чаще делаю: в кинотеатре "Палас", сидящей с каждым годом на ряд дальше от экрана; верхом на стареньком коричневом велосипеде, на котором я езжу уже много лет; я смотрю, как развеваются мои волосы, почти сливаясь с наступающей ночью, и я слышу, что правая педаль задевает о цепь — жик, жик — в тысячный уже раз, а мое собственное дыхание — ы-а, ы-а — раздается в полной тишине, потому что чайки смолкли. Темнота быстро сгущается, но я не включаю фонарика: его будет видно за километры, а шум динамо перекроет все другие звуки. Такого мне не надо. Конечно, ехать по Скагенсвей, а потом по мостку через Эллингов ручей было бы легче, но там сейчас все забито немцами, а комендантский час уже начался. Ни деревца — только кусты, не поднимающиеся высоко из — за постоянного ветра с моря, и заросли камыша, кажущиеся черной стеной в последних предзакатных лучах солнца. Дорога кончается, я съезжаю с пропахшей нефтью гальки на преющие вдоль прибоя водоросли и оставляю велосипед на краю мыса, у конца тропы, чтоб легко было потом отыскать его. Сейчас прилив. И там, где днем можно ходить посуху, теперь чернеет зеркальная гладь, она прячет под собой русло, по которому течет ручей, выбираясь из камышей. Я снимаю туфли, оставляю их рядом с велосипедом и бреду по воде. Ее приятное тепло доходит до щиколоток, под ногами мягкий податливый песок. Мелкие камбалки прячутся в песке, и когда я опускаю ногу, они проскальзывают меж пальцев и утекают прочь. Будь светло, я могла бы проследить тянущуюся за ними песчаную бороздку и в том месте, где она обрывается, накрыть рыбку руками, чтобы она щекотала мне ладони, подержать ее в пригоршне, а потом посмотреть, как она прижимает ко дну свое плоское тело, чтобы сделаться невидимой. Я медленно бреду по воде, чтобы не просмотреть более темное из-за своей глубины русло ручья, но до самой отмели все блестит чернотой одинаково. Я изготавливаюсь, задираю подол, но оседаю под воду неожиданно и много глубже, чем рассчитывала. Сначала я ухнула по бедра, потом по грудь и не удержавшись, повалилась вперед, промочив платье и кофту, а здесь подводное течение и вода холодная. Я вскрикиваю, не могу нащупать дно, поэтому проплываю несколько метров до того места, где снова можно стоять по щиколотку в воде. Рану на щеке щиплет, с волос и платья льется вода, и оно отвратительно облепляет тело. Как будто меня лапает сотня рук. Без платья я бы не казалась такой голой, думаю я, и стаскиваю с себя платье и кофту, и это такое восхитительное чувство, что я тут же снимаю лифчик и трусы и иду по воде безо всего, с шумом выжимаю одежду и чувствую, как ночь подступает к моему телу. Меня не видно никому, и маяк потушен, так что я, наконец, избавилась от взгляда Иоргенсена-гестапо, преследовавшего меня целый день. Но очень скоро я покрываюсь гусиной кожей. Ведь уже осень, я не заметила, когда кончилось лето. Может, сегодня. А может, вчера. Или уже давно. Будь здесь зеркало, я бы увидела, как большие синие круги разливаются вокруг губ, по плечам, бедрам. У меня стучат зубы, я ничего не могу с этим поделать и боюсь, что этот костяной стук услышат гестаповцы в Крагхолмене. Я снова надеваю платье и кофту; это не простая задача, мне приходится тянуть мокрую материю по бедрам, и от этого делается еще холоднее. Тогда я припускаю бегом. Я несусь по отмели в устье ручья, вздымая брызги воды и мокрого песка, потом мчусь по пляжу, стараясь держаться как можно ближе к воде, чтобы не поранить ноги об острые ракушки, вытянувшиеся белой полоской в нескольких метрах от воды, и думаю: если только я буду бежать действительно быстро, то пар от тела высушит одежду прямо на мне. Я не сказала отцу, что знаю, где скрывается Еспер, потому что он в таком состоянии, что мог бы наделать глупостей, и отец пошел на Сендергате к дяде Нильсу спросить, не знает ли тот, но дяди не было дома. И на верфи тоже не было. Он исчез. Я стояла на углу нашей улицы и смотрела, как отец идет домой, но он не зашел в лавку, а ходил по тротуару взад — вперед. Он был в таком бешенстве, что не мог говорить, и все, кто знал его, молча убирались восвояси, едва увидев его лицо. В конце концов, он снял куртку, швырнул ее на мостовую и стал топтать ногами, только тогда ему полегчало. Он поднял куртку, осторожно отряхнул ее, точно прося прощения, и надел на себя, а я подошла и почистила спину там, куда он не мог дотянуться. Потом он сунул руку в карман, выудил несколько монеток — весь свой капитал, но не отдал их мне, как я думала, а со словами, что вернется через пару часов, ушел в сторону "Винного погребка" на Хавнегате. Остаток дня я простояла за прилавком, обслуживая покупателей, провожая их улыбками и напуская на себя безразличный вид, если они не могли отвести глаз от моей щеки. Я надела кофту с длинными рукавами, чтобы скрыть синяки, подобралась и старалась не смотреть ни на пол, ни на часы на стене, а когда мне нужно было поднять бутылку, держала ее двумя руками, что могло выглядеть и естественно. В пять я закрыла магазин и едва живая пошла наверх поесть. Мать накрыла и на Еспера тоже. Теперь она кусала губы и избегала смотреть на его место. Отец один-единственный раз поднял глаза от тарелки и зыркнул на меня: "Чего лыбишься?" Он был выпивши, мать не поняла и занудела обычное: "Но Магнус", а я побыстрее прикрыла рукой губы, все еще растянутые в магазинную улыбку. Когда я сложила их иначе, стало больно. В половине девятого я переоделась в чистое платье и вязаную кофту, села на велосипед и уехала, не сказав куда, а теперь я в темноте бегу вдоль моря как на рекорд и рукой придерживаю подол насквозь мокрого платья, чтобы не упасть, запутавшись в собственной одежде. Иной раз, думая о Еспере, я только и вижу, что темное пятнышко его спины, удаляющееся по белому морю в сторону Хирсхолмена. Оно все меньше и меньше, а я стою на льду пустая как пустота. Зачем он не взял меня с собой? Конечно, у меня своя голова на плечах, но если б он позвал, ему не пришлось бы повторять приглашение дважды. Я всегда была с ним заодно. Ведь я должна была присматривать за ним, а он — за мной, а отец впадал бы в бешенство из-за нас обоих. А остаться вот так одной просто бессмыслица. Иногда я тешу себя фантазиями, в которых он поверяет мне все свои тайны, но это неправда. Он никогда не рассказывал, добежал ли до Хирсхолмена. Я тоже делюсь с ним не всем; но я знаю, что мы чувствуем и понимаем друг друга. Я приучила себя к этой мысли. Хотя я не вполне уверена. Я урезаю свой бег, поняв, что хижина рядом. Кто угодно может услышать, как я задыхаюсь, поэтому я наклоняюсь вперед, уперев ладони в колени, и жду, пока грудная клетка не замедляет свое движение, а я не начинаю слышать и другие звуки, кроме того, как колотится мое сердце. Он знал, что я приду. Выпрямившись, я с ужасом вижу в нескольких метрах впереди себя чей-то силуэт, но он говорит: — Привет, я тебя уже заждался. — Дорога трудная. И я боялась идти засветло. — Говорить мне тяжело, потому что дыхание еще не восстановилось. — Все в порядке. Ты шла по Скагенсвей? — Там забито немцами, я шла вдоль моря и через пляж. Меня никто не видел. Я не встретила ни души, только чаек. Хотя, может, у чаек тоже есть душа. Сейчас комендантский час. — Значит, ты переправлялась через ручей. Там в это время глубоко. Я рассмеялась: — Это я заметила. Теперь я вижу его лучше: темные волосы, круги под глазами, и ему меня видно яснее. — Э, да ты мокрая насквозь. Пойдем-ка внутрь. Он берет меня за руку и ведет через темноту. Ноги его знают тропинку так хорошо, что он даже не спотыкается ни разу, хотя она петляет, дергается то вверх, то вниз, и мы идем шаг в шаг, будто танцуем между кучами водорослей и камышами, к темной-претемной хижине, и моя рука покоится в его сухой и теплой руке. Он отдергивает одеяло, и мы, согнувшись, входим внутрь. Ни зги не видно. Он отпускает мою руку и пытается нащупать что-то в темноте; я жду, нахохлившись, стуча зубами, потом чиркает спичка. Разливается свет, и появляется вышитый Господе жив на окне, а на стене — Ленин, и я, и Еспер. Я не была здесь четыре года. Все осталось по — старому, правда, парафиновая лампа новая. Он поднимает стекло и запаляет фитиль от спички, потом задувает спичку, кидает ее на песчаный пол и только потом ставит стекло на место и подкручивает пламя. Поверх вышивки он вешает мешок, чтобы свет не пробился в окно, и поворачивается ко мне. — Э, сестренка, да ты замерзла как цуцик. Надо найти тебе что-нибудь сухое. — Со мной все в порядке. — Не свисти, сестренка, — говорит он и выуживает из кучи в углу шерстяной свитер и свои старые штаны, в которых теперь рыбачит. — Уж прости, больше ничего нет. — И не надо, — отвечаю я. Одежда пропахла рыбой, солью и Еспером. Я не знаю, где бы мне переодеться. Хижина крохотная, лампа освещает ее целиком, а я промокла насквозь. Еспер сидит себе и как всегда ни о чем не думает; идти обратно наружу глупо. И не хочется, поэтому я поворачиваюсь спиной и снимаю с себя кофту, потом медленно стягиваю через голову платье. Расстегнув лифчик, я складываю все горкой на полу, пытаясь избежать взгляда Иоргенсена-гестапо, и в этот момент Еспер тихо произносит у меня за спиной: — Ночью я ухожу в Швецию. Меня как обухом по голове стукнуло. Конечно, ему нужно бежать. В этой хижине долго не скроешься, к тому же кто-то должен доставлять ему еду и воду. Никто не знает, сколько еще продлится война, и все это время ему надо прятаться. Здесь опасно. Рано или поздно его обязательно схватят. Но я почему-то не подумала об этом раньше. То я стояла, согнувшись вперед, чтобы скрыть свое тело, но теперь я выпрямляюсь и поворачиваюсь медленно, как только могу, свитер я держу в руках и слежу за тем, чтобы зубы не клацали. Я исполнена страха и решимости. Он сидит на корточках и смотрит себе под ноги, потом поднимает голову и видит меня в свете парафиновой лампы. Его взгляд безмятежен, а у меня в глазах рябит от неверного света лампы, и я гляжу на Ленина на стене, мимо Еспера, а он улыбается, молча рассматривает меня, а потом замечает: — Сестренка, да ты красавица! — Иоргенсен-гестапо говорит, что мы с тобой спим друг с другом. Я сглатываю, в горле что-то застряло и никак не проглатывается, я сглатываю еще раз, но опять не помогает. Еспер улыбается: — Но мы ж не спим. — Нет, — отвечаю я, и тут только он замечает рану на моем лице и огромные синяки на руках. Он поднимается на ноги. Спрашивает: — Это Иоргенсен? Я не отвечаю. Он подходит ко мне, согнувшись под низкой крышей, я сглатываю и роняю свитер. — Вот скотина проклятая. — И он поднимает руку и медленно проводит пальцами по ране. Я прижимаюсь щекой к его ладони, сначала легонько, потом сильно, и так мы стоим: Еспер утыкается лбом мне в висок, его рубашка елозит по моим обнаженным грудям, я готова, я не дышу, и он произносит: — Ты замерзла. — Да. — Ты моя самая красивая и самая отважная сестра. — Да. Он осторожно нагибается, не убирая руки с моей щеки, и поднимает с пола свитер. — Ты замерзла, — говорит он. 14 Еспер снял со стены нашу с ним фотографию, а Ленина оставил висеть. — Это я возьму с собой. Если они найдут хижину, пусть решат, что здесь штаб компартии. Но украшать его своим портретом нам ни к чему. Особенно тебе, — рассуждает он, задувая парафиновую лампу. Пригнувшись, мы выбрались в ночь, постояли, давая глазам привыкнуть к темноте, и пошли краем моря. В одной руке он нес фотографию, в другой — башмаки. У меня под мышкой узел мокрой одежды. В молчании доходим до камышей, загораживающих устье ручья; вода по-прежнему высокая. Мы закатываем штанины и вступаем в воду. Добредя до русла ручья, Еспер останавливается. — Вымокнуть сейчас было бы чертовски некстати, — заявляет он. — Подожди-ка меня здесь. Он дошел по воде до камышей и исчез в них; сперва я слышала только всплески, они приблизились, показалась его голова, а затем он сам — стоя в лодке. Судя по посадке, плоскодонке. — Ты про нее не знала, — хвастается он. — Нет, — признаюсь я. — Оставим ее на том берегу. Придется хозяину ноги промочить, а как быть? Я ее частенько одалживаю. Он подбирается почти вплотную, я кладу в лодку свой узелок и забираюсь сама, держась за протянутое Еспером весло, и мы плывем, пока лодка не утыкается в противоположный берег; я спрыгиваю, а Еспер загоняет лодку в камыши и прячет ее там. Потом мы шлепаем к берегу по щиколотку в воде. Стало гораздо темнее, чем было. Я различаю только спину впереди идущего, но вода теплая, и мне думается, что я могла бы брести так долго-долго, просто идти и идти и слушать мягкий плеск воды, но вдруг начинается берег. Песок холодный, склизкий, он липнет к мокрым ступням при каждом шаге, меня это бесит, да еще я не могу найти велосипед. Хоть на мне и свитер, но мне холодно, потому что под ним ничего нет. — Вот он, — громко зову я Еспера, с трудом оттирая песок с ног, прежде чем обуться. — Если подержишь фотографию, то садись на багажник, я повезу, — предлагает он. — А твой велосипед не здесь? — В другом месте. Он ведет велосипед вверх по тропке к дороге, я шагаю следом. Один раз он останавливается, и мы стоим не дыша и вслушиваемся. — Показалось, — говорит он наконец. Выбравшись на дорогу, я потуже стягиваю узел с мокрой одеждой и подсовываю его под себя на багажник; в одной руке я держу фотографию, а другую кладу на седло, но, как только Еспер усаживается, передвигаю ее на изнанку рамы, чтобы отстраниться от Еспера. Скрип педали о цепь тут же останавливает его. — Так дело не пойдет, — заявляет он, и мне снова приходится слезать. Он кладет велосипед на дорогу и со всей силы пинает втулку с цепью; когда мы продолжаем путь, скрежета почти не слышно. Шины шуршат по гравию, я изо всех сил сжимаю раму, чтоб не упасть, и тихо плачу, Еспер не замечает этого. Поравнявшись с мореходкой, мы слышим рокот мотоцикла и различаем свет фар так далеко впереди, что еще успеваем убраться с дороги и спрятаться за кустом шиповника, которым тут все заросло. Это немецкий патруль; мы видим медленно проезжающий мимо мотоцикл, шлем седока в коляске и тупое рыльце его едва вытарчивающего автомата. Мы сидим на корточках, пока не убеждаемся, что мотоцикл ехал один. Кругом тишина. — Ты добежал тогда до Хирсхолмена? — спрашиваю я, озвучивая свои мысли. Он понимает меня с полуслова. — Нет. — Слишком далеко? — Наверно. Но я повернул с полпути; там на льду лежала шапка, а рядом — ни души. Это было уже далеко в море, и самое неприятное, что шапка на льду была страшно похожа на мою собственную. Она так жутко и одиноко лежала среди этой белизны, что я не смог проехать дальше, хотя был в запале. Пришлось возвращаться, и всю дорогу обратно мне было чудовищно страшно. Куда страшнее, чем сейчас, — закончил он с улыбкой, и вид у него был ничуть не испуганный; я тоже не ощущала страха, только пустоту. На подступах к гавани мы спешиваемся, и Еспер некоторое время ведет велосипед за руль, а потом прячет его в узкий зазор между домами на Фискерклунген. — Утром заберешь, — говорит он тихо. Я засовываю фотографию под мышку, а одежду оставляю под сиденьем, и мы спускаемся мимо окраинных домов к северному причалу с темными иглами фонарей; все окна чернеют маскировочными гардинами, нигде ни полоски света, хотя мы еще, можно сказать, в городе. Вот уже три года с десяти до утра — комендантский час, я впервые нарушаю его, и у меня возникает странное чувство: будто все мне по плечу, но это "все" вряд ли стоит выеденного яйца. От Фискерклунген мы идем вдоль моря до маленькой бухточки, в которую упирается гряда плотно составленных валунов, образующих наружную сторону северного волнореза, за которыми по всей его длине тянутся воздухозаборники, а уж за ними со стороны порта идет нормальная дорога к маяку. Но он не зажжен, темно, и трудно балансировать на черных валунах, поэтому я то и дело наклоняюсь вперед и взмахиваю руками, всякий раз боясь грохнуться на мокрых камнях