МакКлинтик не писал тексты к песням, но сочинил какую-то чушь на тему функционирования триггера. На сцене, когда трубач исполнял соло, МакКлинтик иногда напевал их себе под нос.

– О чем ты думаешь? – спросила Руби.

– О перевертышах.

– Тебя не перевернуть.

– Меня – нет, – согласился МакКлинтик, – а целую кучу людей – да.

Через некоторое время он спросил, обращаясь не столько к ней, сколько к себе:

– Руби, что произошло после войны? В войну мир свихнулся – состояние «флип». Но наступил сорок пятый год, и все размякли – состояние «флоп». Даже здесь, в Гарлеме. Все спокойны и хладнокровны – ни любви, ни ненависти, ни тревог, ни радостей. Хотя некоторые повсюду «переключаются» в обратную сторону. Туда, где можно любить…

– Может, так и надо, – сказала девчонка после паузы. – Может, надо свихнуться, чтобы кого-нибудь полюбить.

– Но если толпа людей одновременно перейдет в состояние «флип», то начнется война. А война – это не любовь, верно?

– Флип-флоп, – сказала она, – возьми швабру, жлоб.

– Ты как маленькая.

– МакКлинтик, – сказала она, – я маленькая. Я волнуюсь за тебя. За своего отца. Может, он свихнулся.

– Так поезжай к нему. – Опять тот же аргумент. Весь этот вечер у них был один долгий спор.

– Ты прекрасна, – сказал Шенмэйкер.

– Шейл, правда?

– Ну, не такой, как ты есть. А такой, как я тебя вижу.

Она села:

– Так больше не может продолжаться.

– Ложись обратно.

– Нет, Шейл, у меня нервы не выдерживают…

– Ложись.

– Дошло до того, что я уже не могу смотреть на Рэйчел, на Слэба…

– Ложись.

В конце концов она опять легла рядом с ним.

– Тазовые кости, – сказал Шенмэйкер, ощупывая ее, – надо бы раздвинуть. Получится весьма сексуально. Пожалуй, я этим займусь.

– Ради Бога…

– Эстер, я хочу делать подарки. Хочу творить для тебя. И если я сумею создать тебе фигуру прекрасной девушки, явить миру саму идею Эстер, как я это сделал с твоим лицом…

Эстер вдруг осознала, что рядом с ними на столике тикают часы. Она напряглась и лежала неподвижно, готовая – если понадобится – выскочить на улицу голышом.

– Пойдем, – позвал Шенмэйкер. – Полчаса в соседней комнате. Это так просто, что я справлюсь сам. Потребуется только местная анестезия.

Эстер расплакалась.

– И что будет дальше? – спросила она после короткой паузы. – Захочешь сделать мне сиськи побольше? А потом тебе покажется, что у меня немного великоваты уши. Шейл, почему я не могу быть собой?

Шенмэйкер раздраженно перевернулся.

– Ну как объяснить женщине, – пожаловался он полу, – что такое любовь, если не…

– Ты не любишь меня. – Она вскочила и принялась неуклюже втискиваться в лифчик. – Ты никогда об этом не говорил, а если и говорил, то имел в виду вовсе не любовь.

– Ты вернешься, – сказал Шенмэйкер, глядя в иол.

– Не вернусь, – возразила она сквозь тонкую шерсть свитера. Разумеется, она вернется.

После ее ухода некоторое время слышалось только тиканье часов, затем Шенмэйкер внезапно и неудержимо зевнул, перекатился на спину, уставился в потолок и мягким голосом выпустил в него поток жуткой брани.

В это же время Профейн в Ассоциации антропологических исследований вполуха слушал, как варится кофе, и вел очередную воображаемую беседу с ДУРАКом. Это уже стало своего рода традицией.

Помнишь то место, Профейн, на 14-м шоссе, немного к югу от Эльмиры, штат Нью-Йорк? Выходишь на эстакаду, смотришь на запад и видишь, как над свалкой автомобилей заходит солнце. Акры ржавых корпусов, сложенных в десять этажей на старых покрышках. Кладбище машин. Вот на таком кладбище буду лежать и я, когда умру.

«Надеюсь, что так и будет. Ты посмотри на себя, бездарная подделка под человека. Тебя и должны выбросить на свалку. Без похорон или кремации».

Конечно. Как и вас, людей. Помнишь Нюрнбергский процесс сразу после войны? Помнишь фотографии Освенцима? Тысячи мертвых евреев, сваленных в кучи, как остовы этих бедных машин. Шлемиль: это уже началось.