Жан Жак овдовел рано. Пожив со сварливой и драчливой супругой, которую Господь прибрал к себе весьма вовремя (пусть простят ему столь немилосердные мысли!), детей он не завел, но и второй раз жениться не собирался. А тут племянница привезла ему не только деньги и внучку, но и молодую негритянку. Днем – нянька и кухарка, ночью – наложница, дело-то обычное! Мартель знал, как она предана Нати, а потому предана ему, и во многом доверял ей. Мало-помалу хитрой служанке удалось выведать, где он хранит драгоценности семьи де Аламеда.

Как-то, когда Нати взгрустнула и расхворалась (а нянька впадала в панику при малейшем недомогании подопечной, опасаясь, что та унаследовала хилое здоровье матери – кто, кроме любящей негритянки, мог вообразить такое, глядя на пышущую здоровьем девчонку?), Доре вздумалось утешить ее видом рубиновых украшений. Она уже не раз пожалела об этом. Единственное, что удалось вбить в упрямую головку Нати: если об этом узнает дед, то никому не поздоровится, и драгоценностей они больше не увидят.

Дора цокала языком, раскладывая по дощатому столу ожерелье, браслеты и серьги.

– Ох, старый дурак – прости, деточка, – хоть бы раз их почистил! Видишь, как золото-то потемнело!

Нати не видела. Перед ней лежали удивительной красоты драгоценности, мрачно мерцающие и переливающиеся кровавыми бликами в свете пламени свечей. Перстень все еще был широковат – разве что надеть его на большой палец, а вот серьги… Нати качнула головой, и камни засияли горячими лучами.

– Ах! – сказала Дора, полушутливо-получерьезно прикрывая глаза ладонями. – Сверкают-то как, я просто ослепла! А уж ты-то как в них хороша, моя деточка!

Нати опустила пониже ворот и рукава блузы, приложила ожерелье к шее. Рубины, оправленные в массивное золото, великолепно смотрелись на ее смуглой коже. Нати важно прошлась перед восхищенной зрительницей, изображая из себя знатную даму: осанка гордая, ресницы надменно припущены, в руке – воображаемый веер, которым благородные донны спасаются от духоты и нескромных взглядов. Дора уже в который раз подумала: а ведь в Испании ходила бы ненаглядная деточка в тафте и бархате, носила это ожерелье невозбранно, щеголяла в сафьяновых туфельках и не дралась с мальчишками, а осаживала молодых сеньоров одним взглядом гордых темных глаз. Ну да что теперь! Негритянка и знать не знала, что исповедует философию греческих ученых мужей, сама жизнь была ей лучшим учителем: чему быть, того не миновать, а печалиться о том, чего не изменишь, и вовсе незачем.

– А сколько они могут стоить, а, Дора?

– Думаю, немало, – бормотала негритянка, бережно складывая драгоценности в старую шкатулку с гербом де Аламеда на крышке. – Думаю, нету на острове таких богатых господ, которые дали бы за них настоящую цену!

Нати задумчиво смотрела на шкатулку.

– Как думаешь, а когда дедушка отдаст их мне? Наверное, только на свадьбу подарит?

Дора знала, что Мартель намеревался при случае продать украшения и вложить деньги в дело; но все прятал, все приберегал до этого никак не подворачивающегося случая. Может, продешевить боялся, а может, того, что отберут их – да еще и с жизнью в придачу.

– Если будешь так колотить парней по всей округе, ни о какой свадьбе и речи быть не может! – проворчала негритянка. – Иди спать, я пока все спрячу. И помни, ты о них…

– Знать не знаю, ведать не ведаю, видеть никогда не видела! – привычно подхватила Нати.

Дора прятала шкатулку и бранила себя. Ах, в недобрый час она проболталась! Верно говорят: многие знания – многие печали. Жила бы себе девчонка спокойно, ничего о своем наследстве не зная…

– И зачем мне этот испанский? – ворчала Нати. – Я же теперь француженка!

– Никто не знает, как повернется жизнь, – добродушно отзывался отец Модестус. Он уже привык к приступам упрямства у своей ученицы. – Да и грех забывать язык своего отца!

– Уф! – Нати разочарованно склонилась над фолиантом. – Да на что мне басни!

– Читай и заучивай, дочь моя, – был ответ от окна, где отец Модестус занимался совершенно неподобающим ему делом: любовался на хорошеньких мулаток. Приор с прискорбием сознавал, что и сам он грешен. Девушки, блестя белыми зубками, переругивались с кастеляном небольшого мужского монастыря, который и возглавлял приор Модестус. Они принесли продукты на продажу, но задерживались, не только желая сбыть товар подороже, но и улучить минутку, чтобы поболтать и посмеяться с симпатичными молодыми послушниками.

Если б его духовная дочь была такой же, как эти смешливые мулатки, – беззаботной, веселой и кокетливой! Он мог бы тогда ее упрекнуть разве что только в чрезмерном легкомыслии – да и то слегка, ибо к юной девушке и требования иные, нежели к почтенной матроне. Приор оглянулся на Нати: склонив голову над столом, выпятив нижнюю губу, та отважно сражалась с испанскими глаголами.

При монастыре существовала школа, где обучались за небольшую плату, а то и вовсе бесплатно сыновья рыбаков, моряков и буканьеров. Счет, грамота, Катехизис – потом родители забирали детей, чтобы приспособить лоботрясничающих мальчишек к делу. Однако девочка и без того умела читать и однажды поразила отца Модестуса до глубины души, когда, забравшись с ногами на скамью, водя пальчиком по строчкам, прочла вслух полстраницы книги.