и разбить фотографию или сломать ногу. Мы вынуждены пробираться по валунам, потому что на другой стороне мола торчит постовой в будке. Мимо него нам не проскочить, утверждает Еспер. Он двигается прямо передо мной и все время свистящим шепотом поучает, как идти. Я не на его волне, к тому же в голове гудит, и я не могу унять этот гул, поэтому мне приходится ужасно напрягаться, чтобы услышать Еспера. — Еще метров двадцать, — шепчет он. Я киваю, но он этого не видит; чуть погодя он карабкается наверх под сенью воздухозаборника, встает на гребне и смотрит вниз. — Давай сюда! — машет он мне рукой. Я лезу к нему на кручу. И тоже вижу темный и тихий порт. На той стороне гавани — массивное и тяжелое здание гребного клуба, в котором Еспер на паях с приятелями держит байдарку, а прямо под нами — плавучая пристань. К дальней короткой ее стороне пришвартована едва видимая отсюда небольшая моторка. Около нее движутся несколько теней; одна фигура сгибается и передает вниз в темноту нечто, похожее на чемодан, но кто его принимает, мне не видно. Мы перебираемся через воздухозаборник и по каменистой тропке скатываемся на причал. Я боюсь, что скрип досок раздастся в ночи оглушительно громко. Но нет; тем не менее суетящиеся возле лодки при звуке наших шагов цепенеют, а один из них вполголоса чертыхается, но Еспер машет им рукой, и они сразу узнают его. Не скажу, как я себе все это представляла, но, когда мы подходим к лодке, там оказывается дядя Нильс; он с ходу накидывается на Еспера: — Ты сдурел нас так пугать? Мы ждали одного человека! — На меня он не смотрит и выглядит встревоженным. — Прости, я об этом не подумал, — тихо оправдывается Еспер. Дядя Нильс поворачивается к человеку, похожему на рыбака: на нем синий вязаный свитер и такая же шапка, он долговязый и злобный, и дядя Нильс говорит ему: — Все в порядке. Но рыбак не унимается. Меня он тоже не замечает, а наседает на Еспера: — Ничего не в порядке. Это что еще за довесок? — Это моя сестра, — отвечает Еспер срывающимся голосом. — И она едет? Уговору не было! Я почему-то дышу как паровоз, внутри все дрожит, саднит рана на щеке. На меня теперь смотрят все. Дядя Нильс, рыбак и остальные; это, похоже, семья. Они молча выходят из тени, и я вижу, что это Рубен и его родители с сестрой; Рубен улыбается мне. Но он меня нисколько не волнует, волнует меня Еспер. Я задерживаю дыхание и сжимаю кулаки. Еспер оборачивается и тоже смотрит на меня, он криво улыбается, а потом серьезно говорит: — Нет, — говорит он, — она со мной не едет. — То-то же, — роняет рыбак и бурчит еще какие-то гадости себе под нос, которые я не разбираю: мне не до него; потом он поворачивается к Есперу: — Где твой багаж? — Не успел взять, — объясняет Еспер. — Тут все, что ему нужно, — вмешивается дядя Нильс, и передает человеку в лодке большую сумку. Где-то я уже видела этого лодочника. — Хорошо, — кивает рыбак. — Грузитесь и уже плывите. Здесь нельзя так долго стоять. Патруль скоро появится. Рубен и его семейство забираются в лодку, помогая друг дружке, дядя Нильс впервые за все время поворачивается ко мне и машет рукой, а потом опирается о лодочника и спрыгивает вниз. — Давай, Еспер, теперь ты, — поторапливает рыбак. Но Еспер стоит столбом, уставившись на лодочника, а когда, наконец, оборачивается, на его лице блуждает блаженная улыбка. — Разрази меня гром, это же Эрнст Бремер! Нет, ты понимаешь, сестренка, Эрнст Бремер собственной персоной! — Ну, Бремер, ну и что теперь? — гудит рыбак. — Давай живо на борт! Еспер подходит ко мне и кладет руку на рану на щеке. Я не противлюсь. — Мы увидимся, сестренка, и очень скоро, — говорит он, а я молчу, и он прыгает в лодку. Эрнст Бремер одним рывком заводит мотор, тот тихо урчит, лодка поворачивается носом к молу и скользит в черноту, теряясь из виду. Мы стоим и ждем; потом лодка выходит в открытое море, и мотор переходит на рык, сначала громкий, а потом квохчущий все тише и тише по мере того, как лодка все дальше уплывает в сторону шведского берега. — Теперь их никто не догонит, — говорит рыбак, стоящий рядом со мной на причале. — Никто, — соглашаюсь я. Он с удивлением смотрит на меня и сейчас только замечает свитер, старые рыбацкие штаны и фотографию, которую я по-прежнему сжимаю под мышкой, потому что Еспер в своем восхищении Эрнстом Бремером забыл и про нее тоже; рыбак совсем уж было открывает рот что-то сказать, но потом замолкает. Я стою. Он проводит ладонью по лицу и говорит: — Ты не выберешься из порта. Один часовой дежурит в гавани и два на площади у выхода. К тому же скоро патруль. Ты ведь живешь на Лодсгате? — Да. — Пойдем, переночуешь в моей лодке, а утром пойдешь домой. — Хорошо, — соглашаюсь я. Не знаю, как звали рыбака и жив ли он еще, хотя той ночью я переспала с ним в его лодке. Радости мне это не доставило, но он не отказался, и дело было сделано. Еспер вернулся домой только через два года; война к тому времени уже закончилась, а я сбежала в Копенгаген. Глава III 15 Мне двадцать два. Ему тридцать шесть. У него медные вьющиеся волосы и смущенный вид, но ему хочется завязать разговор. Он говорит о Ютунхейме и Валдресе. Я не знаю, что и ответить. Мимо нас по Уеландсгате спешит блестящий автобус. Он целиком загораживает окно кафе, и я оборачиваюсь посмотреть ему вслед, а он все журчит про снег и лед, лежащие там вечно, и какая это красота — все белым-бело до небес, а внизу долина, и что там можно путешествовать на велосипеде, если знать дороги. Он рассказывает о Хельге Ингстад. А я пропустила мимо ушей, кто такой Хельге Ингстад и что это за долина со склонами. — Я хорошо езжу на велосипеде, — говорю я, — но в Ютунхейме не пробовала. Ему нравится, что я датчанка. Это отличает меня от других, и это здорово. У них тут давно не было никого, кроме немцев: ein, zwei, drei, links — links. Он не очень высокого роста, но выше меня и кажется моложе тридцати шести из-за своей мальчишеской неуемности, и руки у него крепкие и сухие. Мне это нравится, мне нравятся его руки. Он спортсмен: он занимается боксом, бегом и футболом. — Волеренга, — говорит он. — Юхансен, — я должна как-то реагировать, но я только смотрю на него. У меня не так уж много знакомых, потому что знакомиться нелегко. Но я хороша собой и здорово плаваю. — Ты можешь плавать в Бюннефьорде, — приглашает он. — У нас там дом, мы его сами построили. — Кто это мы? — спрашиваю я. Он даже не курит, он не похож на тех, кого я встречала в Копенгагене и Стокгольме. Правда, он немного суетлив и слишком застенчив. Чуть что, заливается краской, а ведь ему уже тридцать шесть, видно, не очень опытен. Но он не из тех, кто после работы стоят под дверью кафе, гоняя сигаретку из одного уголка рта в другой, и заступают дорогу с воплями: — Иди-ка сюда, краля датская! Я не иду. Я пересекаю зал, вылезаю в кухонное окно и, обогнув помойку, выхожу через ворота на улицу, где останавливается троллейбус до площади Карла Бернера. А этот не говорит скабрезностей. Я вытираю его столик в отдельном кабинете, забираю на поднос тарелку и приборы и спрашиваю, будет ли он еще что-нибудь. Он сыт, но еще посидит, он заказывает десерт. — Карамельный пудинг, — произносит он и улыбается. Я заливаюсь хохотом. У него уморительно серьезный вид. Он положил обе ладони на стол и постукивает пальцами. Я смотрю на них. По улице проезжает тяжелый грузовик, и все трясется. — Вообще-то мне это не по карману, — говорит он. Он откидывается на стуле и чувствует себя уверенно, рубашка натягивается на его широченной груди. Лето выдалось жаркое, а его руки все такие же крепкие и сухие. — Не по карману обедать тут каждый день, — говорит он со значением, но я не отвечаю то, что нужно бы ответить, а просто ухожу за его десертом. Я только и делаю что хожу. Иной раз я иду в город вниз по Уеландсгате вместо того, чтобы сесть на автобус; на улицах по вечерам тихо и душно, город-то серый, от стен пышет жаром, солнце только-только село, пот струится под мышками и в паху, и я уверена, что это всем видно. Надо бы выкупаться, но, где я живу у тети Кари, это целое дело. Моя комната в самой глубине, у двора, я могу жить сколько захочу и работать в кафе. Тетя Кари тетка не моя, а материна, и она говорит на такой смеси датского и норвежского, которую не каждый поймет. В комнате почти нет лично моих вещей, только несколько книг, которые я вожу с собой с места на место, и четыре стакана из стекольной мастерской в Седере, где я жила в чудном домишке моего дяди Петера, который на самом деле тоже дядя не мне, а матери. Его полосатый кот умел вставать на задние лапы и вскидывать переднюю в гитлеровском приветствии, стоило дяде поставить пластинку с "Один старик жениться раз решил" — но мне это не казалось смешным, и мы поссорились. — У тебя просто нет чувства юмора, — сказал дядя, — ты ко всему относишься чересчур серьезно. Это не правда; правда в том, что они в Стокгольме не видели немецких солдат живьем. И диковинный домишко мне нравился, но остаться там надолго я не могла, потому что в нем обреталось слишком много сумасшедших, и они почти никогда не спали по ночам, сам же дядюшка Петер, когда разживался деньгами и не выдувал стекло, неизменно бывал пьян и несколько раз, позабыв, кто я ему, заваливался за полночь ко мне в комнату с всклокоченными волосами и глазами, задернутыми поволокой, как тяжелым бархатом. В первый раз я не отказала, и он рыдал и плакал бесконечно, но больше мне не хотелось, и тогда надо было вылезать в окно на пожарный балкон, чтобы не затевать драку. Кафе тети Кари так не называется, но принадлежит ей. Над дверями золотом по черному стеклу выведено "Кафе". И все. По обеим сторонам вывески красуются рекламные плакаты сигарет "Блю мастер", мы ими торгуем, на них нарисован голубой конь. Он напомнил мне Люцифера, я из-за этого купила пачку, но сигареты оказались слишком крепкими для меня. Спускаясь по Хусмансгате, я вдруг обнаруживаю, что думаю о его руках, но я так сомлела от жары, что мысль портится раньше, чем докручивается до конца, и я понимаю: пора ополоснуться; и я сворачиваю на Торггате и всю дорогу от Анкерторг до бань вышагиваю, слегка отставив локти в стороны и держа куртку на вытянутой руке, чтоб платье не липло и не склеивалось, но бесполезно. Я слышу звук собственных шагов по тротуару, мимо пробегает мальчишка с ободранными коленками и кричит что-то неразборчивое. Может, и обо мне. Почти ежедневно я вижу этого паренька пересекающим площадь Хьелланда со стороны обувной фабрики Саломона, где он пашет, по его словам, с четырнадцати лет, и всякий раз он встречается мне в пять пятнадцать ровно. — Уже третий раз на этой неделе, — сообщает он, задумчиво качая головой, будто удивляясь, откуда у него такие замашки; хотя вскоре он собирается стать начальником, и тогда жизнь улучшится. Он возбужден как щенок, и я, когда забираю подносы, смотрюсь в зеркало на кухне и радуюсь своему отражению. Мать говорила неправду: хотя длинные космы исчезли в Копенгагене еще по дороге от Гостелефонузла к Вестербру, перед дверями кафе после закрытия шеренгой выстраиваются парни с сигаретками во рту и похабными песенками. Из Стокгольма я собиралась ехать в Лондон, но денег не хватило, и я приехала к тете Кари, чтобы посмотреть новые места и подкопить на билет, пока я выправляю документы. Без них теперь шагу не ступишь — сорок седьмой год, и давно бы пора прийти письму от Еспера. Я не видела его четыре года, но он знает, где я. Он уехал в Марокко, а я в этот город в глубине фьорда, который с подплывающего к нему парохода кажется серым и зеленым, а когда тут живешь — сплошь серым, изо дня в день и из недели в неделю. Повсюду следы тех, кто убрался восвояси, и нечем дышать, если нет ветра. Только вечером он начинает гнать пыль и грязь по сточным канавам, и я сажусь в автобусе у открытого окна и еду в Галгеберг, вотчину моего спортсмена. Я бреду по Волеренгате мимо большого желтого деревянного дома, на котором висит табличка "Первая община Абен-Езера", вспоминаю баптистов у нас за стеной на Асилгате и думаю: недалеко же я уехала! В окне второго этажа стоит женщина и следит за мной. Волосы стянуты на затылке в серый узел, властное выражение лица. Царица Абен-Езера, думаю я и понимаю, что она — его мать, что здесь его корни, что я вижу в ней его. Она кажется сильной и, возможно, красивой; наши глаза встречаются, я первой отвожу взгляд. Я прохожу еще немного, потом останавливаюсь, разворачиваюсь и возвращаюсь назад другой дорогой между приземистых домов за низкими штакетниками. Ему тридцать шесть, и он живет дома при своих mutter и fatter, как он их называет. Я еду до конечной остановки автобуса на противоположном краю города и оттуда возвращаюсь домой пешком. На это уходит полтора часа. Я иду, задрав голову и всматриваясь в горизонт, но не вижу, чтоб он где-нибудь сливался с морем или землей или просто вытягивался в ровную линию. Везде серые холмы, но если туда переселиться, то за ваши деньги у вас будет и красивый вид тоже. Какой-то мужик хмыкает от моего датского, когда я спрашиваю дорогу. — Немецкий был лучше? — интересуюсь я. В газетах сплошь процессы против тех, кому немецкий нравился больше. Он краснеет и показывает рукой налево: — В ту сторону и все время вниз. Я сердечно благодарю на нарочито невнятном датском и показываю ему спину. Что в банях на Торггате, что в Дейхмановской библиотеке — сплошь колонны и лестницы. Сперва я иду в чистилище, где тетка в белом скоблит меня с мылом, пока кожа не начинает сиять, как роза в свете лампы. Она сыплет анекдотами, и лапища у нее, как у дюжего лесоруба. Я закрываю глаза и не мешаю ей трудиться надо мной: когда я лежу на спине, а она обрабатывает мне перед, в животе щекочется. — Ты слышала про немецкого солдата, который опоздал на трамвай 8 мая? — хихикает она. Меня окутывает пар и ее темный и мягкий смех, я улыбаюсь с закрытыми глазами, и душа отлетает; потом я смываюсь под душем по пути к бассейну, прыгаю в воду и проплываю тысячу метров. Это двадцать бассейнов без остановки и без церемоний с теми, кто ныряет или резвится на воде. Я стараюсь дышать ровно и уверенными гребками двигаюсь взад-вперед между купающимися, а потом иду в баню и парюсь там, пока голова не очистится так же, как тело, а мысли аккуратно не улягутся в ней. После еще одного душа я ухожу, спускаю по лестнице с колоннами свое крупное, но легкое тело, а городской ветерок обдувает его и щекочет затылок. Я сворачиваю за угол на Генрика Ибсена и в тенечке поднимаюсь вверх, а потом по солнцепеку чинно вышагиваю по ступенькам от площади Гарборга до площади перед библиотекой, потом вверх между колонн к главному входу, потом снова вверх к выдаче книг на дом. Тут можно перевести дух. Пробегись я по жаре, придется спускаться назад в баню, а на это у меня нет денег. Двух раз в неделю достаточно. Через час я выхожу обратно со стопками "Желтой серии". Я читаю взахлеб. Я прочитываю по книге в день: Анна Зегерс, Андре Мальро, Илья Эренбург, Хемингуэй. "По ком звонит колокол" вышел в прошлом году и сейчас появился в библиотеке. Я добываю его с боем. Дама в коричневом платье замахивается на меня сумкой, когда я беру томик с полки. Пудра не может скрыть красноты щек, под мышками расползлись потные круги, рукава засучены для атаки на меня. — Эту книгу хотела взять я! — Приходите через несколько дней, — советую я, но она не слушает. — Ты ж по-норвежски не говоришь, — шипит, петляя следом за мной между полок, и так песочит и стыдит меня, что все удивленно оглядываются, а мужчина в пальто и шляпе у самой дальней полки топает ногой и ругается на нас: "Проклятые бабы!" Я ищу спасения у конторки выдачи. Там та же библиотекарша, что всегда, она знает меня, она смотрит мне прямо в глаза и произносит: — Ты победила. Хотя на эту книгу в самом деле стоит очередь, ее вообще не должны были выставлять в зал. Но я знаю, как быстро ты читаешь. — И