То было в утро наших лет.

О, счастье! о, слезы!

О, лес! о, жизнь! О, солнца свет!

О, свежий дух березы!

В этих восклицаниях не чувствуется ни малейшей монотонности, несмотря на их обилие, и как грациозно выражают они состояние души автора; он будто ослеплен открывшейся перед ним картиной, которая так не похожа на настоящее, и не знает, чем больше любоваться, о чем больше жалеть. Если возможно воспользоваться этим выражением, я назвал бы такое отношение к своей грусти, лирический скупостью: поэт не тратит слов для жалоб, для сопоставления прошлого с настоящим, и тем живей и драматичней представляется нам его душевное состояние. В пьесе «Дождя отшумевшего капли» представляется, как поэт сидит под кленом; он задумался, сожалея о прошлом, когда он был чище и добрей. Соловой поет над ним так нежно, будто хочет сказать ему, что он напрасно грустит, и что былое время должно воротиться. Стихотворение производит сильное впечатление искренности, может быть, опять-таки оттого, что автор нисколько себя не жалеет, а спокойно говорит, о чем он думал, и объясняет, отчего он прежде был лучше. Впечатление тихой грусти дается всей картиной, а не выражениями грусти на словах или в восклицаниях.

Чувство любви к женщине в разных формах и стадиях своего развития наполняет значительную часть лирических пьес Толстого. Почтенный профессор О. Ф. Миллер в очерке, напечатанном в Вестнике Европы вскоре после смерти гр. Толстого, прекрасно отметил характер любви в его поэзии – это идеально чистое выражение чистой любви. Здесь нет страстности Альфреда Мюссе или Пушкина – идеализм душевный красоты, внешняя красота, как отражение идеальной, родство душ, грусть разлуки, воспоминание – вот элементы его любовных стихотворений. В самом увлечении, которое заставляет поэта очертить свою буйну голову, слышится не голос слепой страсти, а трепетание души, которой грезится, перед которой будто мелькнул на мгновение дорогой, долгожданный идеал, и вот человек боится нарушить холодным размышлением эту священную минуту.

Мы могли бы проследить в пьесах Толстого целую историю любви – встречу и увлечение, страсть, счастье, разлуку, смерть и воспоминание, в этом цикле не может быть, конечно, и речи о густоте чувственных красок, о цинизме, простодушном ли, как в наших былинах, или искусственном, как у Парни, Бальзака, Гонкура, о дразнящих недомолвках Жорж Занд или Гюго, которые делают так часто недоступным для школы чтение эротической поэзии. Есть в этом круге стихов Толстого несколько пьесок, которые меня привлекают и которые я считаю полезными для русской школы, для юношества. Гр. Толстой, конечно, поэт не для детей, и у него нет, или почти нет, чтения для детского возраста, какое можно найти у Пушкина, Майкова, Некрасова, Никитина, Полонского, Плещеева и многих русских поэтов. Но зато как-то особенно сродни ранней юности изящный, идеально-чистый, порой мистический характер его поэзии. Он роднит Толстого, как роднит Полонского, с тем временем человеческой жизни, когда душа полна неясных и высоких стремлений, когда в уме толпятся начатки, обрывки, эскизы тысячи мыслей когда глаз ищет идеально-прекрасных образов, ухо ждет мелодических сочетаний. Слова: «любовь», «женщина», которые как-то особенно тщательно выключаются из нашего школьного чтения, выключаются не по праву, особенно теперь, когда юноша сидит на школьной скамье до 20 лет. Все дело в красках и формах, которыми мы облекаем законные стремления человеческого сердца.

Покойный Некрасов, в последние годы своей поэтической деятельности, дал нам в стихах, глубоко прочувствованных и сильных, хотя местами набросанных с лихорадочной небрежностью, прекрасный, горячо-любимый им образ матери. Гр. А. К. Толстой обрисовал нам образ другой, неизвестной нам, но любимой им и прекрасной женщины. Оба эти образа в поэтической своей обрисовке не должны остаться чуждыми русскому юношеству. Уважение к женщине, чувство, к сожалению плохо развиваемое в наше время, должно поддерживаться изучением поэзии: всякое уважение поддерживается именно идеальным представлением о предмете уважения, а таковое и дается нам поэзией. Героиня уважения Толстого представляется нам доброй и тихой – один вид ее мирит людей с горем, делает их добрей. В ее наружном спокойствии сквозит вечная грусть; эта грусть не безотчетна: она происходит от того, что нежное сердце этой женщины стыдится своего счастья: все хорошее в окружающем, даже свет солнца, тень дубравы, самый воздух – точно кажутся ей «стяжанием неправым» чем-то таким, что она отняла у других, что есть не у всех людей в таком изобилии.

