— Что новенького? — вежливо спросил он при этом.

— Молчат… никто ни в чем не сознается.

— Значит, они молодцы! — похвалил Фуше филадельфов.

Назначив своего брата Иосифа королем в Мадриде, а шурина Мюрата посадив на престол в Неаполе, император Наполеон вернулся в Париж — раздраженный, придирчивый, нетерпимый.

— Несносным шумом вокруг имени Мале, — заявил он Фуше, — вы создаете ему репутацию, какой он не заслуживает. Тем самым вы позволяете обществу думать, что мое положение и мой престол в опасности. Между тем французы должны знать, что они счастливы жить под моим скипетром, а недовольных средь них быть не может… Это я недоволен вами, Фуше!

Филадельфов и якобинцев подвергли превентивному заключению — без суда. Мале был водворен в Ла-Форс не за то, что он сделал, а лишь за то, что он мог бы сделать. А сделать он мог бы, конечно, многое. Удайся тогда мятеж в Париже, и, может быть, вся история Европы пошла бы иным путем — путем демократических преобразований; возможно — хочу я верить! — наша древняя Москва сохранилась бы до наших дней той «белокаменной», какой и была она до исторического пожара 1812 года…

Наверное, императору все-таки доложили, что не генерал Мале, а полковник Уде — великий архонт (глава филадельфов); именно этот Уде связан с Буонарроти! И наверное, император Наполеон как следует подумал, а потом уже четко решил:

— Полковник Уде умрет у меня в чине генерала. «Кем же умрет генерал Гидаль?» — мог бы спросить Фуше…

Генерал Гидаль был схвачен при попытке проникнуть в Ла-Форс, и Фуше небрежно спросил его на допросе:

— Вам хочется разделить участь Мале?

— Сидеть в камере с Мале, наверное, приятнее, нежели в вашем кабинете. Но… в чем же я провинился?

— В том, что вам не сидится спокойно в Марселе… Гидаль вернулся на юг Франции, где (если верить слухам) филадельфы имели тысячи сторонников с оружием, готовых на все ради новой революции. Между тем в поведении Мале ничего не изменилось. Обычно он просыпался средь ночи, с помощью дешевого телескопа наблюдал за движением небесных светил, а по утрам столярничал у самодельного верстака… Поручик Лакомте, служивший в тюрьме помощником коменданта, однажды привлек его внимание. Почти заботливо, как отец, Мале расправил на груди поручика жиденький аксельбантик и заглянул в глаза юноши:

— Вы еще очень молоды… Наверное, я думаю, сумели наделать немало долгов в Париже?

— Как и каждый офицер, живущий только службою.

— Так вот, — предупредил Мале. — Советую расплатиться с заимодавцами, ибо скоро вам предстоит дорога в Испанию.

— Какая чепуха! — расхохотался поручик…

Майор Мишо де Бюгонь потом спрашивал Лакомте:

— Что он сказал тебе, сынок?

— Советовал расплатиться с долгами в Париже, считая, что скоро мне предстоит сражаться с гверильясами в Испании.

— Конечно, чепуха! — согласился майор. — Прежде наш великий император покончит с блудливою Австрией…

По через неделю Лакомте уже отплывал в Барселону, чтобы погибнуть от руки партизан под стенами Сарагосы… Выходит, Мале знал гораздо больше того, что может знать узник Ла-Форса.

Демаре навестил Паскье, предупредив его:

— Когда наш император будет сражаться на подступах к Вене, от этого Мале, наверное, следует ожидать всяких дерзостей.

— Есть основания к таковым подозрениям? Демаре сказал, что итальянский бандит Сорби, сидя в тюрьме Ла-Форса, что-то пронюхал о планах Мале, а теперь желал бы продать генерала как можно дороже.

— В обмен на свободу, — заключил свой рассказ Демаре.

— Об этом стоит подумать, — ответил Паскье… На квартире коменданта де Бюгоня состоялась тайная встреча бандита Сорби с префектом тайной полиции.

— Ну что ж, — сказал Паскье. — Свобода — тоже товар, имеющий свою ценность. Ты даешь мне свой товар — сведения о Мале, я расплачиваюсь с тобой верной купюрой — амнистией…

Сорби выболтал ему такое, что Паскье поспешил к министру с невероятным известием: генерал Мале, даже в застенке Ла-Форса, снова готов выступить против Наполеона:

— Он ждет, когда императора не будет в Париже. Фуше нехотя разрешил освободить Сорби:

— Но он явно перестарался в сочинении своих фантазий! Сидя в замке Ла-Форса, невозможно свергать правительства. Впрочем, его величеству об этом будет мною доложено…

Пятого числа каждого месяца в пять часов вечера секретный узник поворачивался лицом в сторону заходящего солнца и пять минут посвящал размышлениям о том, что им сделано для пользы народа и что еще предстоит сделать. Так повелевал закон филадельфов, и одновременно с генералом Мале тысячи его соратников тоже обращали взоры к погасающему светилу… Мале, как и все якобинцы, постоянно был готов к смерти, естественной или насильственной это не так уж важно: «Если жизнь не удалась, человек погружается в смерть, как в летаргический сон, и, дождавшись в смерти лучших времен, он воскресает для новой жизни, которая будет лучше той, которую ранее он покинул…»

Мысли филадельфов точнее выразил поэт Гете: «Кто жил достойно в свое время, тот и останется жить во все времена!»

Поверим на слово Жозефу Фуше, писавшему, что вскоре любое упоминание о филадельфах приводило Наполеона в содрогание; император предполагал, что «эти люди имеют опасные разветвления в его армии». Кажется, полковник Жак Уде сознательно не был удален им из армии, чтобы следы великого архонта не затерялись в гуще народа. Между тем тюрьма на улице Паве, где сидел генерал Мале, явно привлекала филадельфов. Что-то слишком часто стали они наезжать в Париж, пытаясь обмануть бдительность стражей. В сферу наблюдения Паскье тогда попали многие филадельфы, ищущие личных контактов с узником. Не ощущать наличия крепкой и мыслящей организации, связанной с именем Мале, было уже нельзя, но лицо Жозефа Фуше по-прежнему оставалось бесстрастным, как гипсовая маска.