она подмигивает мне, прикрывает рот рукой и отворачивается. Плечи у нее вздрагивают, и я посмеиваюсь всю дорогу вниз по лестнице, а потом спрашиваю у мужчины приятной наружности, где тут ближайшая кафешка. — I'm sorry, I don't speak Norwegian. I'm new here you see. Arrived only yesterday. From London. — Oh. What I did was I asked you for directions to the nearest kaffistove, but then you wouldn't know. — No, I wouldn't. What's a kaffistove by the way. It sounds like an oven of some art. — It's a cafe. For people from countryside. — You're from the country, then? — Yes, but not from this one. — Я улыбаюсь, он смотрит на меня недоуменно, и я объясняю: — I'm Danish. So I'm from another country. — Oh, I see. Very funny. So am I then. From the country, but not from this one. Oh well, kaffistove sounds good to me. May I buy you a cup of coffee if we find one? — You certainly may, — разрешаю я, смеясь, и смех мой ему тоже нравится, так он во всяком случае говорит. И мы идем в Крестьянский дом, о котором я все время помнила, пьем кофе и говорим по-английски. Я думала, это будет трудно, но стоило мне открыть рот, слова просто полились. Все прочитанное теснится в очереди, чтобы побыстрее стать сказанным. Он хороший слушатель и в конце концов приглашает меня к себе в гостиницу; меня берет досада, но я соглашаюсь. Когда я просыпаюсь, день еще не кончился. Свет касается закрытых век, он заливает комнату, едва я распахиваю глаза. Настежь открыто окно. На улице звенит трамвай, значит, это не моя комната. На потолке висит люстра с нитками стеклышек, ограненных якобы под хрусталь. Я, видимо, уснула, но не помню, в какой момент. Может, прямо сразу. Это было бы здорово. Я под одеялом перекатываюсь на другой бок. Он сидит голый на краешке кровати и листает мои книги. Он мне не нравится. У него спина неприятная. Я передумала. Я вовсе не хочу в Лондон. — You're a communist, — констатирует он, не поворачиваясь. — Of course I am, we are all communists here, — отвечаю я. — Take your hands of my books. — My suspicion exactly, this place is crawling with communists, — ставит он диагноз, хотя я как раз не коммунист. И живьем я их не знаю. Если только Еспер коммунист, хотя не думаю. И дядя Петер не коммунист, правда, у него в доме бывали затяжные завтраки, когда десять, а то и пятнадцать квартирантов спорили часами. Шестидесятилетний похмельный старик с истлевшими легкими, который приходится дядей не мне, а моей матери, сидел во главе стола и вел себя не как домовладелец, но как председатель собрания; спорили о войне в Испании, а вовсе не о той последней, что только-только кончилась. Юханнес с заклеенным глазом нюхнул пороху, защищая Барселону с допотопным ружьишком в руках, и этот запах за десять лет провонял все его сны, в которых он слышит крики своих умирающих товарищей. За этим столом коммунистов не жаловали: они предали каталонских синдикалистов и в решающий момент нанесли им удар в спину. В основном я сидела и молча слушала, тем более что многое говорилось специально ради меня, молоденькой женщины. Они заводились, размахивали руками, краснели и старались блеснуть удачной репликой. Я заряжалась от этих стареющих мужчин, которые горячились, перебивали друг друга и расцвечивали историю словами и золотисто-коричневыми картинками, так что она обживалась, как милый дом, в который меня приглашали на правах дорогого гостя. Они с почетом препроводили меня в Народный дом в Кларе послушать, как молодой писатель и редактор Стиг Дагерман будет излагать свое видение анархизма. Он был новым голосом в их хоре, и с ним связывались многие надежды на будущее — вплоть до той самой ночи, когда он заперся в гараже, отключил вентиляцию и врубил движок на полную катушку. Но тогда в Кларе ему было всего на два года больше, чем мне, и еще оставалось шесть лет жизни. Я сидела в зале и слушала все, что он говорил с детской улыбкой на лице и печалью в глазах, а когда все кончилось, дядя Петер повел меня между рядов к сцене — знакомиться. Дагерман спустился с кафедры с сумкой под мышкой, и его ладонь была не больше моей. Мы сидели и говорили о лошадях. Он рассказывал о гнедой, которая была у них на хуторе, где он рос. Она могла снять шляпу с деда, взять лежавший под ней на его голове кусочек сахара, а потом вернуть шляпу на место, а я рассказывала о Люцифере, который, можно сказать, растворился в воздухе после того, как мой дед повесился в хлеву. Он попросил разрешения использовать эту историю в одной из своих книг. И я ему разрешила. Уже взяв сумку, чтобы уходить, он произнес для прощания: — Hasta luega, companera, — а я ответила: "No pasaran!" — единственное известное мне испанское слово, и вскинула кулак в приветствии, как любил делать Еспер. Может, это было и глупо, но он улыбнулся и ответил тем же, а потом повернулся и исчез за дверью. Но в Осло я не знаю синдикалистов. А голый англичанин сидит на краешке кровати и листает мои книги. Он упирает ноготь в имя Илья Эренбург и говорит, что и сам коммунист, так чго никаких проблем. Для него я с радостью побуду коммунистом. Я голышом иду к своей одежде и неспешно одеваюсь, вещь за вещью. Он оборачивается и глядит, но я продолжаю одеваться как ни в чем не бывало, а он остается один со своим нелепым голым белым телом. — My books, please, — прошу я; он дает мне всю стопку, я беру книги под мышку и спускаюсь по лестнице в гостиничный холл. Я иду себе, вдыхаю пыльный запах каменных стен и замусоренных тротуаров, приглушенную сырость протекающей через город реки и кисловатую сладость пивоварни Шуса, в подвалах которой громоздятся распираемые изнутри огромные медные чаны, а снаружи всегда кто-нибудь стоит, прижавшись к стеклу, и смотрит как зачарованный. По вечерам я одолеваю Трондхеймсвей пешком, чтобы сэкономить деньги на автобусе, но тут же трачу их на кино — я смотрю все подряд. Вечер за вечером я сижу в темноте переполненного зала и гляжу на экран; я поглощаю фильмы, выпуски новостей, документальные ленты и мультики. На "Томе и Джерри" женщина на седьмом ряду заходится от хохота, потом она смеется уже одна на весь зал, и все оборачиваются в ее сторону, но она не может остановиться. И выдержать не может, ей делается плохо, и ее выносят, впуская луч света, потом дверь снова закрывается, и мы слышим, как женщина в фойе одновременно хохочет и рыдает и кричит: — Ну нет же, нет! Я не хочу! Я тоже не хочу. Я поднимаюсь и прошу прощения у мерцающего ряда лиц, и всем приходится встать, чтобы выпустить меня. Мимо кассы я выхожу на улицу, где еще светло и тени длинные и где вечернее солнце мягко освещает мой путь вверх по Карлу Юхану. Нигде ни одного знакомого лица, и я сержусь: ну что же Еспер не пишет? Мать раз в месяц присылает письма, в которых говорится, что если я обращусь к свету и сохраню в душе Господа, то счастье осенит меня. Всю Студенческую улицу свет режет мне глаза, но Господь бросил меня давным-давно. 16 Из Дании мне пересылают письмо. От Хельги из Магдебурга. Судя по штемпелю, оно шло ко мне несколько месяцев. До этого я получила от нее послание летом тридцать девятого и ответила на него. Мы писали тогда друг дружке, что пора бы встретиться; с тех пор прошли пять лет бомбежек и пожарищ, потом еще два года тишины, а теперь она живет в русской зоне оккупации и не может выехать. По улицам маршируют солдаты и орут песни, отчего ее пес Кантор беспрерывно воет. Я давно забыла думать о Хельге. Я читаю письмо в своей комнате подле окна, открытого в сад. Вечер, воздух стоит без движения, и ничто не шевелится, кроме листков бумаги, которые я один за одним откладываю на кровать. Это длинное письмо полно слов отчаяния. Вальтер погиб под Сталинградом, отец с горя умер, дальше — нескончаемый перечень того, чего нельзя достать, хотя они думали, что на третьем году мирной жизни уже пора бы чему-нибудь появиться. Мне хотелось бы посочувствовать Хельге. Но для нее война — никому не подвластная стихия, как волна: накатила и ушла, но стыд, который она тем не менее ощущает, заставляет ее злиться. Все должно быть как раньше. А так уже никогда не будет. Они живут в подвале, над ними дом в четыре разрушенных этажа, зима не кончается, по стенам течет, они топят отсыревшим углем, он коптит, и все в комнате покрыто сажей. У меня слезятся глаза, пишет она. Последнюю страничку я откладываю с раздражением и сижу. — Радость моя, у тебя неприятности? — спрашивает тетя Кари. Она стоит в дверях, закутав несуразное тело в шелковый халат. Ей пятьдесят девять, и она шире, чем выше из-за того, что ее большому сердцу требуется очень много места. У нее темные усики над вечно алыми губами и папильотки в волосах неестественно черного цвета. Я складываю листки в стопку и спрашиваю ее, с чего она взяла. — Посмотри на себя в зеркало, дружочек, — отвечает тетя. Я не следую ее совету. А просто пишу: мол, дорогая Хельга, сейчас не тот момент, твое "до войны" не похоже на мое, но не отсылаю письма. Он прямо кремень. С пятницы на субботу он работал в ночную смену и как раз успел обогнуть под кронами деревьев площадь и к открытию нарисоваться под дверью: теперь ждет руки-в-брюки, пока я пущу его внутрь. Он будет завтракать. Это что-то новенькое. Похоже, против меня используют уже тяжелую артиллерию. У него красные от недосыпа глаза, а в теле нет той легкости, с которой он обычно движется между столиков то скользя, как лыжник, то пританцовывая с воображаемыми боксерскими перчатками на руках, одной прикрывая лицо, а другой разя воздух над моей или тетушкиной головой, — а потом вдруг краснеет и со смущенной улыбкой возвращается на место. Сегодня он занимает ближайший к окну на Уелдсгате отдельный кабинет и, положив руки на стол и уткнувшись в них лицом, со словами: — Прости, пожалуйста, — замирает в такой позе минут на десять, а только потом садится по-человечески и заказывает кофе с булочками. Он немного преувеличивает свои мучения, чтобы произвести впечатление, сразить меня наповал. Это мило, но не красиво. На Гостелефонузле в Копенгагене я частенько брала двойные смены, а то и три подряд, чтоб заработать побольше, и тогда меня выручали таблетки моей товарки Луизы, с которой мы поступили в один день. Мы сразу стакнулись и сняли на двоих квартирку на Вестербру, и я уж не знаю, что это были за таблетки, ее снабжал ими знакомый доктор, только мы могли вкалывать двое суток подряд, потом падали в кровать и спали сорок восемь часов. А просыпались выпотрошенные и с отшибленной памятью, с каким-то зудом в конечностях, из-за которого дрожали ноги, и нам едва хватало сил завернуться в халаты и доковылять до булочной на углу Истедгате, а там мы покупали франзольки и молоко и тут же, на лестнице на улицу, садились завтракать, чтоб суметь одолеть ступеньки еще раз. Потом опять начиналась работа. В конце недели наступали выходные, и все, что мы приработали, уходило на кино и американские горки в Баккене. Мы катались раз за разом, так что отбитая поясница превращалась в форменное желе; мы визжали до потери голоса и спазмов в желудке. Когда гондола наконец-то останавливалась, мы едва успевали выбраться из нее и спрятаться за кустами позади притулившихся к забору деревянных подпорок, чтобы, упершись лбом в железную сетку, отдавать обратно сахарную вату и печеные яблоки, пока в желудке не наступал штиль и Луиза не начинала хохотать, а я вторить ей, а потом мы утирали ладонями рты, вытряхивали остатки денег и прокатывались еще один разик. Две провинциалочки, мы убивали так целый вечер, и нам было мало. Дни и недели с Луизой пролетали молниеносно: на работе и после нее, на темных вечерних улицах и в киношках в дрожащем свете экрана, с которого бесконечно вещал Гарри Грант, и в мерцании блестевших на мокром асфальте Нюторва трамвайных путей, когда под чавканье шин едешь вдоль них туда и обратно, туда и обратно давно отработанным маршрутом. И работа мне нравилась, хотя она была организована строго по-военному, с оберначальником смены, и дежурным начальником, и просто начальником плюс контроль за внешним видом и речью. Я считала себя знатоком в английском и немецком и рассчитывала на скорую командировку за границу, где не хватало людей; я старалась изо всех сил и никогда не отказывалась поработать сверхурочно, если просили. Хотя эти просьбы случались все чаще и чаще. У меня была вечерняя смена в один день и сдвоенная — на следующий. Утром перед уходом из дому я проглотила Луизину таблетку, потом села на велосипед и покатила в толпе других таких же под проливным дождем по Истедгате через Конгенсбу в сторону Гостелефона. Только поздно вечером я взглянула на висевшие на стене часы: было десять, через час можно ехать домой отсыпаться. Но вышла передозировочка. Это была третья неделя подряд с тремя сдвоенными дежурствами. Я знала, что вымоталась, но не чувствовала этого. Мне досаждало только жжение вокруг глаз, будто кожу поскребли наждаком, и нудное гудение, которое я посчитала плохо настроенными наушниками, но когда я их сняла, оно не пропало. Все голоса шли ко мне, как со дна большого оцинкованного ведра, и хотя я понимала, что мне говорили, правильно отвечала и верно соединяла звонки, но в голове ничего не удерживалось. Снова загорелся звонок, я подключилась, и вкрадчивый голос спросил: — Могу я поговорить с женой? — Она здесь работает? — Вы думаете, моя жена работает телефонисткой? — Понятия не имею. Вы вроде ищите свою жену, так? — Девушка, скажите мне прямо — вы нахалка? Он принял лишку, сразу видно, но что-то это не пошло на пользу его настроению. — Нет, я не нахалка. — Хорошо. Вы из Северной Ютландии, как я слышу. Скажу вам прямо, с Северной Ютландией у меня связано несколько неприятных эпизодов. Поэтому, пожалуйста, безо всяких препирательств немедленно соедините меня с моей супругой. Он говорил с расстановкой и очень отчетливо, как говорят пьяные, когда хотят показать, что капли в рот не брали, и я с тоской почувствовала, что мне пора домой, уже хватит. — Что касается того, откуда я родом, то вас это ни с какой стороны не касается, а что до вашей жены, то я не имею ни малейшего представления ни кто она, ни где ее искать, так что соединить вас с ней мне затруднительно. Если б вы немного помогли мне, дело пошло бы веселей. — Девушка, скажите-ка мне — вы что, не знаете, кто моя жена? — Как ни жаль мне огорчать вас, но вынуждена признать, что не знаю. — Может быть, вы и меня не знаете? — Как ни прискорбно, не знаю. Но поскольку вы опрокинули пару-тройку лишних стопочек, то неплохо бы вам лечь поспать. И знаете что, выпейте-ка перед сном полный стакан воды и пару таблеток албула. Это мой вам совет. Счастливо. Я отключила его, и все. Времени было без пяти одиннадцать, я закрыла свой столик, поехала домой и спала как убитая почти до начала вечерней смены следующего дня, в которую я работала. Еще сонная поела стоя у кухонной мойки и повезла свое полное снов тело на велосипеде на Гостелефон. У входа меня встретила закончившая утреннюю смену Луиза с глазами тазиком: — Тебе нужно немедленно явиться к начальнику смены. Они там все в полной истерике. — А что случилось? — спросила я, но она только развела руками: — Я думала, ты сама знаешь. Но это наверняка что-то из ряда вон. Я вошла в рабочий зал со столиками операторов, глядя в потолок и вбок, и в огромном помещении повисла тишина: слышно было только, как ступают по полу мои ботинки. Кстати, новые и жутко дорогие, я потратила на них всю месячную заначку. Дойдя до кабинета начальницы смены на другом конце зала, я для начала заглянула в стеклянную дверь: у стола вытянулась по стойке смирно начальница с двумя нашивками на рукаве, а напротив стоял мужчина в сером пальто поверх серого костюма. Это был директор, я знала его потому, что он всегда приветствовал всем телом, сладко улыбаясь, сотрудниц моложе двадцати пяти. Я постучала, вошла и закрыла за собой дверь. Они сказали, что пьяный