Формальности с передачей арестованной заняли не больше двадцати минут. За это время Малышев успел сбегать в ближайший аптечный киоск и вернулся, держа в руках упаковку бумажных носовых платков. Отдал их арестованной, она кивнула, прошептала едва слышно глухим голосом: «Спасибо». Гольцов отметил про себя этот жест лейтенанта и заметил, что губэповцы тоже обратили на него внимание, но все сделали вид, будто ничего особенного не произошло. После передачи арестованную посадили в зеленый бронированный «уазик» и увезли. Гольцов и лейтенант пошли на автостоянку.

По дороге в Москву Юра сидел как в воду опущенный. Видно было, что лейтенант чем-то крепко расстроен.

— Что с тобой? — поинтересовался Георгий.

— Ничего.

— Устал?

Малышев промолчал.

— Как все прошло?

— Нормально.

— Как погода в Париже?

— Тепло.

— Знаешь, никогда так больше не делай, — не столько упрекнул, сколько посоветовал Георгий. — Это запрещено. Я о подарках.

Малышев мотнул головой, усмехнулся: так, мол, и знал, что об этом будет разговор.

— Это же не подарок, — буркнул он.

— Я знаю. Но так больше никогда не делай. Понял меня?

— Есть.

— Хорошо, что попались нормальные мужики. Вообще-то могли придраться.

— Понял.

Георгий подумал, что лучше было бы дать лейтенанту остыть, а потом пропесочить его на свежую голову. Что поделаешь, характер такой.

— Эту женщину обвиняют в убийстве мужа, — сказал Малышев, рассматривая далекий лес на горизонте.

Взгляд у него был сосредоточенный.

— Ну и что? — спросил Гольцов.

— Она его не убивала.

Георгий спросил, не глядя на Малышева:

— Ты откуда знаешь?

— Она не может быть убийцей.

— Почему?

Юра ответил не сразу. Произнес тихо, устало:

— Я в это не верю.

5

Вернувшись из Партизанска в Москву, Гольцов поднял архив НЦБ, чтобы лишний разубедиться в том, что в октябре прошлого года старший лейтенант Юрий Малышев выезжал во Францию на экстрадицию не кого иного, как Любови Кричевской-Завальнюк. Малышев и Кричевская провели наедине в самолете четыре часа. Этого времени Кричевской хватило, чтобы запасть несчастному лейтенанту в душу. Она спела ему песенку о своей несчастной жизни и о том, как роковые обстоятельства сделали ее невинной жертвой.

Но ладно Юра, мальчишка, но где были мои глаза? — злился на себя Георгий. Ведь видел Кричевскую в тот день, рядом стоял — и ничего не почувствовал. Ладно, допустим, в тот день она предстала перед ним не в соболях и бриллиантах, как перед обалдевшим Мочаловым. Но ведь фигура, походка, осанка, блеск глаз — все то, что отличает очень красивую женщину от просто смазливой мордашки, — вое это оставалось при ней?! Так почему же он прозевал, прошляпил, не заметил? Потому что она сама так захотела. Она хотела остаться незамеченной. Серой мышкой, шмыг-шмыг. Мышка бежала, хвостиком махнула…

Юру она раскусила как семечку, да и что там было раскусывать, если у парня на лбу написано: порядочный человек. А порядочных не ловят на блеск бриллиантов. Порядочным подавай кротость, милосердие, смирение, терпение и прочие душевные качества чистейшей пробы… «Человек, у которого нет чести, может пройти мимо несправедливости»… При мысли о том, что в тот день у него был шанс повлиять на ситуацию, Гольцова охватывало тошнотворное ощущение собственной вины.

«Этот День Победы порохом пропах!.. — разносилось над Москвой. — Это праздник с сединою на висках! Это радость со слезами на глаза-а-ах!»

Проникновенный баритон Лещенко заполнял улицы. На свежевымытой, залитой солнцем Тверской чувствовалась бодрящая атмосфера военного парада.

— Там, там, там! Тарара-там-там, та-ра-ра… — Георгий машинально выстукивал дробь на руле старого «жигуля», ожидая на перекрестке, когда загорится зеленый.

Радиостанции с утра наперебой заполняли эфир военными песнями. «Мы пол-Европы, пол-Европы прошагали и наконец, и наконец пришли домой!..»

«Еще немного, — машинально подхватил про себя Георгий, — еще чуть-чуть… Последний бой, он трудный самый…»

Рядом с ним в машине сидел отставник полковник. Грудь парадного мундира полковника отливала металлом наград. Отставник выглядел бодро и подтянуто, даже брюзгливое выражение обиды на жизнь сошло с его лица. Полковник будто помолодел еще тогда, когда Григорий предложил отвезти в праздничную Москву. Еще не догадываясь, куда Георгий его везет, он глазел по сторонам, против воли зачарованный новой Москвой — блестящей, западной.

Куркуль-отставник оказался самым несловоохотливым из всей братии лжесвидетелей. Смотрел на Гольцова волком, отвечал на вопросы так уклончиво, что придушить хотелось. От своих слов на суде не отказывался: да, видел в ночь аварии на лугу мальчишек, драпали с велосипедами в руках в сторону близлежащих зеленых насаждений. Сразу не придал этому факту значения. Позже вспомнил и на суде сообщил. От знакомства со старшим лейтенантом Малышевым открестился. Знал, что свидетелей нет, единственная свидетельница этому — жинка, а она будет молчать.