Между тем, у нее в действительности очень мало, даже совсем нет счастья; но себя она не жалеет, потому что мысль ее прикована постоянно к скорби других людей. Это прекрасное созданье является жертвой тревог жизни; в мягкой и робкой душе ее нет силы для борьбы и сопротивления; как оторванный листок, который плывет по течению, как сизый дым, который не смеет бежать к облакам, она смята выпавшим ей на долю страданием; точно лощинка, которая одна, в светлый весенний день не цветет, покрытая тенью от высоких гор, а вся заливается холодными ручьями талого снега, – ее сердце принимает отовсюду «чужое горе». Мы рассмотрим только три стихотворения, но и в них, мне кажется, намечены отчетливо черты идеального женского образа. Конечно, эпос и драма могут дать образ более яркий, отчетливый, более жизненный, но и у лирики есть свои преимущества: одушевление в передаче и яркий идеализм в обрисовке.

Интересно сопоставить также несколько лирических пьес для выяснения образа самого поэта. Мы говорили выше не столько об нем, сколько об его идеалах и свойствах его поэзии. В стихотворении «Пусть тот, чья честь не без укора», автор рисует свободолюбивого поэта, который не боится врагов и не льстит друзьям, его свободное чело склоняется перед тем, что кажется ему самому светлым и чистым. Этот образ повторяет Пушкинского идеального поэта. Ни один из двух враждующих станов не может привлечь к себе свободного певца – ни западники, ни славянофилы, которые, очевидно, подразумеваются здесь, не назовут его своим, но не потому, чтобы он был межеумком, а потому, что мир, в котором он вращается, его субъективный мир, не знает деления на эти лагери, а еще потому, что ему ненавистен мелочной партийный раздор в борьбе, где зачастую, за придирчивым притязанием на непогрешимость забывается идеальное стремление к истине. Сомнения, борьба, временами горечь разочарования и даже отчаяния – ничто не остается чуждым живой душе поэта; обновлением и возрождением является для него возвращение к тем дорогим поэтическим идеалам которые озаряли его юность. Поэт – созерцатель и художник не мог и напрасно старался сделаться светским или чиновным человеком.

Ой, честь ли (говорит он)

Гусляру-певцу во приказе сидеть,

Во приказе сидеть, потолок коптить.

Ой, коня б ему, гусли б звонкие.

Ой, в луга бы ему, во зеленый бор.

Бог создал его зорким, задумчивым любителем природы и всего прекрасного, – у него нет практического смысла:

И все люди его корят, бранят, говоря:

«Не бывать ему воеводою,

Не бывать ему посадником,

Думным дьяком не бывать ему,

Ни торговым делом правити».

На закате дней шум осенних падающих листьев, который прежде совпадал с оживленнейшей порой его творчества, шепчет ему как бы отпуск с поэтической службы:

Всему настал покой, прими ж его и ты,

Певец, державший стяг во имя красоты.

Проверь, усердно ли ее святое семя

Ты в борозды бросал, оставленные всеми;

По совести ль тобой задача свершена,

И жатва дней твоих обильна иль скудна?

На эти, вопросы, конечно, еще нельзя дать ответа. Детальный разбор его сочинений даст, вероятно, возможность, ответить на два первые. А задать их было, конечно, вполне естественно для человека, который так много получил от природы и от людей.

В поэзии Толстого довольно мало описаний. Картина природы служит в его лирике, обыкновенно, не центром, а лишь фоном, деталью, или иллюстрацией к изображению уголка в мире человеческих ощущений. Он любит осень и мимоходом дает ряд, осенних пейзажей. Ум его отказывается творить, «когда природа вся трепещет и сияет» и, напротив, вдохновляется сереньким, хмурым фоном осенней картины.

Несомненно, лучшую картину осени дает нам пьеса «Прозрачных облаков спокойное движенье». Описание здесь чисто субъективное. Автор будто ждал и нашел, наконец, соответствие между своей душой и картиной природы:

Нам тихий свой привет

Шлет осень мирная. Ни резких очертаний,

Ни ярких красок их. Землей пережита

Пора роскошных сил и мощных трепетаний,

Стремленья улеглись; иная красота

Сменила прежнюю; ликующего лета

Лучами сильными уж боле не согрета,

Природа вся полна последней теплоты.

