– Вот и подождем, когда это случится… – посмеиваясь, проговорила Ковальчик.

Но Юрий Николаевич наивно надеялся, что такое и вправду может произойти.

– Нельзя же наконец не понять, что стихи Пастернака – это не только непревзойденное мастерство, но и высочайшая гражданственность, это гордость нашей словесности. Справедливость не может не восторжествовать…

Теперь все надежды рухнули. Снова грубый, жестокий окрик. Начались ежедневные изнурительные заседания в Союзе писателей.

Как-то в перерыве Ковальчик подошла к Юрию Николаевичу и, понизив голос, сочувственно сказала:

– Видите, как хорошо получилось, что мы не опубликовали вашу статью, не то сейчас были бы в числе главных прорабатываемых. Так что радуйтесь…

– Да, нас легко сделать счастливыми… – грустно ответил ей Юрий Николаевич, и Ковальчик поспешно отошла в сторону.

Хочешь не хочешь, пришлось перебираться в город. Ездить на поезде туда и обратно Юрию Николаевичу было просто не под силу.

Мы снова в наших двух комнатах на Беговой. За лето в квартире сделан ремонт, наклеены нарядные обои. Правда, мебели по-прежнему нет, но мы с гордостью показываем детям, как всё в квартире чисто, прибрано. Они разделяют наш восторг.

Я усаживаю детей за стол обедать, и трехлетняя Тата – то ли от волнения, вызванного переездом в город, то ли от отсутствия аппетита – меланхолически возит ложкой по дну тарелки и вдруг лихо выплескивает через плечо ложку свежих, вкусно пахнущих щей. Испугавшись собственной лихости, она тут же заливается отчаянным ревом, но мне Тату ни капли не жаль, я плачу едва ли не громче нее, а щи ползут по стене, оставляя на новых золотисто-красных обоях черное, жирное, отвратительное пятно. Юрий Николаевич смеется, не зная, кого успокаивать… Милые семейные горести!

6

Однажды поздно вечером, после заседания, Юрий Николаевич возвратился домой вместе с Александром Александровичем Фадеевым.

Саша давно не был у нас, и я так рада снова увидеть его! Он, как всегда, красив и подтянут. Элегантный серый костюм в крупную клетку очень идет ему, черная легкая рубашка оттеняет седину. Саша ласков со мной, но я чувствую, что он весь напряжен и взвинчен. Сегодня утром его вызывали наверх, и у него был разговор со Сталиным.

За ужином он говорит мало, но ест с аппетитом. Пьет кисленькое кавказское вино, с хрустом раскусывает малосольные упругие огурцы, привезенные с дачи, посыпает солью черные ломтики хлеба.

– Хорошо живете, ребята, – говорит он, оглядывая нашу полупустую комнату. – Мебелишкой не мешало бы обзавестись. А впрочем, может, так лучше, очень у вас молодо тут!

– Обзаведемся…

Он откидывается в стареньком плетеном кресле, и оно скрипит и стонет под его могучей и ладной фигурой. Саша молча глядит на нас и вдруг запевает своим особенным звонким и глубоким голосом. Поет долго, одну песню за другой.

Он поет свободно, вольно, иногда взмахивая в лад пению большой красноватой рукой с длинными сильными пальцами. Потом заводит свою любимую «Рябину», «Сижу я целый день скучаю» и даже залихватские дальневосточные частушки «Нас побить, побить хотели…»

Он хвалит чай, который я наливаю ему в зеленый граненый дешевый стакан, и пьет его вприкуску.

Конечно, разговор заходит о литературных делах. Но Саша явно не хочет о них говорить.

– А ну, Лида, почитаем Блока!

И сам читает:

– Ох вы, женщины, любите выяснять отношения! – И он смеется высоким заливистым смехом.

– А ты обратил внимание, Саша, что в статье Тихонова, посвященной двадцатипятилетию со дня смерти Блока, он впервые за годы советской власти назван великим поэтом? Наконец-то! Может, и с Пастернаком до такого доживем, а?

Фадеев мрачнеет.

Нет, не суждено ему было в тот вечер уйти от литературных разговоров.

– Саша, – говорит Юрий Николаевич. – Ты меня знаешь, я дисциплинированный член партии. Постановление принято, значит, оно для меня закон. Я всей душой стараюсь понять его необходимость. Но тебе-то я могу сказать… Я жил в Ленинграде и хорошо знаю Михаила Михайловича Зощенко. Не будем говорить сейчас о том, какой это талантливый писатель, ты и без меня знаешь. Ну хорошо, допустим, он совершил ошибку, написал безыдейное произведение… Допустим, что есть необходимость его жестоко раскритиковать… (Я смотрю на Фадеева, он слушает настороженно и словно немного издалека.) Но ведь Зощенко – честнейший человек, – продолжает Юрий Николаевич. – Больше того, это человек безукоризненной храбрости. Пожалуй, ни один писатель в Ленинграде не пользовался таким моральным авторитетом, как Зощенко. К нему всегда обращались за решением спорных вопросов, потому что верили в его справедливость. И такого человека вдруг на весь мир объявляют подонком. Кому это нужно?

И вдруг Саша, не дослушав, каким-то отчаянным движением стискивает голову и упирается локтями в стол. Стол старенький, он качается, посуда звенит.

– Прекрати, Юра! Я прошу тебя, прекрати этот разговор! – говорит он сквозь зубы, с трудом удерживаясь, чтоб не закричать. Какое-то непонятное бешенство овладевает им. – Я не могу вам ничего сказать! Не могу, понимаете! – твердит он. – И прекрати, прошу тебя, прекрати!

Он резко встает, подходит к окну и, раскинув руки, берется за раскрытые рамы. За окном городская августовская ночь, теплая и звездная. Доносится звяканье трамваев, редкие гудки автомобилей, но всё это издали – корпус наш стоит в глубине двора.