– Бензина и впрямь не хватает, – сказал Джонни Контанго. – Египтяне взрывают нефтеперерабатывающие заводы на всем Ближнем Востоке. – Насер, похоже, выступил по радио с призывом к экономическому джихаду.

В тот вечер Килрой, возможно, был единственным объективным наблюдателем в Валлетте. Согласно распространенной легенде, он появился на свет на заборе или на стене туалета в Соединенных Штатах незадолго до войны. Впоследствии он встречался повсюду, где проходила американская армия: на фермах во Франции, в дотах в Северной Африке, на переборках боевых кораблей в Тихом океане. Килрой почему-то приобрел репутацию шлемиля и раздолбая. Дурацкий свешивающийся через забор нос был хорошей мишенью для разного рода разящих предметов – кулака, шрапнели, мачете. Вряд ли он намекал на сомнительную мужскую силу, балансирование на грани кастрации, хотя такого рода ассоциации неизбежно возникают в рамках туалетно-ориентированной (читай – фрейдистской) психологии.

Однако это впечатление было обманчивым. К 1940 году Килрой уже достиг зрелого возраста и облысел. Поскольку его истинное происхождение было забыто, он сумел обосноваться в человеческом мире, продолжая хранить шлемильское молчание о том, каким кудрявоголовым юнцом он был в прошлом. Это была умелая маскировка, своего рода метафора, ибо на самом деле Килрой возник в виде схемы полосового фильтра, вот такой:

И значит, был неодушевленным предметом. Но сегодня он являлся Великим Магистром Валлетты.

– Близнецы Боббси, – сообщил Клайд.

И действительно, из-за угла трусцой выбежали Дауд (тот самый, что однажды удержал малыша Плоя от самоубийства) и Лерой Язычок, коротышка-баталер, с дубинками в руках и буквами «БП» на нарукавных повязках. Эта парочка смахивала на персонажей водевиля: Дауд был раза в полтора выше Лероя. Клайд уже имел некоторое представление о том, каким манером они наводят порядок. Лерой запрыгивал Дауду на закорки и усмирял разбушевавшихся морячков, колошматя их дубинкой по головам и плечам, а Дауд тем временем распространял свое миротворческое влияние снизу.

– Слушай, – крикнул Дауд, – давай с разбегу. – Лерой притормозил и пристроился позади напарника. – Раз-два-три, – отсчитал Дауд, – Пошел!

Так и есть: на полном ходу Лерой вскочил на плечи Дауда и, как лихой наездник, поскакал, держась за его огромный воротник.

– Но, лошадка! – гаркнул Лерой, и они помчались к «Юнион Джек». Из проулка, маршируя строем, вышел небольшой отряд морских пехотинцев. Деревенского вида белобрысый паренек с простодушной физиономией шепелявя отсчитывал шаг. Проходя мимо Клайда и Джонни, он на секунду остановился и спросил:

– Шо там за шум?

– Драка, – ответил Джонни. – В «Юнион Джек».

– Ух ты. – Вернувшись к отряду, паренек скомандовал «налево», и его подчиненные послушно взяли курс на «Юнион Джек».

– Неужели мы пропустим такое представление? – взвыл Клайд.

– Папаша важнее.

Они вошли в «Метро». Папаша сидел за столиком с официанткой, которая была похожа на Паолу, только на порядок толще и старше. Жалкое зрелище. Папаша как раз проделывал свой чикагский номер. Клайд и Джонни подождали, пока он закончит. Официантка возмущенно вскочила и вперевалку удалилась. Папаша вытер носовым платком вспотевшее лицо.

– Двадцать пять танцев, – сообщил он подошедшим приятелям. – Я побил свой собственный рекорд.

– В «Юнион Джек» намечается классная драчка, – закинул удочку Клайд. – Не хочешь пойти посмотреть, Папаша?

– Или пойдем в бордель, который нам расхваливал стармех с «Хэнка», когда мы стояли в Барселоне. Можем прямо сейчас поискать этот притон.

Папаша кивнул:

– Вот что я вам скажу, ребята: именно туда я и хотел пойти.

Так началось их всенощное бдение. Посопротивлявшись для вида, Клайд и Джонни уселись на стулья по обе стороны от Папаши и начали пить, не отставая от него, но оставаясь трезвее.

Бар «Метро» чем-то походил на аристократический pied-a-terre [288] , только предназначенный для низменных целей. К танцевальной площадке и стойке вела широкая, изогнутая полукругом мраморная лестница со статуями в нишах. Казалось, эти статуи – рыцари, прекрасные дамы и турки – вот-вот оживут; они словно ждали, когда наступит глухая ночь, уйдут последние моряки и погаснет электрический свет, чтобы очнуться от оцепенения, сойти с пьедесталов и величаво прошествовать в зал в ореоле собственного свечения, сродни фосфоресценции моря. И там они разобьются на пары и будут танцевать до утра в полной тишине, без музыки, с легким шорохом скользя по паркету.

Вдоль стен стояли огромные каменные горшки с пальмами и цезальпиниями. На покрытом красным ковром возвышении в конце зала расположился небольшой джазовый оркестр: скрипка, тромбон, саксофон, труба, гитара, фортепиано и ударные. На скрипке играла немолодая и довольно полная дама. В данный момент музыканты исполняли пьесу для тромбона «C'est Magnifique» [289] , и десантник ростом в шесть с половиной футов отплясывал джиттербаг с двумя официантками одновременно, а его стоявшие рядом приятели подбадривали их, хлопая в ладоши. Но отнюдь нс пример Дика Пауэлла [290] в роли американского морпеха, поющего «Салли и Сью, не надо грустить» [291] , вдохновлял десантника – скорее, приверженность традициям, которая (надо полагать) латентно присутствует в зародышевой плазме каждого англичанина: еще одна шальная хромосома наряду с генами пятичасового чаепития и уважения к короне. В том, что янки воспринимали как диковинную причуду, как повод для музыкальной комедии, англичане видели историю, в которой Салли и Сью были не более чем случайными персонажами.