— Этого следовало ожидать. Прошу, садитесь… Два часа ночи, — посмотрела Эльяшева на часы и улыбнулась Липочке: — Ого, какая смелая! А время, в котором мы живем, является временем жертвенным. Каждый на Руси желает теперь хоть что-нибудь обязательно пожертвовать на благо ближнего своего… И вы, — спросила у Липочки, — конечно, тоже решили принести себя в жертву?

— Кому в жертву… себя? — растерялась девушка.

— Вот этому молодому человеку, который никогда не знает, что будет делать завтра, и приходится мне решать за него. Но завтра, я чувствую, решать за него станете уже вы!

— Пусть решит он сам, — сказала в ответ Липочка.

— Чувствую характер будущей женщины, — произнесла Эльяшева. — Решая сама за мужа, умная женщина говорит: «Пусть решает он…» Однако немного вы сможете решить без моей помощи. Без денег вам в этом краю не убежать даже от таракана… А лошади у меня всегда стоят наготове. Кстати, будете пить чай?

Молодым людям было сейчас не до чая, и она ушла.

— Я еще зайду, — сказала она на прощанье. — Вы собирайтесь…

В самом деле, вскоре госпожа Эльяшева вернулась.

— Вот письмо к моему контрагенту в Мезени; это преданный мне человек, он все для вас сделает… А в этом пакете деньги! Никита, можете открыть и посмотреть.

— Я вам и так верю, — смутился Земляницын.

— А вы не верьте. И откройте пакет, как я того прошу… Он надорвал облатку. Шведские кроны, британские фунты. Эльяшева взмахнула вдруг рукой, и на стол тяжело стукнулся веский плотный мешочек.

— Золото! Русское золото… Не забывайте России и старайтесь быть ей полезным, даже вдали от нее… Но вот, кажется, уже выводят лошадей… Если вино разлито — остается только выпить его! Ну и все… Прощайте!

За ночь расквашенную дорогу подморозило, и три мохнатые низкорослые «мезенки», мотая густыми гривами, бежали по холодку хорошо… «Мезенки» бежали на Мезень!

В тесной кошёвке, приникнув друг к другу, до глаз укрытые волчьей дохою, сидели Никита с Липочкой. За их спиной, где-то от Пинеги, наплывал рассвет, а впереди — над тайболой — качалась тьма; там было море, там их ждала свобода и любовь…

Проезжали, еще затемно, раскольничьи деревни — угрюмые и затаенные; жили здесь больше «чашники» — берегущие посуду свою от людей, протопопа Аввакума не чтящих. А на погостах пугали путников убогие кресты, которые как-то сразу вырастали из мрака ночи, и в древних часовнях, срубленных над ручьями, светились окошки. Глядел из этих окошек — какой уже век! — устало и безразлично Никола-угодник…

Только один раз ямщик повернулся к седокам:

— Торговать али как еще будете?

— Гуляем, — отвечал Никита.

— Ну, и то дело. Только девку свою береги. У нас на Мезени парни злей собак, сами в сапогах ходят, а рубахи у них шелковы…

Как-то незаметно выросли два столба, украшенные поверху коронами деревянными, — короны съехали набок, словно шапки на головах подгулявших мужиков. Мелькнули ворота, а над ними, хищно струясь по бревну, выстелилась красная лисица, — это был герб города Мезени… Ямщик свистнул и сказал:

— Приехали: держи карман шире, а кошелек глубже… Мезенский контрагент Эльяшевой встретил их приветливо. Прочел письмо от хозяйки — бросил его в печку.

— Ништо, — сказал. — Это мы чичас… зараз обделаем!

И привел кормщика со шняки, готовой выходить в море.

— Вот они, еще не драны, не пороты, — показал на молодых людей. — Деньга у них имается… Закинь их за окиян-море.

— Не порато! — ответил кормщик. — Пассажир нонеча хреновый пошел, не то что раньше… Бывали уже таки! Едва за Святой Нос выйдем, как оне учиняют кобениться: «Ах водичка кака розова! Ах, чаечки быстролетны!» А окиян-море того и ждет тока, чтоб его похвалили за красу… Ка-а-ак поддаст он нам, что паруса — в тряпки, мы отходную скорее читать! Не порато…

— Стой, — придержал его контрагент. — Ты их еще не знаешь. Они, если хошь, всю дорогу море твое костылять станут.

— Того тоже не надобно. С окияном-морем — как с начальством высоким: живи, его не замечая…

Договорились. От денег же кормщик отказался:

— Не порато! Мои паруса-лошади на овес не просят. А ветер — дело божеское, дохнет в парус — за что же я деньги возьму?..

Возле острова Сосновца, как выяснилось, были Примечены поморами три норвежские иолы. Две иолы с командами били тюленя, а на другой плыли из Норвегии женихи, и, причаливая к русским селам, они себе в гулянках женок ладных приискивали…

Вечером шняку уже рвануло на простор — в разгул волн, в белую накипь, в гул моря, в рев его. Никита только теперь почувствовал, что молодость кончилась; начиналась зрелая жизнь, в которой держать ответ не только за себя, но и за это юное нежное существо, что робко прильнуло к нему навеки.

— А в Россию вернемся? — спросила Липочка.

— Вернемся, когда в России все изменится.

— Как бы только мы с тобой не изменились! Открылся люк. В низ отсека спрыгнул кормщик. Проолифенная одежда громко хрустела на нем, и весь он был похож на русского богатыря древности в боевой кольчуге.