Этот номер подходит к концу, нужно поспешить, чтобы не опоздать включить аплодисменты. Он успевает. Теперь Мэри кланяется в его сторону, как будто…

Нет!

Она упала. Последний номер отнял у неё слишком много сил. Он вскакивает на ноги, выбегает из кабинки, мчится вниз по лестнице. Нельзя, чтобы все кончилось так… Он не ожидал, что она потратит все силы на тот сложный пассаж и не сможет продолжать. Ему кажется это ужасно несправедливым.

Джон поспешно проносится по проходу и выбегает на сцену. Поднимает Мэри, подносит к её губам стакан с водой. Пленка с записью аплодисментов так и остается включенной.

Она смотрит на него.

— Ты видишь!

Она кивает и делает глоток воды.

— На одно короткое мгновение, во время последней песни, ко мне вернулось зрение. Оно все ещё со мной. Я увидела зал. Пустой. Я боялась, что не справлюсь с этим пассажем. А потом поняла, что кто-то из моих почитателей настолько любит меня, что решил подарить это последнее выступление. Я пела для него. Для тебя. Песня была…

— Мэри…

Они неловко обнимаются. Он поднимает её на руки — с усилием, потому что она стала гораздо тяжелее, а он — старше.

Джон относит её в гримерную и вызывает "скорую помощь". А в зале по-прежнему звучат аплодисменты. Она, улыбаясь, теряет сознание.

Мэри умирает в больнице, на следующее утро. Джон рядом с ней. Перед смертью она называет имена многих мужчин, только его имя не прозвучало. Он чувствует, что должен испытывать горечь — он опять служил её тщеславию, пусть даже и в самый последний раз. Но горечи нет. Вся жизнь Мэри была подчинена удовлетворению тщеславия. Возможно, это являлось необходимым условием её величия — и каждый раз, когда Джон проигрывает пленку и подходит к последнему номеру, он знает, что пела Мэри только для него. Никому и никогда в жизни она не делала такого великодушного подарка.

Я не знаю, что стало с ним потом. Когда дело доходит до морали, обычно принято заканчивать историю ударным приемом, ярким образом. Но ударять я могу лишь по клавишам своей пишущей машинки. Я уверен, что Джон обязательно включил бы пленку с записью возмущенных голосов, если бы в самом конце концерта она сфальшивила. Но ведь Мэри справилась. И он остался доволен. Потому что, прежде чем стать её поклонником, он был страстным ценителем музыки. Обычно человек любит разное в разное время и в разных местах.

Существует, конечно, место, где возникает понимание, но его трудно найти, а иногда и искать не следует.

перевод М. Михайлова

Очутившись, а точнее — задержавшись — в Ки-Уэст, я вспомнил один рассказ, который читал в школе. «Убийцы» Хемингуэя. Впереди показалась забегаловка, что, впрочем, не улучшило моего настроения.

У стойки оказалось только два свободных места — по одному справа и слева от женщины, сидящей в середине.

— Занято? — спросил я, указывая на табурет справа.

— Нет, — отозвалась женщина.

Я сел. Хотя день выдался облачным, она не снимала больших солнцезащитных очков. Бежевый плащ, на голове красно-голубой платок.

— Чем кормят? — поинтересовался я.

— Устрицами.

Я заказал себе бульон и бутерброд с говядиной. Женщина, перед которой стояло несколько пустых чашек из-под кофе, посмотрела на часы, затем повернулась ко мне:

— Отдыхаете?

— Вроде как.

— Остановились где-нибудь поблизости?

— Да, недалеко.

— Хотите, подброшу? — Она улыбнулась.

— Договорились.

Мы расплатились. Женщина встала. Невысокая, где-то футов пять с двумя или тремя дюймами. Кроме ног, ничего толком не видно, зато ноги — что надо.

Мы вышли из забегаловки, свернули налево. Женщина направилась к крохотному белому автомобильчику. Я вновь уловил запах моря.

Мы сели в машину. Женщина не спешила уточнить, куда мне нужно. Она снова посмотрела на часы.

— Ты как насчет потрахаться?

Я почти забыл о сексе, ибо в последнее время был занят тем, что спасал свою шкуру. Но когда она поглядела на меня, утвердительно кивнул;

— Не против. Ты симпатичная.

Вскоре мы съехали с дороги на пустынный пляж. На берег накатывались высокие, темные, увенчанные белыми гребешками волны.

Она остановила машину.

— Здесь? — удивился я,

Она расстегнула плащ, скинула узкую голубую юбку, под которой, как выяснилось, ничего не было, и оседлала меня.

— Остальное за тобой.