— Хорошо, — сказал он. — Я вот яблоки купил. Все вместе и поедим.

Мы вошли в чайный домик. Я вскипятила воду и сделала всем растворимый кофе. Тем временем Эма аккуратно почистила и разложила на тарелке порезанные дольки яблок. Как я и предполагала, она начала рассказывать о том, что у них с Юноскэ будет ребенок. Я не отрываясь следила за выражением лица Ватару. У него ни один мускул не дрогнул, но, может быть, именно такая реакция и была самым красноречивым свидетельством глубокого внутреннего потрясения.

Как только Эма закончила рассказывать о ребенке и хотела сменить тему, я встряла с какими-то вопросами, чтобы вернуть разговор в прежнее русло. А Эма страсть как любила, когда ее о чем-нибудь расспрашивали. В конце концов она стала без тени стеснения рассказывать об их половом акте с Юноскэ, во время которого, как ей кажется, и произошло зачатие.

Это случилось в один из дней в самом начале лета, после обеда, прямо здесь, в этом чайном домике. С торжествующим видом Эма поведала нам, как долго Юноскэ извергал свое семя, и какой глубокий оргазм она при этом испытала. «Тебе, Кёко, знакомо такое ощущение, будто матка открывается? Вот у меня именно так и было. Неужели, думаю, сейчас оно и произойдет. Я прямо чувствовала, как створки открываются и туда вглубь по узкому-узкому проходу начинает мощным потоком вливаться его семя. Проход этот быстро расширяется, и конца ему не видно. Как будто он всю меня хочет наполнить своим семенем. Вот в этот-то момент я и зачала. Точно вам говорю…»

Облокотившись на маленький оконный проем, Ватару смотрел на улицу. Его лицо оставалось безучастным. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он изо всех сил старается отгородиться от действительности, чтобы не слышать того, что рассказывает Эма. Во мне трубили победные фанфары.

За этими разговорами о зачатии, беременности, родах и прочих половых делах ничего не подозревающая Эма пробыла в чайном домике почти до самого вечера. Когда она ушла, мы с Ватару вылезли из домика и отправились прогуляться по саду расположенного неподалеку храма Риннодзи. Под шелест ветвей, колышемых предвечерним осенним ветерком, я тихонько взяла его за руку и на ухо прошептала:

— Хватит уже. Я так много об этом думаю, что перестаю понимать собственные мысли. Поэтому хватит. Пусть все будет как будет.

Ватару молчал.

— Наверное, то, что сказала Эма, было для тебя большим ударом? — продолжила я.

Ватару улыбнулся какой-то бессмысленной улыбкой и внезапно остановился. Под кронами деревьев, в начинающих сгущаться сумерках он бережно обхватил меня обеими руками. Я почувствовала его знакомый запах. Я вдыхала этот запах полной грудью, презирая и одновременно благословляя зародившегося во мне беса. Это и есть жизнь, думала я. Что поделать, иногда любимого человека приходится завоевывать и таким способом. Иногда приходится совершать и такие поступки, просто чтобы жить дальше.

— Я люблю тебя, Ватару-сан, — полушепотом сказала я.

— Я тебя тоже, — ответил Ватару.

Стоя в обнимку на сухой земле, мы сомкнули губы в поцелуе. Поцелуй был легким, как будто бабочка села на цветок. Нарочно прикусив его губу, я заставила Ватару открыть рот. Несколько мгновений он, словно в замешательстве, пытался сопротивляться, но потом робко, с трепетом начал втягивать в себя мои губы.

Через месяц, двадцать пятого ноября, Юкио Мисима вспорол себе живот на базе японских сил самообороны в токийском районе Итигая. Я услышала эту новость, находясь на подготовительных курсах, в аудитории для дополнительных занятий. Все были крайне возбуждены, а некоторые студенты выбегали на улицу в слезах. Вечером того же дня, посмотрев вместе с теткой новости по телевизору, я заперлась в своей комнате и стала перечитывать сочинения Мисимы. Читала и слушала «Патетическую».

Ровно через двадцать дней после этого, пятнадцатого декабря, только я вернулась с курсов, в доме раздался телефонный звонок. Трубку взяла тетка. Думаю, что это было где-то около четырех часов пополудни. Я как раз мыла руки, когда тетка крикнула мне: «Это тебя!» «Кто?!» — громко спросила я, вытираясь висевшим возле рукомойника полотенцем. Но тетка ничего не ответила.

Когда я вошла в гостиную, тетка, прикрывая трубку рукой, в недоумении покачала головой: «Не знаю. Представились Домото, но голос женский».

Я сразу поняла, что это звонила Сэцуко, и взяла у тетки трубку. Когда-то я давала Сэцуко этот номер телефона, но воспользовалась она им впервые. Приложив трубку к уху, я почувствовала легкий запах камфары, исходивший от теткиного кимоно. Почему-то этот запах показался мне очень неприятным, как будто он таил в себе какое-то дурное предзнаменование.

— Але? Кёко-тян? — начала говорить Сэцуко. Ее голос был невероятно мрачным и подавленным. Я рассматривала мандарины, лежавшие на котацу.Мандарины были сложены горкой в плетеной корзинке. Пробивающиеся через окно лучи полуденного зимнего солнца окрашивали их полосатым узором.

— Мне только что звонили из полиции, — сказала Сэцуко и, понизив голос, продолжила: — Они сказали, что Такамия-сан… Эма-тян… Ее убили.

Полоски света на мандаринах поползли в разные стороны. Не владея собой, я выкрикнула что-то бессвязное. Тут же ко мне подбежала испуганная тетка. «Эму убили! Эму убили!» — словно безумная, кричала я.

Что было дальше я не помню.

Мои свидетельские показания ничем не отличались от теткиных. В тот день, когда Эма была убита… вечером четырнадцатого декабря, я, тетка и Ватару вместе поужинали и ровно до девяти часов втроем находились в теткином доме в четвертом северном квартале. Потом мы с теткой вышли в прихожую проводить Ватару. Я помню, как он сказал: «Спасибо за угощение», — и поинтересовался, во сколько пойдет следующий автобус, на что мы с теткой почти хором ответили: «Должен быть в девять часов десять минут».