Катон, однако, предпочел бы взять колесничих живыми.

— Сдавайтесь! — крикнул он вожаку, указывая на землю. — Бросайте оружие!

Ответом был плевок и неразборчивое, но вполне распознаваемое ругательство. Атребаты расценили это как достаточный предлог для атаки и алой волной устремились вперед, увлекая Катона с собой. Бедриак, оглашая округу устрашающим боевым кличем, не отставал от него ни на шаг. Могучий вожак дуротригов с поразительной ловкостью и силой орудовал тяжелым двуручным мечом: первому, ринувшемуся на него атребату он раскроил щит, отрубив заодно державшую его руку, и вспорол брюшину. Эта потеря была не единственной: маленький отряд дуротригов отбивался ожесточенно, и еще несколько не защищенных латами атребатов пало у вражеских ног, но исход схватки ни у кого не вызывал сомнений. Дуротриги падали один за другим, раненых добивали. Наконец на ногах остался лишь окровавленный, обессиленный, но не сломленный предводитель.

Катон вышел вперед, поднял щит и изготовил меч для удара. Противник смерил худощавого римлянина презрительным взглядом, фыркнул и, как и предполагалось, занес свой огромный меч, чтобы разрубить надвое наглеца. Но прежде чем это произошло, Катон прыгнул вперед и подкатился кубарем врагу под ноги: исполин, потеряв равновесие, грянулся оземь прямо у стоп Бедриака. Охотник с торжествующим ревом, заглушившим хруст кости, вогнал свой короткий меч во вражеский череп. Дуротриг дернулся и затих.

Катон еще только поднимался с земли, а Бедриак уже принялся рубить толстую шею мертвого вожака. Это было нелегким делом, и юноша отвел глаза в сторону. Голова у него кружилась, он устал так, что каждый вздох давался ему с напряжением. Когда молодой центурион наконец оглянулся, то увидел, что Бедриак пытается привязать свой трофей за косички к поперечине боевого символа Волчьей когорты.

— Нет! — в отчаянии взвыл Катон. — Только не к древку! Оставь в покое штандарт!

Весть о победе разнеслась по грязным улочкам Каллевы буквально в то же мгновение, как только посланный Макроном взволнованный гонец доставил известие о ней Верике. И когда две когорты атребатов приблизились к главным воротам, их уже дожидалась радостная, ликующая толпа. Появление воинов было встречено возгласами восторга, причем самого неподдельного, ибо коварные и жестокие дуротриги были подлинным бедствием для страны атребатов, а вот теперь, впервые за долгое время, им наконец-то пустили по-настоящему кровь. Конечно, по большому счету произошедшее являлось скорее рядовой стычкой, чем полноценным сражением, но для отчаявшихся людей был важен сам факт разгрома извечных мучителей, а не его масштаб. За колонной приближавшихся к городу победителей на небольшом расстоянии следовал присоединившийся к ним наутро обоз, тот самый, какой дуротриги хотели разграбить, не ожидая, что это намерение приведет их к гибели.

Впереди строя Вепрей гордо вышагивал центурион Макрон. Несмотря на свои всегдашние крайне скептические высказывания в адрес местных вояк, он не мог не признать, что со своей задачей эти парни все же справились, и довольно достойно, уж во всяком случае, для людей, всего лишь с месяц назад являвшихся обыкновенными земледельцами и не державших в руках ничего грознее мотыги. И вот теперь, впервые попробовав крови, они наконец заслуживали его сдержанного одобрения. Налетчики были уничтожены почти полностью, ускользнуть после наступления ночи вниз по реке посчастливилось лишь немногим. Пленных набралось где-то около полусотни: командирам-римлянам с трудом удалось прекратить резню и вырвать их из рук своих подчиненных, вдруг воспылавших желанием разжиться трофеями в виде человечьих голов. Ну а уж к обнаружившимся среди врагов соплеменникам, пусть и немногочисленным, атребаты были особенно беспощадны, из них удалось спасти только жалкую горстку.

Эти люди сочли союз Верики с Римом проявлением постыдного малодушия и покинули свое племя, дабы поддержать Каратака в справедливой, по их мнению, войне за утраченную свободу и попранную чужеземцами славу всех кельтских народов. Пленники с петлями на шеях и со связанными сзади руками, соединенные одной веревкой, молчаливо брели, едва таща ноги, между двумя когортами победителей. Сам Макрон с удовольствием продал бы их поджидавшим в Каллеве работорговцам, но, будучи реалистом, понимал, что, скорее всего, горожане потребуют кровавой расправы. Это весьма удручало практичного центуриона: зачем убивать людей почем зря, если на рынках Галлии за здоровых рабов дают очень хорошую цену?

Может, удастся убедить Верику бросить на потеху толпе только раненых или слабых и спасти самых крепких к вящей выгоде для себя? Макрон вздохнул и обернулся к Тинкоммию, шедшему рядом и с торжественным видом высоко воздевавшему над собой вызолоченную голову вепря.

— Прием что надо, — заметил центурион, кивнув в сторону толпы у ворот.

— Чернь всегда готова приветствовать что угодно.

Макрон не удержался от улыбки, услышав столь циничное заключение из уст еще мало чего повидавшего человека.

— Слушай, слетай-ка к Катону, спроси, не хочет ли он перебраться вперед? Почему бы нам не принять первые почести вместе?

Тинкоммий покинул строй и побежал назад вдоль колышущейся стены красных щитов, не обращая внимания на добродушные шутки своих сотоварищей по когорте. Добежав до младшего центуриона, шедшего во главе Волчьей колонны, принц кивнул Бедриаку и пристроился рядом.

— Центурион Макрон спрашивает, не хочешь ли ты примкнуть к нему на входе в город?

— Нет.

— Нет? — поднял бровь Тинкоммий.

— Поблагодари его, но думаю, будет гораздо правильней, если я вступлю в Каллеву с моей когортой.

— Он считает, что ты заслуживаешь чествования не меньше, чем он.

— Как и все наши люди.

То, что Макрону хочется насладиться моментом своего торжества, Катон находил вполне естественным, но при нынешних обстоятельствах политически неразумным.

— Передай центуриону Макрону мою признательность, но я войду в Каллеву со своими людьми.