вчерашний мужчина, который хотел поговорить с женой, был королем. Королем Дании. Они не упомянули, что он был пьяный. Я нахамила королю Дании, и, поскольку до конца моего полугодичного испытательного срока еще неделя, то с этой минуты я уволена. Их не интересовала моя версия, и я не стала просить их выслушать ее, потому что того, о чем нужно просить, мне не надо. — Как они узнали, что это ты? — спросила Луиза. — Я одна из Северной Ютландии, а у короля с нами связано несколько неприятных эпизодов. Я взяла у Луизы денег взаймы и поехала в Стокгольм, чтобы поступить в ученики к стекольщику из Седера Петеру Оэну, датчанину-иммигранту, а теперь рассказываю мужчине в ближайшем к окну на Уеландсгате отдельном кабинете о том, как меня уволили с Гостелефонузла в Копенгагене за то, что я нагрубила Королю Дании. Мужчина мрачнеет лицом. В его семье никого никогда ниоткуда не увольняли. Его отец и его братья как штык являются на фабрику к шести или семи, год за годом, а сам он пропустил работу только однажды, когда попал в госпиталь со сломанным на трамплине позвоночником. — Он до сих пор болит, — говорит он. — Когда совсем невмоготу, приходится носить корсет. Жесткий, зараза. И у них здесь совершенно иначе относятся к королю, чем мы в Дании. Никто не обижает норвежского монарха, просто чтобы на другой день повеселить рассказом об этом окружающих, хотя король-то — датчанин, но я не говорю этого, потому что тоже не хочу зубоскалить. Моему собеседнику есть о чем подумать, и он садится в автобус на улице Вальдемара Тране и уезжает домой, не рассказав последних новостей ни с боксерского ринга, ни из клуба ветеранов футбола Волеренга, где он по-прежнему играет дважды в неделю. По субботам кафе закрывается рано. Мы кормим людей, и у нас не то место, где можно дуть пиво за пивом под дурацкие разговоры. — Иди-иди, — выпроваживает меня тетя Кари. — Сегодня же суббота, я только оприходую кассу и закроюсь. Ты в город: — Наши окрестности площади Хьелланда городом не считаются, хотя и находятся в глубине Осло; город — это центр. — Не знаю, — отвечаю я. — Даже не думай, езжай в город, — уговаривает она, н" ч стою рядом, пока она делает записи и перекладывает деньги из кассы в большую кожаную сумку. — Не знаю, — бубню я и чувствую себя матрасом, забытым осенью под дождем: я видела такой — неподъемный, тяжелый как туша мертвого зверя. Я тру глаза, пока тетя Кари тушит и кафе лампы, потом нехотя выхожу наружу и жду, пока она тоже выходит и запирает дверь ключом из огромной связки, всегда лежащей у нее в кармане пальто. Мерзостный ветер продувает улицу сверху донизу, я озираюсь по сторонам, где бы укрыться. — Ну? — говорит тетя Кари. — Тебя никогда не тянет домой? — А где он, дом? — отвечает она. — Тебе здесь не нравится? — Ни секунды не нравилось. — Но ведь ты могла уехать домой. Чего ж не поехала? — Amor, — отвечает тетя. — А теперь уже давным-давно слишком поздно возвращаться. И говорить не о чем. Вдруг она поворачивается спиной ко мне, идет к своему авто, в приспущенное окно швыряет на переднее сидены сумку с деньгами, потом распахивает дверцу и усаживается Из всех известных мне женщин она одна водит машину, черный довоенный "ситроен". Когда я спрашиваю, где она его взяла, она говорит, что его "забыли". — Веселой субботы в городе! — желает она мне в открытое окно, заводит мотор, и машина сползает с тротуара Я смот рю, как она пересекает площадь Хьелланда и уносится по Сандергате к площади Карла Бернара, и тогда только трога юсь с места и бреду вниз по улице. Не дойдя до центра, я сворачиваю после Телтхусбаккен и через памятник архитектуры Фреденсборг, мимо шведской церкви Святой Маргареты, выхожу к задам Дейхмановской библиотеки. Зря я уехала из Стокгольма. В тех стареющих мужиках не было злобы. Назойливость — да, но по утрам, когда они видели барселонские сны, я спускалась на первый этаж в стеклодувную мастерскую; там было тихо, и на фоне темных окон с потолка лился свет лампы и плясало пламя горелки. Лоб дяди Петера покрывался блестками пота, когда он заходился в кашле, сгибался над своей длинной трубкой и не хотел встречаться со мной глазами, потому что накануне он напился и далеко за полночь ломился в мою дверь и звал меня чужим именем. Не надо мне было ни ехать поездом в Гетеборг, ни плыть оттуда в Данию, ни стоять на палубе, когда мы шли сквозь прореху меж двух рукавов мола в мигающем свете старых маяков, зазывавших в наш город, — с замыкающей его позади домов горой Пиккербаккен, занавешенной туманом, и черным пятном бальнеосанатория Фруденстранд на севере да одиноко переминавшимся на причале алкоголиком, притоптавшим две прогалины в тумане. К чему было распаковывать чемодан в каморке при молочной лавке, чтобы снова уехать всего неделю спустя? Меня не было два года, и мать, поднимаясь за мной по лестнице, хотела узнать все: почему я уехала сразу вслед за немцами, не дождавшись возвращения Еспера, почему я не осталась ни в Копенгагене, ни в Стокгольме, зачем не писала. Когда я вернулась, Еспера не было. В каморке не нашлось ни единой его вещи. Не было ни Греты Гарбо, ни красной шторы, ни Розы Люксембург, которая провисела на стене всю войну под именем отцовой тетки. — А где Еспер? — спросила я. — В Марокко, — отчеканила мать. — Но ты, надо понимать, уже натаскалась по миру. Я не узнавала ее. Стоя рядом со старой кроватью, над которой все еще висел Люцифер, я вытаскивала из чемодана вещь за вещью, а она торчала в дверях, скрестив руки на груди. Страхолюдина, подумала я: кожа обтягивает череп, синие стеклянные глаза; я отвернулась. — Здесь дел невпроворот, — заявила она. В ответ я шваркнула крышкой чемодана и ушла из дому. Темно, комендантского часа нет. Я бродила по улицам несколько часов, вверх по Данмарксгате и вниз, к порту и обратно, на Розевей. Дом Лоне глубже утоплен в сад, чем прежде, все окна темные, забор повален в нескольких местах, кусты черемухи махнули вверх. Табличка с именем хозяев скручена. Калитку под ней, оказывается, никогда не красили, и я застыла, вперив взгляд в серый треугольник. Потом про вела по нему пальцами. Дерево было гнилым и непрочным. В какой-то из дней я встретила в городе Рубена. Он шел по улице прямо на меня, но не узнал. Может, из-за моих стриже ных волос. На секунду мне захотелось взять и внаглую соблазнить его: завести в Ванверкский лес или в Керет, на пляж среди скал. Он вытянется, нагой и немой, на ветру и будет твердо знать, кто я такая. Но его спина делалась все меньше и дальше, а я так и не крикнула и не помахала. Значит, он выжил. Почти все датские евреи сумели вовремя унести ноги на моторках, рыбачьих шхунах и весельных лодках благодаря разным Есперам. Но Еспер теперь в Марокко, а я не могу дома, я задыхаюсь в клешнях мола, у меня немеют члены, пересыхают губы, я не могу дышать, не могу говорить, и я хочу в Лондон, но финансы тянут лишь до Осло. Шесть безмолвных дней на Лодсгате, и на седьмой я покидала одежду обратно в чемодан и пошла на пристань. Отец меня проводил. Он нес мой чемодан. До смешного легкий, но я не стала спорить, а шла чуть впереди, чтобы отец не видел моего лица. Он молчал всю дорогу и ни слова не ска зал, пока я поднималась по длинному трапу на борт старого корабля. Все того же вечного "Мельхиора". Я отнесла чемодан в багажный отсек, вернулась на палу бу и пошла на корму. Отец стоял в одиночестве посреди толпы провожавших, что-то кричавших и махавших платками, и я подумала, что и он мог бы махнуть мне рукой, но он просто стоял в своем длинном пальто, в котором всегда ходил в ветреную погоду, и коричневом берете, заложив руки за спину, и по его бесстрастному лицу не было видно, о чем он думает. Корабль поплыл; тросы размотались и плюхнулись в воду, их стали вытягивать на борт лебедками, палуба заходила ходуном. Тогда отец вскинул руку, вытащил сигару из жилетного кармана, раскурил ее и выпустил облачко дыма. Ветер швырнул его обратно, и он обжег ему лицо, я знала, как слезятся от этого глаза, и я зажмурила их до узеньких щелочек и смотрела на причал и отца сквозь мокрую завесу. Меня это раздражало, я сильно моргнула, но не помогло. 17 Осень. Мы с Еспером играем на холме у старого колодца. Туда надо идти через жнивье за китайским садом. Еще не так холодно, чтобы нам носить башмаки. Хлеб убран, и поля пустые. Вольница: иди куда хочешь, никто не заругает. Небо высокое, сухо, бегай хоть до одури. Здесь отлично играть: ветра нет, никто не подсматривает — только я да Еспер. Где-то далеко в лесу стучит топор, ржет лошадь во Врангбэке, дед орет, но не на нас. Тихо, и можно наиграться вволю. Мы гоняемся друг за дружкой по склону, поросшему густой рыхлой травой и с круглым кратером колодца посередине. Я ловлю Еспера, но не могу поймать. Он юркий, поэтому он у нас Эрнст Бреммер, а я таможенник. Мы носимся до тех пор, пока небо не начинает колыхаться, а голова кружиться, и мы шатаемся из стороны в сторону и превращаемся в пьяных крестьян. Мы видели таких множество раз. Дед раз в месяц напивается как сапожник, но куда ему до Еспера: этот качается, держится за голову и кричит: — Ой, мне плохо! — и сгибается, чтобы вытошниться, и ему это удается. Он издает булькающие звуки. Так напиться — это надо суметь! Он отодвигает бороду, чтоб не залить ее, как всегда делает дед, и видно, что голова у него раскалывается. — Ой! — кричит Еспер, — как же мне плохо! Я хочу умереть! — У меня от восторга мурашки по коже. Так паясничать, как Еспер, не осмеливается никто, один он храбрец. Он опускается на четвереньки, потом падает на бок, хватается руками за щиколотки и катится вниз по склону как колесо — и падает в колодец. Я заливаюсь в голос. Всплеск, и Еспер уходит под воду, потом всплывает, но не целиком. Появляется только круглая спина, это потому, что он держит себя за щиколотки и дрейфует поплавком, опустив голову в воду. И снова исчезает под водой. Старый колодец такой широченный, что до места, где можно стать, надо проплыть несколько гребков. А я все еще не научилась, это только Еспер умеет плавать, но он не может расцепиться. — ЕС-ПЕР! — зову я, и его спина снова всплывает. Встав на колени на кромке воды, я тяну к нему руки — но не дотягиваюсь. И тогда я бегу. Вверх по холму и через поля к Врангбэку. Быстро, как только могу бежать босыми ногами по стерне, и сначала больно ужасно, но потом уже не так, и я припускаю еще быстрее. Я слышала, что кто потопнет в третий раз, тот мертвец. Времени нет. Ветер стих, кругом полная тишина: в небе над домами, среди желтых деревьев в саду, на лугу, где пасутся коровы, в загоне у телят, которые перестали жевать и таращатся, — даже дым из трубы стоит столбом не шевелясь, только сам дом гораздо дальше, чем раньше. Это неправильно. Я мчусь как ужаленная, и вдруг боль в ступнях проходит, я становлюсь невесомой, я взмываю, я лечу — наконец-то! Так я добираюсь до первых деревьев. Пробегаю между ними, топочу по мосткам через садик и останавливаюсь посреди выложенного брусчаткой двора. Перед дедом. Сказать я ничего не могу, я только машу рукой туда, откуда прибежала. Он смотрит в ту сторону и качает головой. Я тяну его за рукав, но он берет меня за талию и приподнимает. И показывает мне мои ступни. Там месиво из крови и ошметков кожи. На брусчатке от них кровавый след. Мне стыдно, я хочу, чтоб он отпустил меня, нам надо бежать за Еспером. Я вырываюсь, но дед крепко держит меня и несет в дом. И так сверху я вижу, как во двор вбегает Еспер: с мокрой одежды льет ручьем, он хохочет. Сентябрь, и вдруг сразу осень; над домами на Фреденсборге высокое небо, после нескольких ночных заморозков сегодня первый холодный день. Я мерзну в своей легкой одежде всю дорогу до Дейхмановской библиотеки, я дрожу так, что зубы стучат. Мне навстречу старьевщик ведет в поводу лошадь, запряженную в телегу, и его крик: "Стекло, тряпьё берём! Стекло, тряпьё берём!" бьется в окна по обе стороны улицы, пока кое-где не появляются матроны — на головах у них намотаны полотенца, ручищи заплыли жиром; они выволакивают из дворов тюки, ставят их на тротуаре и сами встают рядом, подбоченясь и склонив голову набок, и смотрят узкими щелками глаз. Вид у них устрашающий, но старьевщик гогочет. Он ждал их, он их знает, он вытягивает лошадку кнутом и упивается моментом. Вдруг старая кляча вздрагивает и запинается, старьевщик орет и снова бьет ее, но только сильнее пугает, передние ноги у лошади подгибаются, она заваливается и оседает на мостовую, выворачивая оглобли; телега медленно накреняется, я забываю дышать, старьевщик спрыгивает на землю, истово матерясь. Полы его обтрюханной куртки парусят на ветру. Содержимое телеги валится на землю, стекло бьется, осколки разлетаются далеко вокруг. — Черт тебя дери сто тысяч раз! — орет старьевщик. — Кляча проклятущая! Подняв над головой кнут, он подскакивает к лошади и в исступлении лупцует ее: вставай, скотина! Но она не встает, только хрипит, настолько перекрывая шум бьющихся склянок, что слышно и мне, и женщинам у подворотен. Глаза у них теперь круглые, руки висят плетьми, а я подбегаю к старьевщику, одной рукой хватаю его за запястье, другой вырываю у него кнут и толкаю в грудь. Он падает, я бью лежачего тупым кондом кнута по ноге, потом еще раз, изо всех сил, держа кнут двумя руками. — Идиотка! — вскрикивает он и сжимает кулаки, потом в страхе снова разжимает их и хочет прикрыть ладонями ногу, но я бью его по руке. Он визжит, на руке проступает багровая полоса, из которой сочится кровь. Отшвырнув кнут, я склоняюсь над лошадью, я прижимаюсь щекой к ее горлу и чувствую под коленями холод земли, а животом сквозь куртку — жар большого тела, и только один звук остается в мире: тяжелое хрипение у меня над ухом. Я закрываю глаза, я так устала, пожалуй, посплю. Лошадь хрипит. Потом перестает. Я открываю глаза. Она мертва. Она просто умерла, и сначала становится совсем тихо, потом начинается беготня. — Сдохла? — спрашивает одна из женщин. Я моргаю, потом смотрю на свое отражение в лошадином глазу. — Да, — отвечаю я затем. — Ты датчанка, — говорит женщина, и это не вопрос. Я поднимаюсь на ноги, отряхиваю спереди юбку и поплотнее запахиваю куртку. Старьевщик высасывает кровь из ударенной руки. — Сдохла? — переспрашивает он. — Не может быть. Она единственное, что у меня есть. Понятно тебе, психа датская? Моя лошадь — единственное, что у меня есть. — Тогда у тебя ничего больше нет, — отвечаю я. Я поворачиваюсь и ухожу, спиной чувствуя их взгляды. Дует; узкая улица как труба: в нее затягивается весь воздух, он продавливается сквозь нее и вылетает на другом конце. Ветер толкается в спину, а перед библиотекой он сквозит из каждой протянувшейся от фьорда улицы, сифонит изо всех проулков и закоулков, заплетает ветряной лабиринт, вырваться из которого можно, только куда-нибудь зайдя. Я вприскочку спешу вверх по лестнице, но на полпути вижу, что опоздала. Библиотека закрыта. Я останавливаюсь. Из массивных дверей выходят служащие, они смеются и шутят — суббота, и посреди толпы я вижу мою девушку с выдачи, ту, к которой я всегда хожу. Она сразу же замечает меня и улыбается, но я не отвечаю тем же, однако она все равно останавливается на моей ступени и говорит: — Ну-ну, ничего такого страшного не случилось, всего денек потерпеть, и мы снова откроемся. Тебе совсем нечего читать? — Есть, — отвечаю я. Я дрожу, и мне неприятно, что она это видит. — Да ты вся белая. Ты слишком легко оделась. А сегодня холодно. Ты куда сейчас пойдешь? Я пожимаю плечами. Никуда. Я никуда не собиралась. — Можно пойти ко мне, я живу рядом, — говорит она и машет в ту сторону, откуда я пришла, но я стою как стояла. Она кладет руку мне на плечо. — Пойдем-пойдем, тебя нужно разморозить. — И она обнимает меня. Я стою совсем тихо, я жду, я прислоняюсь к ней и чувствую, как тепло медленно перетекает ко мне из-под ее пальто. Я дышу и слушаю. Я не хочу идти, я хочу еще