При последующей встрече с Солженицыным я никогда не говорил об этом. Последний раз мы встречались в Рязани, где я преподавал химию в медицинском институте, в 1964 году. Зная моего друга, я не сомневался в том, что он все равно посчитал бы себя правым и сослался бы на то, что его главной задачей было спасти для России великого писателя.

Наши отношения с ним приняли и здесь необычный характер. Однажды Солженицын увел меня в малолюдное место, к Успенскому собору, создал обстановку для доверительного разговора и сообщил, что он… очень занят литературными делами и не хотел бы тратить времени на встречи, от которых он не имеет никакой отдачи как литератор.

Кроме того, мы, дескать, принадлежим уже к разным категориям людей. С ним, Солженицыным, общаются крупнейшие литераторы, он бывает на правительственных приемах, о нем пишет пресса. А я, хотя и полезный в своем деле человек, но всего лишь один из миллионов. Естественно, что после такой беседы всякая охота к контактам с моим бывшим другом у меня отпала.

Как человек, пострадавший в период культа личности, я находился после освобождения примерно в таком же положении, как Солженицын. Во мне тоже накопилось немало горечи, и временами мне тоже казалось, что все происшедшее неизгладимо из сознания и будет всегда определять весь мой жизненный путь.

Но проходили годы. Я видел только сочувственное и доброжелательное отношение со стороны окружающих, в том числе и представителей власти. Я смог поступить в аспирантуру, завершить работу над диссертацией, получить звание кандидата химических наук, доцента, возглавить кафедру в крупном институте. Всюду, где бы я ни работал, никого не смущало мое прошлое. Работа, семья, годы новых и значительных впечатлений совершенно вытеснили из моего сознания обиду ныне уже далеких времен. То же самое произошло с десятками и сотнями моих сотоварищей по несчастью.

К сожалению, у А. Солженицына все получилось наоборот. О лагерях он писать мог, о иной жизни — нет, поскольку не знал ее. А раз он о ней не пишет, то она для него неинтересна. Поэтому и не захотел он расстаться с миром беспрестанных и однообразных воспоминаний, перестать жить только прошлым, видеть все вокруг в искаженном свете.

Может быть, это глубоко личная беда Солженицына, и не стоило бы говорить об этом, оставив его наедине с собственными маниями величия и преследования? Но коль скоро он сам требует права на внимание, на то, чтобы мнение одиночки, озлобленного, лишенного всякой связи с реальностью и представления о ней, принималось за истину, молчать об этом нельзя.

Я много лет был знаком с Солженицыным и знал его еще до того, как он был провозглашен лауреатом Нобелевской премии. Полагаю, что читал большую часть его сочинений. Что касается известного мнения о нем, распространяемого в западных церковно-общественных кругах, как о «религиозном писателе» или просто как о писателе, выражающем нынешние чувства, мысли и настроения христиан, и особенно русских православных церковных людей, то такое мнение я считаю глубоко ошибочным. Если оно, это мнение, не создавалось искусственно с каким-нибудь специальным намерением…

Ранее мне казалось, что Солженицыным движет стремление к правде, целиком поглощавшее его. Казалось, что только ее он и ищет и только ей хочет служить. Казалось, что Солженицын живет и дышит правдолюбием. Так казалось.

Как воплотилось это в личной жизни Солженицына, об этом говорить я не буду, ибо публично говорить об этом не к лицу священнику. Однако как воплощалось его стремление к правде и служение ей в его сочинениях, об этом могут и должны судить все. И я давно уже пришел к мысли, что Солженицын правду, как понимаем ее мы, христиане, искажал.

Правда, как и добро, ложь, как и зло, для нас, христиан, больше и глубже, чем просто этические, моральные начала и понятия. В нашем христианском понимании они коренятся в глубине души человека. А также и в той глубине жизни общества, народов и наций, где возникает особенный, только им свойственный характер, их «стать».

Солженицын не понял и не хотел понять, что зло преодолевается не злобствующим, а противоположным ему духом добра. Солженицыну не хотелось понять, что зло и ложь обличаются правдой, а противостоящая им правда открывается человеку только в любви, а не в злобе, которая заполнила душу и разум Солженицына. Исповедующий себя христианином, Солженицын должен был знать и согласиться с тем, что в борьбе со всяким злом, всяческой неправдой христианин только в любви может найти для себя чистый источник духовной активности, которая не может и не должна вдохновляться злобой, ибо ею она отравляется.

Между тем именно злоба и только злоба была во всем, с чем выступал Солженицын, с маниакальной уверенностью в собственной непогрешимости в чем бы то ни было. Его выступления просто поражают полным отсутствием любви к кому-нибудь и к чему-нибудь, и поражают не одних христиан. И отсутствие любви (а вместо нее злобу) Солженицын прикрывает мудреными словесными узорами, стараясь превратить свою злобу в какую-то надуманную «зрячую любовь». Восприятие же мира, человека, жизни сквозь призму бушующей злобы с христианством несовместимо.