— Эйлин! — вскричал я. — Я не виноват, что нам встретился сумасшедший. Может быть, я должен был поступить иначе, но я пытался заставить его покинуть меня, после того как меня ранили, однако он не захотел. Разве ты не понимаешь, это что в этом не только моя вина.

— Конечно же не было, Там, — вздохнула она, — Вот почему я не виню тебя. Ты не более ответственен за свои поступки, нежели полицейская собака, которая обучена бросаться на всякого, кто бежит. Ты стал именно тем, что из тебя пытался сделать дядя Матиас, — ты разрушитель. Это не твоя вина, но это все равно ничего не меняет. Несмотря на всю борьбу, которую ты с ним вел, учение, что исповедовал Матиас, наполнило тебя до краев, Там, и ничего другого в тебе не осталось.

— Ты не можешь так говорить! — заорал я на нее. — Это неправда. Дай, ну дай мне еще один шанс, Эйлин, и я докажу тебе! Я докажу тебе — это неправда!

— Сожалею, но это — правда, — твердо сказала она. — Я знаю тебя, Там, лучше, чем кто-либо. Я просто не хотела этому верить, да вот пришлось. А теперь уйди — во имя семьи Дэйва, которая во мне нуждается. Я не смогла помочь Дэйву, но я в состоянии помочь им — сколь долго, не знаю, но только если никогда больше не увижу тебя. Если я позволю тебе приблизиться к ним, ты и их уничтожишь.

Она замолчала и посмотрела на меня. Я открыл было рот, чтобы возразить ей, но ничего не приходило в голову. Мы просто молча стояли на расстоянии в несколько футов и смотрели друг на друга через пространство, которое на самом деле было гораздо глубже и шире всего, с чем до сих пор мне приходилось сталкиваться.

— Так что, Там, тебе лучше уйти, — наконец проговорила она.

Ее слова вернули мне ощущение реальности.

— Да, — уныло согласился я. — Кажется, так будет лучше.

Я пошел к двери. Какое-то мгновение во мне еще теплилась надежда, что она окликнет меня. Но позади была тишина. Переступив порог, я в последний раз оглянулся.

Она так и не двинулась с места.

Я ушел и совершенно подавленный вернулся в космопорт.

Один, один, совсем один…

Я вылетел на Землю первым же кораблем. Теперь у меня было преимущество практически перед кем угодно, кроме лиц с дипломатическим статусом, и я воспользовался им.

Мне вновь предоставили каюту первого класса, но теперь я чувствовал себя еще более одиноко, чем раньше. Эта каюта очень подходила отшельнику вроде меня. Словно кокон, в котором я мог прийти в себя, прежде чем снова появлюсь на людях. Ибо теперь с меня было содрано все, вплоть до самой сути моего прежнего «я», и не осталось ни одной иллюзии, которая могла бы успокоить меня.

От большей части иллюзий меня избавил еще Матиас. Но оставалось еще кое-что — наподобие омытой дождем памяти о руинах Парфенона, на которые я привык смотреть через видеоэкраны еще мальчишкой. Парфенон, как казалось моему юному разуму, опровергал все аргументы Матиаса простым фактом своего существования по соседству с мрачным домом дяди.

Парфенон существует, значит, Матиас не прав — так я успокаивал себя прежде. Если бы люди Земли соответствовали определению Матиаса, его просто никогда бы не построили. Правда, сейчас это уже только руины, а учение Матиаса выдержало испытание временем. О чем же говорила Лиза? Если бы я тогда сумел понять ее, то мог бы предвидеть эту ситуацию и не строил бы иллюзий, что Эйлин может простить мне смерть Дэйва. Лиза тогда упомянула о двух дверях. Теперь я знал, что это были двери, сквозь которые до меня может достучаться только любовь.

Любовь — смертоносная болезнь, забирающая людскую силу. Не только плотская любовь, но любая, даже слабая тоска по привязанности, по красоте, по надежде на явление чуда. А Матиас? Он никого и ничего не любил. И таким образом, отринув Вселенную, он ее же и заполучил, потому что для него Вселенная тоже была ничем. И в этой превосходной симметрии, когда ничто — ничто, он и отдыхал, умиротворенный, подобно камню.

Неожиданно я понял, что хочу и могу выпить.

Я громко рассмеялся. Потому что тогда, по пути на Кас-сиду, когда мне столь необходима была эта анестезия спиртным, я не смог ею воспользоваться из-за ощущения вины и надежды. А теперь, когда в ней не было необходимости, я мог хоть плавать в спиртном, если бы того пожелал.

Естественно, всегда с оглядкой на значимость моего профессионального положения и на то, чтобы не перебрать на публике. Но теперь не было никакой причины, удерживавшей меня от того, чтобы в одиночестве напиться в своей каюте прямо сейчас, если мне того хотелось. Ибо был повод для празднества — час моего освобождения от слабостей плоти и разума, которые причиняли боль всем обычным людям.

Я заказал бутылку, бокал и лед. И поприветствовал стаканчиком шотландского виски свое отражение в зеркале напротив дивана.