постоять так, и мы стоим, а потом уходим. На той улице уже нет ни лошади, ни телеги, и у ворот не стоят женщины. Я останавливаюсь и озираюсь: может, мне все приснилось, или я потеряла сознание, или вообще у меня так плохо с головой, что я вижу то, чего нет. Но вдоль тротуара лежит битое стекло. Кто-то убрал кучу мусора, а мелкие осколки сгреб в сторону. Уже унесли и огромную лошадь, и телегу с тряпьем и склянками. — У него нет теперь ничего, — говорю я. — У кого? — У старьевщика с лошадью. Она умерла. Мы проходим квартал, сворачиваем на Ростедсгате и заходим в дом, где на каждой ступеньке лестницы плиткой выложен орнамент в виде звезд: синих, серых и нежно-красных, а по бокам — кованые перила. Такие в Осло в каждом парадном. На двери ее квартиры на втором этаже написано "Солыун Скауг". Прихожая выкрашена в синий цвет, а в комнате — книги и картины, но не как у Лоне. Здесь книги лежат стопками на полу рядом с забитыми полками, а картины — это фотографии. — Мое семейство, — показывает она. — Ты пока не раздевайся, сначала протопим. — Сольгун идет в угол к печке, прихватив из ящика в прихожей дрова и "Дагбладет" за прошлое лето. Я хожу, рассматриваю книжки: многие я читала. Хозяйка стоит согнувшись, она комкает газеты и запихивает их в печку, чиркает спичкой и некоторое время еще ждет, пока займутся дрова в печке. У нее светлые волосы, совершенно прямые и длиной до мочки уха, поэтому, когда она наклоняет голову, затылок оголяется. Он белый-белый. Мы стоим у печки, вытянув вперед руки, и ждем, когда станет тепло. Я слышу, как на улице воет ветер. И цокают копыта. — Может, она воскресла, — говорит Сольгун. Я качаю головой. Она снимает пальто и вешает в прихожей, и я снимаю куртку. Конторка выдачи — это как униформа; когда Сольгун не стоит за ней, она другая, а тем более дома. Меня клонит в сон. Сольгун убирает со стула книги и предлагает мне сесть: — У меня есть бутылочка вина, мне достали. Сейчас сварим глинтвейн. Она уходит на кухню, я дремлю в кресле. На одном из фото снят хутор. А перед домом стоит босая девочка. Я ее сразу узнала. Наверно, я сплю, в печке шкворчит. Сольгун приносит две дымящиеся чашки, и мы пьем глинтвейн. Он горячий, сладкий, горьковато-пряный, я отпиваю два больших глотка. — Не так быстро, — просит она, и я думаю, она имеет в виду, как я пью, а оказывается — как я говорю: — Я половины не понимаю. Я очень сонная, поэтому выговариваю слова медленно-медленно, и они не успевают за мыслями. Я слышу, что я рассказываю о бароне Биглере, как он по вечерам прикатывал в ландо и швырял детям мелочь на мостовую, о деде в хлеву, о Иоргенсене-гестапо, который бил меня по лицу, а год спустя утонул при загадочных обстоятельствах. Я говорю, думаю и смотрю все время на Сольгун: без пальто она худенькая, не тощая, а стройная. Она сидит на краешке стула с кружкой в руках, улыбается и слушает. У нее морщинки на лице. А я не стройная, у меня карие глаза, крупные черты и скулы, как у эскимоса, как сказала однажды мать, и про это я тоже рассказываю. — Скорее, как у негра, — отзывается Сольгун. — Белого негра. У меня круглый лоб, и теперь, когда волосы короткие, они стали еще курчавее и жестче. — Просто ты создана для других стран, — говорит Сольгун. — Для Испании, Италии, может, Марокко. — Я уеду в Сибирь, — объясняю я. — Это Еспер, мой брат, собирался в Марокко, и он уже там, но писем не пишет. Ему достаточно одного дня на солнце, и он становится коричневым. — В Сибирь? — переспрашивает Сольгун. — Да. — Здесь тоже скоро ударят морозы. Подожди еще. — Я привыкла мерзнуть, — говорю я. — Ты, видно, как Альберта у Коры Сандель. Она все время мерзла, пока не выросла и не уехала во Францию. Ты движешься, по-моему, не в ту сторону. Я не читала такую книгу, я никуда не хочу отсюда уходить, я хочу остаться. Я снова засыпаю, а когда просыпаюсь, то опять сижу в том же самом кресле, укутанная пледом и с "Альбертой и Яковом" на коленях. Уже стемнело, я вижу свое лицо в окне, а за спиной у меня стоит Сольгун, она положила руки мне на плечи, у горла, и проводит пальцами по моему затылку, вдоль ушей и по волосам как гребнем. Я не могу шелохнуться, плед больно тяжелый: — Пожалуйста, — говорю я, но она отвечает: — Я погрею тебя. Да, давай? — Она огибает стул, склоняется надо мной, ее лицо заслоняет мое, а белые волосы щекочут мне щеку, окна я теперь не вижу и лица своего не чувствую. Я приоткрываю рот, и она целует меня. Бывают такие женщины, я не такая, но если я позволю ей целовать меня, то мне можно будет сидеть здесь столько, сколько захочу. Она берет мою голову в руки и чуть запрокидывает ее назад, а я думаю: больше я не смогу брать книги на дом. 18 Не помню, сколько я тогда проболела — несколько дней, недель или того больше, не знаю, ходила ли я к врачу или его вызывали ко мне; но на столике у кровати стояли коричневые бутылки и стеклянные пузырьки с пилюлями, и я запомнила лицо тети Кари, заглядывающей в дверь, и рисунок на обоях: виноградные гроздья красного и бирюзового цвета и миниатюрные дамы с корзинами в руках. Помню, я много пила и что пол казался ледяным, когда надо было в туалет, а ноги дрожали. Помню, как я поела в первый раз, когда упала температура — и с отвычки все вышло обратно. Я проживала сутки, глядя в окно во двор, и тени росли и скукоживались, росли и скукоживались по какому-то уму непостижимому закону, потому что это происходило то быстро, то медленно; от того времени у меня осталась фотография, которую тетя Кари прислала несколько лет спустя. "Моему концлагерному заморышу" — написала она на обороте. Это было, конечно, нахальством с ее стороны, я до сих пор сержусь, но такой изможденной, как тогда, я действительно больше не бывала. Я исхудала, но не ссохлась, напротив, широкие стати выперли, и вид у меня, правда, как у узников Берген-Бельзена на послевоенных газетных фотографиях. Но я поправилась и раньше, чем оголились деревья на площади Хьелланда, вернулась в кафе. Я прихожу затемно и ухожу затемно; ветер гнет ветки, и прохожие придерживают шляпы, в автобусах холодно. Если мало посетителей, я стою у окна, смотрю на улицу и чувствую дрожь, когда мимо грохочет машина. Или стекло истончилось, или кожа. На четвертый день он появляется на площади. На улице холодно, а у нас тепло; он вошел, в пальто с поднятым воротником, подышал на руки, потер их, посмотрел мне в лицо и спросил: — Ты болела? Я приняла решение. От площади Карла Бернера я дохожу до Гренландслейре, потом бреду темной улицей от фонаря к фонарю мимо ресторана "Олимпия", потом налево вверх, пересекаю маленький сквер и вхожу во двор, где над бензозаправкой располагается зал спортивного клуба "09". В Волеренга нет своей боксерской секции, поэтому он еще и член "09". Хотя не может выступать за него на соревнованиях, потому что ему больше двадцати двух лет. — Жаль, — посетовал он в кафе, — потому что я здорово дерусь, — и не покраснел. Не знаю, насколько здорово он дерется, не мне судить, но теперь я осторожно иду вверх по улице. Октябрь, и в пальто, одолженном мне тетей Кари, жарковато. Он спросил, не хочу ли я прийти посмотреть, и я согласилась, потому что вечера длинные, а Сольгун уже дважды приходила и звонила в дверь. Адрес она нашла в моей читательской карточке, поэтому, когда звенит звонок, я иду в гостиную и, прячась за занавеской, жду; она выходит из ворот, и я вижу, какая же прямая и узкая у нее спина, как идеально точно по мочку уха подстрижены волосы; она идет по улице стремительным шагом и вдруг замирает, медлит, опустив руки вдоль тела и сжав кулаки; я жду, но она не оборачивается, потом уходит. Поднявшись по лестнице, я оказываюсь в помещении, где одни мужчины, это я должна была понимать. Я прислоняюсь к стене у самого входа и закуриваю, поначалу никто не оборачивается. Я стою тихохонько и думаю, что лезть сюда было все-таки глупо и надо бы уйти, но тут они унюхивают дым, и мужчина в зеленом тренировочном костюме спрашивает, не глядя на меня: — Кто такая? Второй в ответ пожимает плечами; оба не смотрят на меня — глаза у них на затылке, что ли, потому что они следят и за рингом в центре помещения, где двое мужчин, одетые в основном только в перчатки, скачут, надыбив спины. Один только что нанес другому удар, и ударивший — как раз тот, кто пригласил меня сюда. Рыжие локоны всклокочены, белое тело изогнулось дугой, на спине у него веснушки, впадины и выступы, рельеф которых меняется при каждом его движении, он крепкий, но поджарый, а ноги вытанцовывают так, будто им не случалось спотыкаться. Тела обоих блестят в свете лампы, и мой мужчина проводит новый удар, раздается неприятный глухой звук; это же больно, думаю я, а мой останавливается, наклоняется вперед, упершись перчатками в колени, и говорит: — Ой, извини. Больно? — и вид у него сконфуженный, в ответ противник мужественно улыбается, хотя ему, конечно, больно. — Хватит, — вмешивается мужчина в зеленом. — Идите в душ. Так, те, кто участвует в турнире в выходные, — строиться, и постарайтесь раз в жизни не орать! В молчании отовсюду на ринг лезут ребята моего возраста и помладше в толстых свитерах, которые они молча стаскивают с себя и строятся, полуголые и зябнущие, в две шеренги, а давешние бойцы отступают к веревке. Тут-то он замечает меня и приветственно машет перчаткой. Все оборачиваются. И вопят. Крик ударяется о потолок, отлетает к двери, бьется о стены, он заполняет собой все, и я вжимаюсь спиной в кирпичную кладку. Я молчу, я сама не своя, а мужчина в тренировочном костюме поворачивается и долго смотрит мне в глаза, прежде чем гаркнуть: — Заткнитесь! Становится тихо. Он смеется и ненавидит меня, хотя видит впервые в жизни. Тот, кого ради я здесь, проходит между рядов, о чем-то думая, глядя в пол и расшнуровывая перчатки и, встав передо мной, говорит: — Вытяни руки! Я тушу сигарету в пепельнице у двери и исполняю его просьбу. Он натягивает на мои руки перчатки и наклоняется, держа указательный палец на подбородке. — Ударь сюда, — велит он серьезно. Я слегка смазываю его по подбородку рукой в перчатке, он сгибается, выпучивает глаза, судорожно хватается руками за горло, пятится, потом делает пару шагов вбок и опрокидывается навзничь. Он хрипит, как в агонии. Я не могу сдержать смех: вылитый Еспер, такой же затейник. Но больше никто не смеется. Мужчина в зеленом пялится на меня безо всякой улыбки, все смотрят на дверь, рядом с которой я стою, и я чувствую, что в комнате не продохнуть. Я стягиваю перчатки, бросаю их на пол и говорю: — Я жду тебя за дверью ровно пятнадцать минут. Я стою на лестнице, держась рукой за кованые перила, пока не рассеивается тишина за дверью. Жду. Наконец закипает злость. Я возвращаюсь, открываю дверь и шваркаю ей что есть силы. Спустившись на тротуар, закуриваю новую сигарету, перехожу на другую сторону, встаю в тени за деревьями и смотрю назад, где светится заправка и виднеется дверь наверх. Смотрю на часы. Надо ждать. Начинает сыпать снег. Октябрь, а между деревьев падают хлопья снега, сыплются на землю в свете фонарей, висят стеной перед заправкой. Снег и дым сигареты растягивают меж черных ветвей над моей головой белую паутину. Я меряю шагами маленький пятачок. Когда я встаю спиной к улице, передо мной только снег и деревья. На мне меховые унты на молнии и теплые чулки. Я пробую пробежаться. Здорово. Мне снегом запорошило пальто, волосы и нос, с носа я снег сдуваю и бегаю зигзагом среди деревьев, держа в одной руке сигарету, а второй прижимая поднятый ворот пальто посильнее к горлу. Набегавшись, при гаю на месте. Потом смотрю на часы. Прежде, чем заканчипа ются пятнадцать минут, выходит он. Волосы мокрые, на лиц‹ улыбка — это он увидел снег, и ему привиделись лыжня, веко вые ели и горячий бульон. Он смотрит на часы, потом ii.i улицу, вниз, вверх, вниз. Меня нет. Я стою в Ваннверкском лесу, залюбовавшись видом фьорда, и не мешаю мужчине ждать; лишь когда он почти теряет надежду, никнет, мнется и прикусывает губу, я выхожу из тени, иду ему навстречу и смеюсь. Увидев меня, он тоже осторожно улыбается. — Снег идет, — говорит он. Вечер темный, плотный и непостижимо белый. В гору еда машина. Снег прыгает в свете фар и покрывает асфальт та кой твердой коркой, что машину заносит на повороте с Грен ландслейре, и она тужится в гору, буксуя и упираясь всеми колесами. Он поворачивается и смотрит ей вслед. — Была б у меня машина, я б поездил! — заявляет он, а куда бы он поехал? Но у него делается вид такой бедной сиротки, что я беру его под руку — и сразу же чувствую, что никогда раньше мы друг до друга не дотрагивались. Странно. Я почему-то думала иначе, и не раз. Он напрягается, сип подергивается тенью, рука в рукаве как жесткая и негнущаяся железка, и я отдергиваю свою раньше, чем он успевает при жать ее к себе. — Куда б ты поехал? — Не знаю. Вот я был в Эребру, можно поехать в Эребру. — Что ты там делал? — Все баптисты-обувщики ездят в Эребру, там училище. Л машины у меня все равно нет. — Да ну ее, — возражаю я. — Я прекрасно езжу на автобусе, на них можно и далеко уехать. Или на поезде, на поезд — можно добраться до Тихого океана. — Но он не шевелится и провожает глазами красные огни автомобильных фар, исчезающих за гребнем горки в направлении Галгеберг, и Волеренга, и его дома. Может, у него не было таких планов на вечер, и он мечтает только пойти домой? Он смотрит на часы: — Так, домой не хочется. Последний автобус на Свартскуг идет через четверть часа, мы еще можем перехватить его в Старом городе. — Свартскуг? — Да. Поедешь? — он снова закусывает губу. — Конечно, — отвечаю я. Хотя он не сказал ничего об автобусе обратно. Когда тот уходит. И я понятия не имею, где этот Свартскуг. Мы идем в молчании, впереди он, следом я, но это хорошо, потому что он совсем другой сейчас, среди хлопьев снега, законопатившего все щели и углы на свете, засыпавшего все мысли в голове и все дома в городе, так что и города нет, и я не знаю, куда мы идем. Потом он останавливается. Снегопад кончился. Воздух черный и густой, как масло. Из-за угла выныривает автобус, слепя меня фарами, его несет, и шофер боится резко тормозить, поэтому он укатывает далеко вперед, останавливается там у тротуара и распахивает двери. В такой поздний час кондуктора нет, и мы идем через салон к водителю заплатить. Свободных мест много, но мне не сидится. — Давай встанем сзади, — предлагаю я. — Нам долго ехать — километров десять. — Ерунда. Мы проходим меж сиденьями назад, спускаемся на площадку и держимся за поручень, пока тряский автобус рывками выбирается прочь из освещенного города, урчит мимо огней порта — красных и желтых фонарей кораблей и паромов и горящих окон домов, стоящих у самого фьорда. Большое судно заходит в гавань, маневрируя между кранами, и останавливается. Я смотрю на него, пока оно не исчезает за мысом, и город не пропадает, а остается только белый снег на дороге и на деревьях. Он показывает рукой вверх за окно с другой стороны и спрашивает: — Видишь? Это Эгеберг. Я смотрю, но вижу только дорогу, уходящую от автобуса на несколько метров в гору. — Я был там, на вершине, во время полета "Норвегии"; собралась, наверно, тысяча человек. Потрясающее зрелище. Незабываемое. Это было в двадцать шестом году. Они должны были лететь сперва в Ленинград, а оттуда на Северный полюс. Нобель летел в самолете, а на Шпицбергене его ждал Амундсен. Они хотели перелететь Северный полюс. — Двадцать шестой, — ответила я, — это год моего рождения. — Он покраснел в темноте и засмеялся: — Да уж!? Автобус сворачивает с дороги вдоль фьорда в полную темноту. Мы покачиваемся сквозь вечер, и вдруг с обеих сторон появляются освещенные дома; я бы не отказалась жить в таком месте, как раз в меру уединенном и потерянном; потом снова кругом темнота, лишь изредка я различаю воду среди холмов. Мы стоим сзади и молчим, иногда автобус останавливается и высаживает пассажиров, потом