– Иди ты в… это самое! – выругался Борисяк.

Дремлюга поспешно кидал на койку барахло – куртку, носки, тетрадки. Взял все в простыню. Энергичный, будто сам на волю идти собирался. И при этом приговаривал – деловито:

– А чего тянуть-то? Шут с им, я ведь тоже все понимаю. Побаловались в революцию, и хватит… Только по службе прошу: оставьте вы все эти «измы», тошно от них на Руси и вша завелась…

Дремлюга быстро повернулся к дверям, выкинул тюк наружу:

– Федорчук! Готовь господина Борисяка на выписку…

Выпустят – значит, подвергнут его, большевика, недоверию партии; а почему выпустили? Других что-то не выпускают. Да и губернатор, скажут, к тебе, как в гости, хаживал… Провокация!

– В баньку, Савва Кириллыч, – добродушно говорил Дремлюга, – сейчас бельишко вам выдадим, сразу в баньку ступайте…

Выпустив его на волю, жандарм посеет раздор в депо, устроит склоку в ячейке партии, еще слабой, только начавшей работу, и все это – накануне… Накануне настоящего боевого дела!

– Эть! – сказал Борисяк и кулаком отбросил Дремлюгу в угол.

– Это ты… умник! – слабо охнув, поднялся капитан.

Пружиной разогнулся от пола, сказал: «Прими!» – и Борисяк грохнулся наземь без памяти. Дремлюга обмахнул губы, долго глядел на подбородок Борисяка, остро выпиравший.

– Ну, полежи… – сказал. – Федорчук! Кидай барахло обратно. Да и курево отбери. Вот и карандаш… Тоже, писарь мне нашелся!

Провокация была сорвана. Обоим по зубам попало, но борьба всегда есть борьба… В этом смысле Дремлюга был действительно рыцарем: он даже не обиделся на Борисяка за свое поражение на благородном турнире. Вернулся в кабинет, потрогал челюсть.

«Ничего… бывает! – сказал он себе. – Да и чего с нами не бывает?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К осени 1905 года Россия ощутила как бы подземный толчок, и все, что ранее сонно ворочалось на полатях, вдруг очнулось в каком-то тревожном бодрствовании. Из-под руки вглядывались русские пахари в дебряные дремучие горизонты великой России:

– Эвон, горит. Вишь-вишь, как полыхает!

– Кажись, господ Курдюковых палят?

– Не! То Юрасовых выжигают…

В один из дней когда первый осенний лист, пожелтев и зажухнув, с шорохом осыпался на землю, Мышецкого вызвал к себе в генерал-губернаторство Тулумбадзе «сатрап бывый». Не человек, а – карающая длань господня! Сергей Яковлевич выехал на «кукушке», и когда посинело за окном медвяно, князь увидел, как далеко-далеко, в неизбежной русской дали, трепещет огненное знамя пожара.

Уютно было в теплом вагончике, шелковое белье так приятно гладило тело, а там, за окном, дразнил и пугал воображение дымный гребешок «красного петуха», кричащего над Русью со времен Стеньки Разина!..

Тургайский вокзал подавлял своим величием, как мавзолеи над прахом монгольского владыки, затерянный в нежилой степи. Мышецкий вглядывался в ряды однотипных домов, похожих на казармы, на шеренги деревьев, выровненных по линейке, и нестерпимо мучился.

«Откуда я знаю этот город? Когда мог быть здесь?» Наконец вспомнил: ведь это же – военные поселения, виденные им на картинках старых журналов. Одна лишь тюрьма своей чудовищной архитектурой как-то вырывалась из общего аракчеевского ансамбля. Именно на тюрьме, как это ни странно, мог отдохнуть глаз человека, замученный строгой геометрией линий…

А вот и сам Тулумбадзе – мужественный дурак. Разговор поначалу бултыхался через пень колоду, да оно и понятно: перед этим сатрапом Сергей Яковлевич невольно сжимался, как раковина, захлопывающая створки перед опасностью. Первый вопрос генерала был и впрямь идиотский: сколько князь платит за электрическое освещение своего дома? (Князь и не знал этого.) Потом Тулумбадзе спросил:

– Как у вас прошло в Уренске братание?

– Простите, но я не извещен ни о каком братании.

– Членов полиции с активными патриотами… Есть у вас такие?

– Полну, ваше превосходительство…

И тут Мышецкий успокоился. В самом деле, стоит ли обращать внимание на человека, выскочившего в двадцатый век прямо из щедринской рамы «глуповского междоусобия»? Но тут же решил для себя – твердо и бесповоротно: ни в коем случае, если не хочешь погибнуть сам, нельзя исполнять решений Тулумбадзе (никогда и никаких). Уренск попросту должен выйти из-под руки степного цезаря! И когда это решение было принято князем, он сразу повеселел.

После чего генерал дал совет закрыть все газеты, на что Мышецкий возразил, что в Уренске существует всего одна, да и та – губернский официоз. «К чему это?»