Все говорит об отцветании, отдыхе, жизни в воспоминаниях и, вместе с тем, об отчете, о проверке прошлого.

Подобный мотив, только сжато и может быть сильнее, когда-то взял Гете в своей пьесе «Ueber allen Gipfeln» (известна по-русски в лермонтовском переводе «Горные вершины»).

Может, быть, было бы не бесполезно для ученика сравнить эти два стихотворения: тут кроме точек соприкосновения, найдется и много несогласного.

Поэт любит лес, но описаний лесной природы у него мало. Он живет в поэзии сосредоточенной жизнью духа. Когда он идет в сосновый бор, там ручей начинает ему рассказывать таинственные истории, легенды, и он заслушивается их, забывая об окружающем его ландшафте. Из лирических пьес Толстой только одну – «На тяге» посвятил впечатлениям охоты: здесь есть и картина леса ранней весной, и картина охоты; но автор не удерживается на этой объективной, ландшафтной почве; стоило защелкать соловью, как окружающий весенний пейзаж преобразился в его душе в горькие сожаления о былых радостях и пережитой молодости. У Толстого есть еще поэтическое описание Малороссии, напоминающее известное «Kennst du das Land». Это не есть непосредственно создавшаяся поэтическая картина, а целый ряд описаний и исторических воспоминаний, скрепленных общим именем Малороссии, которую поэт считал своей настоящей родиной.

Очень часто картина природы, открывающаяся перед поэтом, приводит за собой другие картины – особенно, картины прошлого. Степь, покрытая темно-голубыми колокольчиками, вызывает в его фантазии казацкую старину и поездку запорожцев в Москву, к «Тишайшему царю», чтобы отдаться под его высокую руку. Стога на широком лугу говорят поэту о том, что когда-то они были цветами, но что их подрезали острыми косами и раскидали далеко друг от друга; на голове у них уселись черные вороны и галки; согнать этих напрошенных гостей они зовут грозного и светлоокого орла, своего далекого отца. Кто же не узнает в этих скошенных цветах южных славян, в воронах и галках – турок и австрийцев, в светлооком орле – Белого царя?

Гр. Толстой мастер поэтической речи. Его сравнения замечательно хороши, но эпитеты не особенно выразительны. Не выходя из пределов лирической поэзии, укажем на выдающееся примеры. Вот сопоставление сложное:

Вот еще пример метафорического сравнения, где душевный мир освещается образом, взятым из конкретного:

Или еще замечательное, по своей характерности для поэзии Толстого, сравнение. Поэт своим спокойным созерцательным умом отражает, как зеркалом вод, желанный и любимый лик:

Вот сравнения сложные:

1)

Душа тревожна, как листы.

Она, как гусли, многострунна.

– Твоя же речь ласкает слух,

– Твое легко прикосновенье,

– Как от цветов летящий пух.

– Как майской ночи дуновенье.

— Иногда двойное сравнение касается не двух различных и особых предметов, а только двух признаков одного и того же предмета:

Ты словно яблони цветы,

Когда их снег покрыл тяжелый;

Стряхнуть тоску не можешь ты,

И жизнь тебя погнула долу.

Вот пример сравнения, где сопоставляются две раздельные, законченные картины:

Уж ласточки, кружась над крышей, щебетали,

Красуяся, идет нарядная весна…

Порою входит так, в дом скорби и печали,

В цветах красавица надменна и пышна.

Это сравнение, переходящее в параллелизм. Вспомним при этом, может быть, единственное неизящное сопоставление у графа Толстого – это сравнение своей души с мучеником, с которого сдирают кожу:

Живая ткань ее обнажена,

И каждое к ней жизни прикасанье

Есть злая боль и жгучее страданье.

Иногда пропускается один член сравнения, чтоб интенсивнее выделить второй:

Ты прислонился ко мне, деревцо, к зеленому вязу,

Ты прислонился ко мне, я стою и надежно и прочно.

Сравниваться могут еще реальное и предполагаемое, наблюдаемое и желаемое:

Но юный плющ, виясь вкруг зданья,

покрыл следы вражды и зла.

Ужель еще твои страданья

Моя любовь не обвила?