мы остаемся одни, но все равно не садимся. Только вцепляемся в поручень, когда автобус сильно кренится и начинает ползти вверх по крутой щербатой горе, он отчаянно виляет задом, встряхивая нас. Потом дорога выравнивается, и, наконец, автобус останавливается, мотор смолкает и глохнет, и сразу слышно, что мы не разговариваем. Шофер оборачивается и зачем-то кричит: — Свартскуг, конечная. Открывается задняя дверь, мы выходим. Я вижу магазин с темными окнами, хутор в стороне, возможно, за поворотом есть еще несколько домов, а так кругом густой лес. Вожатый встает на дорогу и идет, шофер в автобусе закуривает, и это единственное освещение. Я замираю в сомнении, потом подхожу к передней двери и стучу. Она открывается. Водитель наклоняется ко мне, сжимая в зубах сигарету. — Да? — спрашивает он. Я стою и смотрю на него; галстук удавкой и форменная фуражка с глянцевым козырьком, затеняющим лицо так, что я не могу разглядеть глаз и не помню, что мне было надо. — Да? — повторяет он раздраженно, и я вынимаю из кармана пачку сигарет, вытряхиваю одну и беру ее между двух пальцев. Он достает коробок и сидит, а я стою, но он не шевелится. Приходится мне подниматься на две ступеньки. Он зажигает спичку, в салоне тепло, я наклоняюсь прикурить, не глядя ему в лицо. — Спасибо, — благодарю я и выхожу из автобуса. Двери закрываются. Меня немного ведет, я затягиваюсь, зажмуриваюсь, потом распахиваю глаза. Поворачиваюсь. Он стоит метрах в пятидесяти впереди и ждет. Я делаю еще две затяжки, бросаю сигарету на землю и иду к нему. На полпути я останавливаюсь и оборачиваюсь. Автобус пустой и темный, а моя сигарета еще догорает. Мы шли по лесной тропинке примерно четверть часа. Было темно, но он знал дорогу и, кажется, ни разу не ошибся; на деревьях лежал снег, иногда он кричал мне "Осторожно!" и придерживал ветку, чтоб она не стегнула меня по лицу, и мне за шиворот сыпался снег. Потом на небе расползлась прореха, из нее выкатилась луна, и лес кончился. Мы вышли на дорогу, покрытую нетронутым снегом, с другой стороны которой не было ничего. Я подошла к краю и посмотрела: склон круто спускался к воде, которая маслянисто темнела в свете луны. — Бюннефьорд, — подсказал он. — Налево — дом Роалда Амундсена, а к нам направо до упора. Мы пошли по дороге, спотыкаясь на припорошенных снегом камешках. Их дом оказался красным бревенчатым сооружением почти на дороге, за небольшой изгородью с воротами, в которые мы непременно должны были войти, потому что их составляли два огромных столба из камней, сцементированных так искусно, что они казалии монолитом; на эту работу, похвастался он, у него ушли три недели плюс два дня в постели с радикулитом. Дом выглядел теплым, хотя окна запорошило снегом, который полосами лежал и на стенах, и на крыше; на фьорд дом смотрел большими окнами, у которых хорошо сидеть по вечерам и наблюдать, как и деревьями на той стороне садится в воду солнце. — Несодден, — показал он рукой, но я не видела в темноте так далеко, а различала только воду, елки вниз по крутому склону, и ступени, и поручни лестницы, а в самом низу лежало на двух подпорках каноэ вверх брюхом. — Мое, — похвастался он. Внутри была комната с большими окнами, за ней гостиная, соединенная с кухней, вдоль стены поленница почти до потолка и черная печь посередке. Холодно, у нас пар изо рта, и пол скрипит при каждом движении. — Здесь нужно ходить в одежде, — сказал он. — Здесь нужно поддать жару как можно быстрее, — ответила я со смехом; он смутился, но потом воодушевился. — Есть поддать жару! — отчеканил он, отдавая честь. — Глазом не успеете моргнуть, здесь будет баня. — Баню я люблю, — сказала я. — Вперед шагом марш! Он выдернул несколько полешек из поленницы так решительно, что еще несколько посыпались на пол, а я нашла на столе газету. Я разодрала ее и стала комкать, но он услышал шорох, обернулся и погрозил мне пальцем. — Не мучь бумагу, дай-ка я. — Он опустился в своем широком пальто на колени перед печкой и ножом стал снимать с зажатого меж колен чурбака длинные кольца стружки. Получилась рыхлая горка, он запихнул все это в печку, поджег одно колечко, держа его в руке, и подсунул его под низ; сначала огонек был зыбкий, и он осторожно раздувал его, но вдруг пламя с шипением прорвалось наружу, и тогда он по ложил по два полена по сторонам этого костерка и сдвинул их, оставив посередке узкую полыхающую щель, а потом м крыл дверцу, но оставил открытым поддувало, чтобы воздух снизу раздувал огонь, и сразу же внутри начало стрелять и потрескивать. — Сухое дерево и тяга, вот и все, что нужно, — горделиво заявил он, а я захлопала варежками и крикнула: — Браво! Он прижал руку к груди и поклонился, свесив локоны. — А еще печки есть? — спросила я. — Есть одна наверху. — Дай-ка я на нее посмотрю. Я быстро поднимаюсь по лестнице, он следом. Второй этаж представлял собой одну комнату с небольшим окном в углу и двумя кроватями вдоль стен, вернее сказать, скатов, потому что треугольная крыша упиралась прямо в пол; пахло затхлыми постелями, как во Врангбэке, а в другом углу помещалась буржуйка на четырех ножках в форме львиных лап. — Она греет? — спросила я. — Обжигает. — Тогда пошли за дровами. Мы потопали вниз, он впереди, я за ним: между кроватями, по ступенькам лестницы, на кухню к поленнице, взяли по охапке дров и нож, и побежали обратно. Он встал на колени перед печкой и через пару минут повторил свой трюк. За окном наступила ночь, ветер плескал по окнам белой крупой, крупа сыпалась на лес и фьорд; но здесь, в доме, были только мы вдвоем, и две печки, и гудение дров, полыхавших в недрах черного чугуна и истекавших волнами жара, которые они посылали нам и стенам, и бревна неспешно впитывали его. От пьянящего духа распаренного дерева и от ветра в голове я вдруг проголодалась. Мы стояли на кухне в верхней одежде и выедали содержимое двух консервных банок одной ложкой, передавая ее друг дружке, и так хохотали, что я не заметила, что я там съела. Скоро дом прогрелся настолько, что можно было раздеться; он снял пальто, и я сняла пальто, и пока он вешал свое на крючок, я свое опустила на пол. Потом скинула туда же свитер, потом расстегнула пуговицы на блузке и оказалось, что шея еще мерзнет. Но тепло поднимается наверх, а там тоже есть печка, и я пересекла комнату и под его взглядом спокойно пошла на второй этаж, и сначала он застыл, где стоял, а потом пошел за мной, и когда он поднялся, блузки на мне уже не было, а чулки лежали на полу. Я медленно повернулась к нему, какая есть, а он был в одежде, и я выкинула из головы все мысли, которые когда-либо зарождались в ней, и чешуей разложила их поверх своей наготы, они стянули ее до боли и засверкали, и он видел это, но не мог понять, что он видит. Я завела руки за спину и расстегнула лифчик, бретельки соскользнули с плеч, и я подумала, что он расплачется, но он прошептал севшим голосом: — Ты красивая. — И я ответила "да", не зная, правда ли это. Но это не играло никакой роли, ибо я знала, чего хочу и что мне говорить, и руки его были такие, как я думала, кожа мягкая, а тело упругое, и вокруг нас все пыхало жаром, а в нос, как во Врангбэке, бил кислый запах несвежего белья, и тогда я закрыла глаза и улетела прочь. 19 Я спала, и мне снилось, что я в Сибири. Там были бескрайние равнины, границы которых никогда не пересекались, небо и свет в первозданном виде, дома из бревен и стая птиц, похожая на тысячу сбившихся вместе фламинго, а когда они взлетели, то оказались чайками и закрыли собой весь свет, а потом распались и пропали. Там были табуны лошадей, черных как воронье крыло, и только один наездник — я. Мы неслись галопом вровень с поездом, и он был такой длинный, что не видно ни конца, ни начала. Все произошло мгновенно, я ощущала, как ходят бока лошади у меня между ног, мне это нравилось, но надо было пересаживаться на поезд. Я направила коня вплотную к составу и вытянулась вбок. Мои тяжелые длинные волосы подхватил ветер и швырнул их обратно мне в лицо, они стеганули по глазам, выступили слезы, но я все-таки ухватила железные поручни и перепрыгнула на платформу позади вагона. Ничего особенного: я видела такое в кино. Я побежала в вагон, но его там не было. Поезд пуст, никого нет, а за окнами — ослепительно красивые кони. Ближе всех тот, что был подо мной. И теперь я понимаю, что это Люцифер, а верхом на нем Еспер. Я не видела его четыре года. С 4 сентября 1943 года. Я громко произнесла про себя число. Он кричал, махал мне, а я ничего не могла разобрать: поезд грохотал на стыках рельс, подковы цокали, и для других звуков в вагоне места не осталось. Он снова замахал и закричал. Я прижалась лицом к стеклу, но табун с Еспером в середине отставал все дальше, дальше и вот исчез за линией горизонта, такой же безукоризненно бесконечной, как и поезд. Еспер же упадет, поняла я. Я открыла глаза и сразу все узнала. Я зажмурилась, потом уперлась взглядом в бревенчатую стену напротив. Он спал рядом со мной на узкой кровати. Я телом чувствовала, как вздымается и опускается его грудь. Тесно, но приятно. Я осторожно спустила ноги на пол и тут же обернулась взглянуть на него. Он спал, разметав по подушке волосы и положив руку на глаза, будто заслонясь. Я собрала те вещи, что были раскиданы по полу, и, голая, пошла вниз. Хотя в печках еще не прогорели угли, но спина и бедра тут же покрылись гусиной кожей; сначала я шла на цыпочках, но потом опустилась на всю стопу. И от этого проснулась окончательно, как и хотела. Я вошла в комнату с большими окнами, села на стул у окна и стала смотреть на фьорд за деревьями и одеваться. Теперь другой берег было отчетливо видно. Кто-то вывел во фьорд лодку, она лежала совершенно неподвижно, на носу и корме сидело по человеку, а вода переливалась, как серебряная чешуя. Они забросили удочки, руки ритмично замахнулись и опустились, рыбаки посидели так, потом закинули снова. Снег растаял. Листву сдуло. Ночью буянил ветер, а теперь стих. Он был теплый; с крыш капало, а вся вчерашняя белизна стала зеленой и серой да красной на деревьях, где тяжелые гроздья рябины висели, как декорации, будто кто-то разукрасил их, пока я спала. Я взглянула на лестницу. Она была освещена наполовину, верхнюю часть скрывала тень, и я знала, что мне не захочется подниматься назад. Я нашла на полу пальто и сапоги, подошла к двери, открыла ее тихонько, чтоб не заскрипела, и вышла наружу. Теплый воздух коснулся лица. Я прошла по дорожке к воротам, мимо столбов из камней, сцементированных так искусно, что они казались монолитом, и дальше по дороге в сторону, противоположную той, откуда мы вчера пришли. Сначала дорога шла вдоль леса, а потом спускалась вниз по горе. На берегу фьорда стояло еще несколько хижин за красными и белыми изгородями, и в нескольких местах гора была настолько отвесной, что крыши оказались прямо подо мной. Сероватые облака законопатили небо легкой дымкой, но дышалось легко, и я шла не быстро и не медленно, точно невесомая. Внизу дорога заканчивалась круглой площадкой. Дальше к фьорду спускалась дорожка пошире, выложенная по бокам камнями, а в лес заворачивала узкая тропка. На площади стоял магазинчик, он не работал, и окна были закрыты ставнями, за ним виднелся причал. Мимо магазина я спустилась туда. Причал был широкий, хоть пляши, если кто подыграет. Я сделала несколько шагов по свежим, только оструганным доскам; в голове у меня пузырился воздух, он наполнял тело как воздушный шар, в любую секунду меня могло унести в небо, и я танцевала старательно, будто напоследок, пока не потушили свет. Что-то новенькое. Я просунула руку между двух пуговиц пальто, залезла под свитер и погладила кожу на животе. Из ближайшего дома вышла женщина с ведром в руке. Нас разделял только скалистый склон. На голове у нее было намотано полотенце узлом на лоб, и она шла ко мне. Я оборвала танец, закурила и стояла неподвижно. Она тоже заметила меня, подняла ведро, обхватила его как партнера, прошлась с ним тур танца по камням и засмеялась. — Доброго утра! — крикнула она. Я не ответила, но помахала ей сигаретой. Скоро она подошла так близко, что я увидела, что она вдвое старше меня. — Красотища, правда? — сказала она, поводя вокруг свободной рукой. — Да уж, — откликнулась я. — И вчера, и ночью — ветер, снег да метель, а сегодня мир как новенький, — она рассмеялась. — Я прямо стихами заговорила. А ты вот тут танцуешь. Да уж да. У тебя больше нет? — Она кивнула на мою сигарету. Я вынула пачку, она поставила ведро. В нем были рыба и нож для разделки. Я бросила пачку на ту сторону полоски воды, отделявшей склон от причала, и она мастерски поймала ее, тогда я кинула следом спички. Она прикурила с одной, бросила коробок обратно, присела на корточки и загляделась на воду. На ней была вязаная кофта с разноцветным узором на плечах и резиновые сапоги на ногах. — Мне здесь всегда нравилось. Во время войны мы отдали квартиру в городе сыну и перебрались сюда. У него ничего не было. Тогда все было проблемой. Да и сейчас трудно. Но теперь я уже не хочу обратно. — Здесь хорошо, — сказала я. — Вы датчанка, — заметила она. — Да. — Мы в какой-то момент удивлялись вам, но когда вы выступили, мало не показалось. — 29 августа 1943 года, — сказала я. — Верно. Лондон сказал. Уж как мы радовались! — И она улыбнулась мне. — Я жду ребенка, — ответила я. — Правда? Вот здорово. Дети — это чудо. По-моему, это лучшее время в жизни. Когда дети маленькие. Хотя старик мой может и не согласится со мной. Нашему старшему уже двадцать пять. — Она поднялась и бросила окурок в воду. Он зашипел, по воде пошли круги. Коричневый пенек, едва торчащий из воды, подхватило течение. — Спасибо за сигарету, — поблагодарила она. — Очень кстати. Он ушел спозаранку рыбачить, вернулся с полным ведром и лег спать. Мол, займись, дорогая, не скучай. — Она засмеялась. — Привет мужу, передай ему поздравления и скажи, чтоб поберег свою женушку. — Непременно, — пообещала я. — А этой дорогой я приду в город? — Я показала рукой на широкую дорогу в окантовке камней. — Да, но очень не скоро. Я только улыбнулась и помахала ей, а она помахала в ответ, наклонилась, взяла нож и схватила рыбину за жабры. Я снова прошла мимо магазина и пересекла площадку. Через полчаса ходьбы меня подобрала попутка, и когда я приехала в город, было еще утро. На город наискось льется желтый свет; дымка растаяла, ясно, но тепло, будто ранняя весна с нераспустившимися листочками, а не осень. Когда я по Уеландсгате поднимаюсь на площадь Хьелланда, деревья стоят голые, и у них такой вид, будто они ждали кого-нибудь получше, чем я. Воздух прозрачный как стекло, и он увеличивает все мелкие подробности жизни: глаза мужчины, бегущего к остановке, улыбку девушки с детской коляской, белку высоко на дереве. Раньше этот город таким не был, таким чистым, таким новым, но мне он теперь ни для чего не нужен, и это меня не печалит. Я иду ни быстро, ни медленно, во мне плещется легкость, и я с опозданием на час заявляюсь в кафе, где тетя Кари стоит за стойкой и смотрит на дверь. Она наклоняет голову набок и спрашивает без слов, но я не отвечаю, я напускаю на себя соответствующую таинственность и прошу: — Можно я займу мойку на кухне? Она кивает на дверь. Я запираюсь на кухне и тщательно мою всю себя, а выхожу в зал в белом переднике, завязанном на талии. Солнце бьет в окна. Их неплохо бы помыть. Я прямиком направляюсь к столику единственного завтракающего посетителя и спрашиваю его, сыт ли он и будет ли еще что-нибудь заказывать. Он поднимает голову и с улыбкой рассматривает меня. Мне он не знаком. — Может статься, — говорит он и растягивает в улыбке губы, обнажая зубы Хэмфри Богарта, но у него жидкие волосы и сальная кожа. — Что же именно? — спрашиваю я. — Да не знаю. Может, вы подскажете? — Нет, не подскажу, — отрубаю я, забираю у него чашку, тарелку, наполовину пустую пепельницу и вообще