– Мистер Мак-Маон плачет.

Естественно, намерения госпожи Пинкертон не ограничивались простой констатацией объективного явления. Она пыталась внушить мне, что «это» раздражало как ее лично, так и других постояльцев, что «кто-нибудь» должен был прекратить, остановить или запретить плач мистера Мак-Маона и что этим «кем-нибудь» был как раз я, Томас Томсон.

Дело в том, что самые сильные эмоции госпожи Пинкертон вызывало рождественское поздравление, которое она получала ежегодно от страховой компании, посылавшей одну и ту же открытку всем своим клиентам, более двадцати лет сохранявшим страховой полис на объекты недвижимости.

Такой особе стоило большого труда понять простую истину: человек на чужбине, вдали от родных, может плакать от горя. Я думаю, что людские чувства вызывали у нее такой же ужас, как у читателей доктора Флага – африканские джунгли. Она просто не имела понятия о том, какие опасности скрывались в этой области, а потому любые проявления эмоций вызывали у нее подозрения. И если какое-нибудь чувство осмеливалось неосторожно проклюнуться, хозяйка пансиона подавляла его, словно племя каннибалов, восставших против британской администрации.

Мой ответ прозвучал весьма лаконично:

– Зайдите туда и скажите ему все сами.

Если я запомнил этот конкретный диалог, то лишь потому, что он вызвал конкретные последствия: госпожа Пинкертон никогда больше ни словом не упомянула плач мистера Мак-Маона и не просила меня воздействовать на соседа.

Из моего предшествующего рассказа можно было бы, наверное, заключить, что я был довольно несчастлив. Совсем наоборот. Не следует путать аллергию с весенним цветением. На самом деле это была самая веселая и беззаботная пора моей жизни.

Моя комната располагалась в дальнем конце коридора. Благодаря этому я оставался на достаточно безопасном расстоянии от Пинкертонши, Мак-Маона и прочих жильцов. Из окна комнаты вдалеке виднелись фабричные трубы «Ройал Стил». Рабочие смены определяли распорядок дня нашего района. Мне удалось насчитать восемнадцать различных оттенков серого цвета: серые оттенки облаков, фасадов домов, крыш, проезжей части улицы, тротуаров и брусчатки. Когда шел дождь, каждый оттенок в свою очередь получал дополнительную краску. Меня это нисколько не огорчало.

Обстановка в моей комнате была столь же незатейливой, как у Ван Гога, а может быть, даже еще проще. Стол, стул, кровать, шкаф и самое ценное мое имущество: современнейшая пишущая машинка. Если кому-то непонятен мой тон, то он должен вспомнить, что шел 1914 год, а я был начинающим писателем.

Я воспитывался в казенном детском доме, где получил вполне приличное образование, хотя в то время подобные заведения такой цели перед собой обычно не ставили. В начале века воспитанники содержались в детских домах до пятнадцати лет. Но я чувствовал себя там настолько хорошо, а воспитатели были так довольны мной, что, используя всевозможные юридические зацепки, смогли добиться того, что я провел там еще четыре года. На протяжении этих дополнительных четырех лет я в основном работал в библиотеке этого учреждения. Эти годы развили во мне любовь к книге.

Эта страсть была столь сильна, что когда я решил добровольно покинуть детский дом в возрасте девятнадцати лет, то имел твердое намерение посвятить свою жизнь литературе. Перед моим уходом мне оплатили строго по счетам работу в качестве помощника библиотекаря на протяжении четырех лет. Лучшего подарка на прощание нельзя было придумать, потому что на эти деньги я мог безбедно существовать в течение некоторого времени и заниматься литературой.

Так или иначе, я устроился в пансионе, серьезно рассчитывая стать писателем, и старался жить совершенно по-спартански. Мне удавалось подстраивать свой рабочий день под гудки «Ройал Стил». Ранним утром я заносил указательный палец над клавишами пишущей машинки и ждал только пронзительного воя сирены, чтобы опустить его на клавишу, а потом писал и писал, пока заводской гудок не объявлял мне о конце рабочего дня. Я жил в буквальном смысле этого слова, как труженик пера.

В те дни я посещал заседания кружка молодых писателей, которые возмещали отсутствие таланта своим занудством. Там я и познакомился с Франком Струбом. Он появился среди нас всего один-единственный раз. По здравому размышлению мне становится ясно, что Франк пришел в наш кружок только ради того, чтобы поймать такого неоперившегося птенца, как я.

Представившись, он прочитал несколько страниц моих опусов и договорился со мной о встрече в дешевом ресторане в северной части Лондона. Конец этой истории вам известен. Вам жалко Струба? Жалеть следовало бы меня.

Дверь в кабинет мне открыл сам Эдвард Нортон. Его одежда была столь же безупречна, как и на кладбище: галстук, сияющая белизной рубашка, а поверх нее шелковый жилет. Коридор вел прямо в комнату, где он устроил свой кабинет. На самом деле это была парадная часть квартиры, в которой жил адвокат. Это ничуть не вредило его профессиональному престижу. Напротив, предельная скромность обстановки делала ему честь, ибо Нортон не предпринимал никаких усилий, чтобы ввести клиентов в заблуждение: его контора была заведением адвоката, который только начинал свою карьеру. Стены были обшиты деревянными панелями до уровня глаз; древесина всегда создает уютную обстановку.