все со стола и ставлю это на поднос, не глядя на посетителя. Он чешет в затылке, но стол пуст, а я несу посуду на кухню. Я жду там пять минут, а когда выглядываю, его уже нет. Остаток дня я брожу от стойки к столикам и обратно, я мету крошки, стряхиваю пыль с косяков и мечтаю почистить шторы, и тетя Кари говорит, что я действую гостям на нервы. — Сделай милость, посиди пять минут, покури, — просит она, но я не могу. Я стою и смотрю в окно, но я никого не высматриваю. — Похоже, тебя потянуло в странствия, — говорит тетя Кари. Тем же вечером мы видим красное зарево над площадью Хьелланда. Раньше такого не бывало, но мы думаем, что это отблеск закатного солнца. Хотя вообще-то оно садится с другой стороны, и его видно в другие окна. Мы погружаемся в свои заботы, но тут появляются пожарные машины. Горит обувная фабрика Саломона. Мы выскакиваем на улицу. Со всех сторон прибывает народ, кто пешком, кто на велосипедах. Подъезжает автобус, открываются двери, пассажиры выскакивают и почти все бегут через площадь, чтобы быть вплотную к огню, но мы стоим у кафе. — Сгорел как спичечный, — охает тетя. — Дай Бог все успели выбраться. Мы ж их всех знаем. Особенно одного, — добавляет она, глядя на меня. Я чувствую ее взгляд, но не оборачиваюсь. — Может, он и не там, — говорю я. — Откуда ты знаешь? — Да так. На площади совсем светло и странно тихо. Мы видим, как подъезжают машины, как между ними и пожарищем быстро и слаженно, словно в немом кино, снуют тени. Никто не погиб. И даже не пострадал, но выгорел машинный зал, и пропало все оборудование, поэтому вплоть до реконструкции зала — а на это уйдет много времени — производство перевели на другой конец города. Никто из фабричных к нам больше не заходит. Далеко, есть кафе и поближе. Дни идут, я проживаю их без счета. Я в ожидании. А оно быстротечно. Книг я теперь не читаю. Я работаю в кафе или сижу на стуле, листая журналы, или смотрю в окно. Мать больше не пишет. Если ты не пишешь, то и я не буду, начертала она в последнем послании и сдержала слово. Она железная. И я железная. Я тоже не пишу. Мне нечего ей сказать. Я катаюсь на машине с тетей Кари. По воскресеньям мы отправляемся в дальние путешествия, вооружившись картой и поставив между сиденьями корзину с провизией. У тети Кари есть разрешение на покупку бензина, потому что "ситроен" записан на кафе, значит, он служебный, и, хотя бензин чертовски дорог, тетя расплачивается за него не моргнув глазом. То мы едем в Лиросене под Драмменом и любуемся оттуда фьордом. То к ее знакомым на хутор подле Орнеса; бог весть откуда она знает их, но они радуются нашему приезду и угощают нас кексами. Там я захожу в хлев и прохожу вдоль ряда коров, окунаясь в исходящие от них волны тепла, я глажу их по спинам и говорю несколько только им внятных слов. Рано утром мы уезжаем к Бингфоссен в Сёрум. Почти всю дорогу я сплю. Тетя Кари останавливает машину у самого подвесного моста, и мы спускаемся к гладким камням поперек реки. Вода с разбега перекатывает через порог, и веер брызг оседает на пальто и волосах, а вдоль запруды громоздятся бревна, на конце каждого вырублена метка владельца. Гниющей древесиной пропахло вокруг все, мое пальто воняет несколько дней кряду. У реки холодно, но тетя Кари хочет кипятить кофе на костре, и я приношу из машины кофейник, хотя меня знобит и все еще клонит в сон, потом я пускаю в ход новые знания и разжигаю небольшой костер. Мы пьем кофе стоя. Обхватив кружки ладонями, мы дуем на кипяток и сквозь пар любуемся бурлящей рекой. Тетя Кари раскуривает тоненькую папироску и встает на самом обрыве ко мне спиной, спина у нее широченная; да, сегодня тетя срежиссировала все по-своему, даже эту секунду, когда шум и грохот реки перекрывают все прочие звуки, а горячая кружка обжигает ладони — и тут до меня доходит, что тетя Кари уже возила по этому же маршруту на своей машине совершенно другого пассажира. Она оборачивается и улыбается. С головой, замотанной полотенцем, в темных очках и черном пальто она похожа на матрону, на многодетную мать семейства. Я улыбаюсь в ответ, нам хорошо. Я отхлебываю кофе, но он оказывается прогорклым, все внутренности сводит спазмом, тошнота прижимает язык, желудок скручивается, и все его содержимое извергается мне под ноги. От неожиданности я роняю кружку, залив пальто, и она разлетается о камни вдребезги. Я опускаюсь на корточки, и меня снова выворачивает наизнанку. — Проклятие, — отплевываюсь я. — Что с тобой? — пугается тетя Кари. Она торопится ко мне с платком в руке, вытирает мне лицо, трет запачканное пальто и смотрит в глаза: — Да ты вся зеленая. — Фу, гадость. Этот кофе нельзя пить. — Кофе как кофе, по-моему. — Посижу-ка я, пожалуй. — Садись сразу в машину. Мы уже закончили. Я понятия не имею, что именно мы закончили, но послушно иду и залезаю в машину, и мне сразу же становится лучше. Я различаю только волглый запах бревен, меня мутит от него, но, если дышать носом неглубоко и осторожно, тошнота не поднимается. Тетя ополаскивает кофейник в реке, потом заливает костер, грузно поднимается по мосту и убирает кофейник в небольшой багажник. — Ну, ты как? — спрашивает она на обратном пути в Осло. Мы пооткрывали в машине все окна. — Хорошо, — отвечаю я, и это почти правда. Однажды на кухне меня ждало письмо. Оно стояло, опираясь о стакан, чтобы я сразу его увидела. И я увидела его сразу. Конверт грязный, на марках вьется странная вязь. Я распечатала письмо и прочла: "Дорогая сестренка", было написано там, "когда тел получишь это письмо, я, наверно, буду уже дома в Дании. Почта ходит очень долго, насколько я понял. Твой адрес мне дал мамусик, а ее письмо довиралось до меня полжизни. Я здесь уже долго, гораздо дольше, чем собирался. Мои товарищи уехали недели две назад, может, (больше. Не помню. Они уплыли через Гибралтар в Испанию. Но моей ноги не будет в стране", было написано в письме, "диктатора и убийцы Франко. Спускаясь к югу, мм доехали поездом до Марселя и там сели на корабль. В порту во время отплытия я видел женщину, которую никогда не забуду. Я сфотографировал ее, я не мог удержаться, но она не заметила. Она стояла на пристани у трапа, кричала и рыдала, было полно людей: французская полиция в жестких черных кожаных картузах; возвращающиеся домой арабы, некоторое в джеллабе, другие в турецких фесках, и американцы в белых шлемах колонизаторов — они любят играть Африку. Она не видела никого из них, она стояла с закрытыми глазами, в очках, обратив лицо в сторону корабля, и била себя по кадыку, так что из горла вырывались короткие отрывистые крики, как когда мы в детстве играли в индейцев. Сестренка, клянусь, ужаснее этих звуков я сроду ничего не слыхал. Женщина напоминала мамусика. Такая же маленькая, седоволосая, те же серые пальто и шляпка. Я оглянулся посмотреть, кому адресовались эти душераздирающие крики. У бортика в нескольких метрах от меня стоял юноша моложе меня, почти мальчик. Он смотрел на нее. Лицо у него было каменное, голова острижена под ноль, и не поймешь, о чем он думает. Потом он повернулся и ушел с›галубы, не оглянувшись. Этого она тоже не видела, потому что по-прежнему не открывала глаз и била себя в горло и кричала; и я почувствовал то же, что в тот раз, когда по дороге на Хирсхолмен увидел на льду шапку. Что надо поворачивать оглобли. Странно, правда? Но Марокко — это не /\ания. Я уверен, что тот мальчишка поступил в Иностранный легион". Он писал: "Сестренка, я видел всё, все города из той нашей книги: Марракеш, Фес, Мекнес, Касба, помнишь, как я любил произносить эти названия вслух, так вот, они точно такие, как я себе представлял, но еще разноцветные! Терракота, черепица, желтый песок и синие горы, только смуглые бедуины, которые приводят своих верблюдов и лошадей на базар в Маракеше, оказались не смуглыми, а точно как ты после солнечного лета. А у горцев-берберов волосы светлее моих, и глаза у некоторых голубые. Об этом мы с тобой ничего не знали. И кто в этом мире истинные арийцы? Они относятся ко мне с подозрением: я кажусь им французом, а я им тоже не доверяю, потому что Франко вербует берберов в свою фашистскую армию. Они гордые и бьются за свою свободу как черти, но не так трепетно относятся к чужой, если обещаны большие деньги. У них даже есть пословица: целуй руку, которую не можешь отрубить. Такие мерзавцы", писал он. И дальше: "Несколько дней назад по дороге из Эль-Хаиба в Мекнес автобус сделал остановку у подножия горы, там стоял шатер, а рядом — женщина с маленькими детьми и несколько коз мерного окраса. Она — высокая красавица с татуировкой на лице, а на голове у нее было намотано полотенце с нашитыми по краю монетами или медальонами, и они звенели, когда она шла или наклонялась к козам. Я подошел к ней. Меня всю дорогу мучила жажда, ведь мы ехали много часов, и в автобусе было жарко как в Преисподней, и я объяснил ей это по-французски: J'ai soifl — и она меня поняла. Она взяла деревянный сосуд, подошла к козе, подоила ее прямо в сосуд и протянула его мне. Это было сделано от сердца, и я отпил глоток. Да будут благословенны коровы Врангбэка, если они еще живы. У этого молока был мерзейший вкус. Наверно, по его вине я теперь валяюсь тут, в пансионе на Сокко Гранде в Танжере. Меня лихорадило пару дней, но сегодня вроде стало получше. Хозяйский сын служит мне порученцем и по ходу дела сыплет историями на смеси французского, испанского и доброй доли магрибского. Это похоже на какой-то новый язык. Когда он доходит до самого смешного момента, то хлопает себя по коленям и заливисто хохочет, а я ничего не понимаю. Ему двенадцать. Завтра я наверняка уж буду на ногах Мне просто деваться некуда, потому что через два дня меня берут на шхуну до Ниццы. Я должен буду отработать дорогу. А деньги на поезд оттуда домой у меня есть". Он писал: "Сестренка, я должен столько всего тебе рассказать! Но это уже при встрече, теперь скоро. Тогда ты мне тоже все расскажешь. Я не видел тебя с той ночи в порту. Помнишь, я забыл фотографии'? И понял это уже в Швеции. Все произошло так молниеносно,››по было безумное время. А когда я вернулся, тебя не было дома. Сейчас я лягу спать, а проснусь и пойду заберу подарки, которые и л учил. Я их спрятал в надежном месте. Я никому не доверяю теперь". 20 В порт меня отвезла тетя Кари. Снова царила зима. Заснеженные улицы, тишина, темнота. Все-все дома на Стургате от выезда с Анкерторг до поворота на Киркеристен украшены к Рождеству; потом мы по Шкипергате спустились к пакгаузам и поехали под прикрытием стены; было безветренно и зловеще, как в "Набережной туманов" с Жаном Габеном. У причала стоял новый корабль, не "Мельхиор". Он назывался "Висла". Это река такая в Польше, а корабль до последнего времени возил беженцев из Гданьска в Копенгаген. — Гданьск при немцах назывался Данцигом, — сообщила тетя Кари, но это я знала и без нее. Мы вылезли из машины и пошли в зал отплытия, лавируя между такси с открытыми багажниками, из которых шоферы выгружали чемоданы, тащили их по два в руках и под мышками, багровея от натуги, и ставили рядком; я несла свой чемодан сама. Одолев зал, мы увидели корабль, он неподвижно застыл в ожидании. Он оказался короче "Мельхиора", и палуб тоже было меньше, а трапом называлась доска с набитыми плашками, похожая на любовно сколоченный насест. По нему поднимались люди, и я мечтала опередить их, но тетя Кари обняла меня за плечи и сказала: — Долгая дорога. Как бы тебя не укачало. Я опустила чемодан на землю. — Меня не укачивает. Все будет отлично. — Попробуй рюмочку перед едой на пустой желудок, помогает. На вот, побалуйся. — Она сунула мне в руку купюру. — Спасибо, но правда — все будет хорошо. — Может быть. И береги себя, ладно? — По-прежнему обнимая меня за плечо, она крепко сжала его, но тут же заметила это, покраснела и сняла свою руку. Я погладила ее по щеке и сказала, беря чемодан: — Тетушка, теперь все устроится. — Меня снедало нетерпение, которого я стыдилась. — Ой ли, — прошептала она со слезами на глазах, и тогда мне больше нечего было ей сказать, хотя я подумала, что в следующий раз мы свидимся не скоро. Я пошла к трапу. Пока корабль не отвалил от пристани, она стояла там, а я на палубе, и в какую-то секунду мне показалось, что сейчас тетя закурит сигару, но она лишь взмахнула рукой, повернулась, прошла через зал отплытия, вышла на площадь, с которой исчезли все такси, села в "ситроен" и уехала. Я посмотрела, что за бумажку она мне сунула. Сто крон. Несколько месяцев баловства. Каюту я не покупала, и мне досталось место в подвесной койке в комнате без окон двумя лестничными маршами ниже надстроенной на корме рубки. Там внизу стояла непроглядная темень, я втиснулась в нее с выданным мне пледом в одной руке, а в другой — с чемоданом, который я поставила, чтобы включить лампу. В ее свете обнаружились куча каких — то чемоданов и сумок и один лежащий пассажир, который повернулся ко мне и простонал: — Ради всего святого, уберите свет. — Сейчас, — ответила я, — только поставлю вещи. Я подошла к свободной койке как раз рядом со страдальцем, оказавшимся женщиной, запихнула вниз чемодан и расстелила плед. — Ой, как же мне плохо, — пожаловалась попутчица, и я увидела ее лицо. Вид у нее был плачевный. Глаза она закрыла, губы сжала, а так моложе меня. — Может, чем-нибудь помочь? Позвать кого-нибудь? — Да нет, просто меня страшно укачивает. Каждый раз одна и та же песня. — Вас укачало? Да мы еще даже не дошли до Дрёбаксунде. Она открыла глаза: — Не дошли? Черт побери, я думала мы гораздо дальше. Значит, я проспала минут пять, не больше. — Качать не будет по крайней мере до Фердерского маяка. К тому же штиль. — Честно? — Она подняла голову и огляделась. Рыжая, как Рита Хейворт, и этих рыжих волос огромная копна. — А ты датчанка, — сказала она. — Домой едешь? — Вроде того. Моя старая тетя говорит, что лучшее средство от морской болезни — выпить стопочку на пустой желудок перед самой едой. — Это не подходит. Я без копья. — А я нет. Могу я тебя угостить? — Спасибо, — ответила она, выбираясь из койки и осторожно пробуя ногой, не качается ли пол. Он не качался. — Меня зовут Клара, — сообщила она. За окнами кафетерия плыла чернота, но несколько раз там, где фьорд сужается, в свете из окон стоявших у самой воды домов или фар выехавшего на причал автомобиля валил снег, а в основном мы видели отражения наших собственных лиц в стакане. Клара расчесала волосы, так что они блестели и дыбились, как было бы и с моими волосами, не состриги я их, и у нее оказалось миловидное белокожее личико, наверняка летом усыпанное веснушками. Она подняла стакан со шнапсом и произнесла: — Прощай, страна борцов, ты меня достала. Хочешь знать, в честь кого меня назвали? — Не откажусь. — В честь Клары Цеткин. Слыхала о такой? — Конечно. Немецкая коммунистка. — Точно так. Немецкая коммунистка и соратница Ленина. Они переписывались. Она была истинным борцом. Как и мой отец. Он коммунист на мехзаводе в Акере. В тамошнем клубе он произносит длинные речи и машет кулаком. И парень мой тоже борец, да еще такой амбал, что как пить дать станет крупным борцом. Я во всем с ними согласна, но они меня достали. Они лично выиграли войну. Ни о чем другом они не говорят. А я должна варить кофе. Поэтому я, что называется, откланялась и уехала. По крайней мере, на время. И пусть они сами парятся со своим кофе. Я еду в Хиртсхалс разделывать рыбу. Я представила себе Риту Хейворт на рыбзаводе. Неплохо. — У нас висел портрет Ленина, — сообщила я. — Брат мой повесил. В хижине, которую мы построили у моря. Может, он до сих пор там висит. — Ты коммунистка? — Нет, я синдикалистка. — Ой, только давай не будем о войне в Испании. А то поссоримся. Я рассмеялась: — Да уж, об этом не стоит. Ну, выпили! И мы вылили спиртное в свои пустые желудки прямо перед тем, как отправить туда фрикадельки, которые были блюдом дня, впрочем, также и единственным. После Фердера развезло меня. Вернувшись, мы легли и тут же заснули, а когда я проснулась, все трещало, шлепало о борт и кто-то храпел. Но не Клара. Меня мутило от выпитого, а может, из-за спертого воздуха или потому, что море подбрасывало и роняло корабль и нашу комнату в нем; мне надо было на воздух. Я нащупала пальто на вешалке, потом в темноте — дверь и в слепящем свете лампочки выбралась на палубу, приваливаясь в такт качки то к одной, то к другой стенке лестницы. Наверху в темноте что-то гремело. Погода переменилась. Порывистый ветер размазывал в воздухе морскую пену и вдруг прыскал в лицо водой. Я перешла на противоположный борт, так что ветер дул мне в спину, приклеивая к ней пальто, и вытошнила в море. Как мило с твоей стороны поделиться пищей с рыбками, съязвил бы Еспер. Я вытерла рот и спиной вперед дошла до стены рубки, прислонилась к ней и стояла так, глядя, как вспучивается пенными шапками черно-серая бездна, стояла до тех пор, пока мне не стало лучше, пока потом у меня не застучали зубы, и еще некоторое время. Когда я спустилась вниз, там была такая плотная темень, что она прилипала к лицу как материя, и мне пришлось взяться за стену и ощупью пробираться к пустой койке. Я прислонилась к ней, чтобы забраться внутрь, что было тяжело сделать даже в полный штиль при включенном свете, а теперь и того хуже. — Это ты? — спросила Клара. — Тебе плохо? — Да, — ответила я. — А я хоть бы хны, представляешь? — порадовалась она. — Даже странно, обычно-то меня сразу прихватывает. Наверняка выпивка помогла. Я промолчала. Если лежать на спине с открытыми глазами и молчать, то можно продержаться. — Слушай, — прошептала Клара. — Можно тебя спросить? — Ну. — Ты ждешь ребенка? — А почему ты спрашиваешь? — Потому что ты все время гладишь живот, и я подумала, что или он у тебя страшно болит, или ты ждешь ребенка. Когда моя сестра ходила с пузом, она тоже все врелля так делала. И сама этого не замечала. Я тоже не замечала. В темноте я провела по животу ладонью и поняла, что там кто-то есть; я знала это, ждала, но тогда, уж не помню почему, я невыразимо ясно почувствовала это. Может, виной тому ночь, тьма и вода кругом без малейших проблесков света, вздымающаяся серость и чернота, а в ней борется наше суденышко, такое непрочное, невесомое, ни к чему неприкаянное. — Да, — призналась я, — я жду ребенка. — Ну, тогда все понятно, — заявила Клара, — а теперь больше не приставай ко мне. Я спать хочу. Она затихла и наверно заснула, а море все так же стучало в борт, трещало, но койку притягивало к земле с большей силой, чем раскачивался корабль, и я чувствовала себя подвешенной в середине колеса, которое крутит и крутит земной шар, а я лежу совершенно спокойно. Я проснулась и поднялась на палубу раньше, чем мы прошли Скаген. Было по-прежнему темно, но на горизонте со стороны Швеции зародилась сероватая щель, и я простояла на палубе, пока не показался маяк, и торчала у перил в его ослепляющем свете, когда мы шли мимо. Море подуспокоилось, и над нами, как привязанные к кораблю невидимыми нитями, тихо и неподвижно висели чайки, но с первым же лучом света они побелели и оказались так близко, что, вытянись я на цыпочки, я наверняка бы погладила их по перьям на грудке. Я стояла, пока маяк не исчез на севере, оставив по себе только всполохи, когда его пробегавший луч ложился по курсу корабля, и пошла в кафетерий. Там я просидела с час, потом пришла Клара с растрепанной головой, корабль обогнул Хирсхолмен и взял курс к берегу, и я увидела огни города, и сереющую позади домов в рассветных сумерках Пиккербаккен, и фонарь на молу, через раз мигающий то красным, то зеленым, мачты у причала, зернохранилище, церковь с золотым пятном часов на башне. В гавани нам навстречу вышел запыхавшийся буксир, и вставшая рядом со мной Клара выдохнула: — Скажи, тоска попадать вот в такое новое место? — Ну, вообще-то это мой город, — ответила я. — Здесь я родилась и выросла. — Вот ты и дома. Дом, подумала я, где-то он? Я посмотрела на причал и немногочисленных встречающих, но с такого расстояния их невозможно было различить в сером утреннем свете, стиравшем все цвета. — Значит, тебя встретят и все такое. А я здесь совсем одна. Но я же сама этого хотела. — Посмотрим, — сказала я. Меня никто не встретил. Я не знала, что и думать. Все было знакомым и чужим. Клара пошла вместе со мной через гавань. Мы тащили свои чемоданы мимо хозяйственных причалов, где сбрасывают в воду вместе с уловом проломившиеся рыбные ящики и где два рыбака вытягивали из своей лодки сеть и раскладывали ее на причале — сеть зияла дырами и затяжками. На рыбаках были сапоги до бедра, брезентовые штаны на широких лямках, грубые свитера и такие же шапки. У одного не оказалось рукавиц. Промозглый холод, мужики опухли и покраснели от дубящего ветра и воды, и в тети Карином пальто я неловко чувствовала себя разряженной белоручкой. Клара обернулась, впилась в них взглядом и уже не смогла отвлечься, так и шла задом наперед почти до самой гостиницы "Симбрия". — Ничего себе. И таких я буду видеть каждый день! Нет, ты посмотри, — настаивала она, но я не хотела поворачиваться: — Видала я их. Мы почти дошли до Аодсгате; мне захотелось остановиться — или пройти мимо. Это было неприятное чувство. — И то правда, — согласилась Клара. Мы свернули и пошли вверх мимо трактира "У причала", где было темно и закрыто, мимо вывески, где должно было быть написано "Херлов Бендиксен — мастер по стеклу", а вместо этого значилось "Конрад Мортенсен — любые рамы и багеты", и это было настолько неожиданно, что я едва не заплакала. Молочная лавка стояла темная, и в каморке было темно, но в гостиной наверху горел свет. Я постояла минутку, и Клара посмотрела, куда я смотрю, а потом я пошла дальше к Данмарксвей, остановилась на углу и показала: — К станции — пять кварталов наверх, а потом свернешь на Киркевей. Ты ее сразу увидишь. А я приехала. Клара поставила чемодан, раскинула руки, обняла меня и звонко чмокнула. От нее пахло духами. Спустя несколько недель на рыбзаводе запах станет иным. — Мне боязно оставлять тебя, — заявила она. — Ты вдруг стала такая несчастная. — Все в порядке, — ответила я. — Мне домой надо. — Это точно, — усмехнулась Клара. — Хорошо, что мне не надо. Может, еще увидимся. Мы ж в одной стране. — Может быть, — согласилась я. — Спасибо за угощенье. Оно меня спасло. — На здоровье. Она прошла несколько шагов вверх по улице, повернув ко мне лицо и помахивая варежкой, а я помахала в ответ, решительно взяла чемодан и снова пошла по Лодсгате вниз — во двор дома номер два. В прихожей было тихо. Я поставила чемодан подле двери в молочную лавку. Потом приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Там по-прежнему было темно, и я посмотрела на ходики. Восемь с лишним. Странно. В такое время лавка должна быть открыта, чтобы ранние пташки с пакетами горячих булочек могли купить молоко для утреннего кофе. Дверь в нашу каморку тоже закрыта, и оттуда не доносится никаких звуков. Я сделала несколько шагов в торговый зал и прошла за прилавок. Постояла на черно-белом кафельном полу, не сводя глаз с двери, а потом вернулась в коридор. Оставив чемодан стоять в коридоре, я вышла через привратницкую наружу, села на ступеньку и закурила. Сигарета оказалась отвратительной на вкус, но я сидела, пока не выкурила ее всю. Какой-то мужчина проехал мимо на велосипеде, он вперился в меня глазами и так и ехал, повернув в мою сторону голову, пока не своротил шею окончательно и не стал заваливаться, так что пришлось ему тормозить ногой. Я затушила сигарету о ступеньку, вернулась в дом и, бросив чемодан внизу, пошла кружить вверх по лестнице, стараясь не особо громыхать, но и не крадучись. Пахло кофе и чуть-чуть сигарой, как всегда. Дверь в гостиную стояла нараспашку, но никого не было видно. Только слышно ходики. Я просунула голову посмотреть. Они сидели на стульях у окна, а между их стульями на низеньком столике из стекла и темного дерева горела лампа и стопкой были навалены миссионерские газеты. Но они не читали. — Привет! — сказала я. — Это я. Тихо что-то у вас. Они обернулись к двери, где стояла я. За последние три года я заезжала домой лишь однажды; они смотрели на меня так, будто в первый раз видели — или будто я просто отлучалась на пару минут принести к завтраку молока. Наконец, отец попробовал улыбнуться, что тоже было чудно, поскольку он никогда не улыбался и на этот раз тоже не довел дело до конца; взгляд матери был стеклянно-синим. — А где Еспер? — спросила я. — Еспер в Марокко, — тихо ответила мать. — Этого не может быть. Две недели назад я получила письмо, в котором он писал, что едет домой, а оно шло до меня еще пару недель. Так что этого не может быть. Отец уперся в ручки стула, помогая себе встать: спина изогнута полумесяцем, скулы выпирают, седые волосы аккуратно зачесаны назад. Когда они поседели? Раньше он таким не был. Тут он передумал и рухнул обратно в стул. И сказал: — Она хотела сказать, что Еспер в Марокко, потому что он там умер. Он не приехал домой. Я не могла взять в толк. Ведь мы договорились. Он должен был доплыть до Ниццы и там на последние деньги купить билет на поезд домой. С этим справился бы и ребенок. — Этого не может быть, — объяснила я и полезла за письмом, которое уже две недели носила в кармане, но у отца тоже было письмо. Оно лежало поверх миссионерских листков. Он потянулся и дал мне его. Я открыла конверт. Это было короткое извещение на гербовой бумаге. Сверху стояло: "Танжер, 15 ноября". Текст был на испанском или французском, я не могла сосредоточиться и ничего не понимала. Внизу на белой бумаге было выведено карандашом несколько строчек по-датски. Я прочла их. — Нам перевели, — объяснил отец. Я вернула ему письмо, и он взял его осторожно, будто оно могло разбиться. — Это неправда, — сказала я. Он опустил голову и сидел так, а когда, наконец, поднял глаза, то взгляд их изменился, кожа вокруг них натянулась, и губы у него были сжаты. Я провела дома четверть часа, самое большее двадцать минут, и все это время они сидели на своих стульях, а я стояла перед ними, опираясь о стол, который отец сделал своими руками в своей мастерской. Все в этой комнате сделано им самим: стол и стулья, и шкаф и даже пианино он сделал заново. На подставке для нот стояли тетради для псалмов. Наверняка она упражняется все вечера напролет до глубокой ночи, а отец звереет, если только не обратился. И тут все треснуло и рассыпалось на мелкие кусочки с острыми краями: я слышала, как вокруг меня все рушится и взрывается; покалеченные ладони саднило, когда я заслоняла ими живот, и мать, доселе молчавшая, посмотрела на мои руки, встала и холодно спросила: — Ты беременна? — Да, — ответила я. — И где твое обручальное кольцо? — Ее синие глаза встретились с моими, я заглянула в них: там ничего не было. — Какое кольцо? — спросила я, но она не ответила. Она обошла меня и встала спиной к пианино. Над ним на Масличной горе сидел скорбящий Иисус, он тосковал, он боролся с собой в тягостный час. Луна исчезала за тучей. Скоро опустится тьма. Неужто должен я испить сию чашу до дна? — мучился он сомнениями. Моя мать сняла очки, положила их на стол, и глаза ее стали еще больше. Она сказала: — Как смеешь ты являться в таком виде в дом, который постигла утрата? У тебя вообще стыда нет? — Она стиснула перед собой кулак, и я увидела пылающий меч. Я почувствовала, как внутри меня раздувается пустота, противная, как утренняя горечь во рту. Я старательно облизала губы, но это ничуть не помогло. Я повернулась к отцу. Он по-прежнему сидел на стуле, упершись взглядом в колени. Я не отводила глаз, и ему пришлось поднять голову: она тряслась, как у немощного старика, и он отвернул ее и уставился в стену. Он ничего не оставил мне, а я не собиралась просить. Я вышла из гостиной, спустилась по лестнице, взяла чемодан, прошла привратницкую и ушла из этого дома. 21 Я прожила в этом городе двадцать лет и никогда не бывала на Лесё. Большинство из горожан не бывали. Из нашей семьи туда ездил только отец, когда искал пристанище для столяра, но он ничего не рассказывал по возвращении. Хотя добраться до Лесё при желании легко, и его не видно с материка. Что меня первое поразило, когда я приплыла сюда на корабле, так это то, что отсюда видно город. Не только Пиккербаккен, но и полоску красных черепичных крыш, церковь и все более-менее высокие здания видно даже в не самую ясную погоду. А я ведь собиралась убраться куда подальше, и теперь мне все время казалось, будто кто-то не спускает с меня глаз, а кто, я не знала. Но прошло несколько недель, и это стало казаться мне сущей ерундой. Как и вообще все. У дяди Марианны по отцу я могла жить до рождения ребенка и дальше, если от меня будет прок. Сам он был вагоновожатый. Один из двух на Лесё. Вдобавок он держал овец. Двадцать голов, которые паслись на свободе летом и жались к дому зимой, и ухаживать за которыми было работой Ингрид. Его жены. А я ей помогала. Зима стояла не снежная, но холодная, и на вересковых пустошах овцам было не разгуляться, поэтому дважды в день им следовало задавать сено и воду. Ее носили ведрами из дому, но она часто замерзала в корытах, и тогда нужно было идти за кипятком, чтобы ее растопить. Его мы брали из котла, гревшегося на кухне на дровяной печи, и когда требовалось, печь топилась несколько суток подряд. Так и жили не тужили. Я старалась больше работать, чтобы меньше думать, а Ингрид пасла меня, чтоб я не надрывалась. Овцы должны были оягниться в апреле, уже скоро. Я придусь как нельзя кстати, уверяла Ингрид, потому что мне тоже рожать и легче понять, каково им. Я улыбнулась тогда в ответ, чтобы порадовать ее. Ведь она по-дружески постаралась сказать мне что-нибудь приятное. По ночам мне снились сны, но утром я помнила лишь, что видела сны. Просыпаясь в своей берлоге, которая была чуланчиком окнами на восток, я слышала звон овечьих колокольчиков, а, подойдя к окну, видела и всю отару: они стояли, сбившись в кучу, ждали и смотрели на дом. Увидев меня, они тут же начинали блеять. У хозяев жила овчарка по кличке Кочерга. Она была черно — белого окраса с бубновым тузом на лбу и била баклуши зимой, когда овец невозможно прогнать со двора. Мы с Кочергой подружились и вдвоем ходили на прогулки. Иногда дальние. Однажды мы дошли до мыса, у которого Данцигман потерял свое богатство, пошел с кораблем ко дну и погиб. Было начало марта. С самой крайней точки было видно "Вислу", спешившую в Осло. В другой раз мы поверху дошагали до Видебаккер, а оттуда вдоль моря назад и до самого Вестерё. Это заняло несколько часов. В этом крошечном местечке были причал для парома, своя окруженная молом рыбачья гавань, а на горе выше порта располагалась гостиница "Карлсен", где вдали от цепких лап таможни много лет назад закатывал пиры Эрнст Бремер. Однажды сюда для беседы с ним приехал полицмейстер нашего города, а Бремер был в хорошем настроении и пригласил чиновника покутить в ресторане. Спиртное лилось рекой, и оба чудовищно напились, пошли рука в руке на пляж, зашли в воду в закатанных до колен брюках и давай распевать: "У моря, у моря хотел бы я жить!" Один рыбак рассказал мне эту историю. Я бы много отдала, чтоб ее послушал Еспер. Спускаясь на причал, я прошла мимо гостиничных окон. Там какой-то мужчина пил пиво, а второй нес лукошко с яйцами. Я чувствовала себя тяжелой, замученной; я постояла на краю мола, откинувшись на сцепленные за спиной руки, а потом спустилась с другой стороны на пляж и прошлась немного по смерзшемуся белому песку. Дуло, без снега было холодно, поэтому я сняла шарф и замотала им голову и уши, потом села, спрятавшись за дюну, и подышала на руки, прежде чем закурить. Кочерга бегала краем воды с чаячьим крылом в зубах, и я была так молода, что, помню, подумала: "Мне двадцать три года, и жизнь кончена. Остается доживать".