А может быть, сейчас, после моих последних деяний, Олегу просто стало бы страшно. Я видел страх в его глазах ещё в тот памятный разговор, когда я объяснял ему суть своих способностей.

— Я умею творить чудеса, — говорил я ему. — Ведь что такое чудо? Это всего лишь очень маловероятное событие. Какова вероятность того, что ветер, пронесясь над свалкой металлолома, соберёт новёхонький самолёт? Или обезьяна, случайно стуча по клавишам, с первой попытки напишет «Войну и мир»? Но ведь и такая вероятность есть, Олег. Есть вероятность, что молекулы воздуха в своём хаотичном движении случайно устремятся в одну сторону?

Тогда я поднял руки и взлетел. Солодовников смотрел, как я отрываюсь от земли, со смесью ужаса и восхищения. Наверное, так смотрели ученики на Христа, идущего по воде.

— Это чудо? — спрашивал я. — Это просто очень маловероятное событие. Как и любое чудо.

Олег тогда долго молчал. И, наконец, глухо произнёс, не смотря на меня:

— Какова вероятность того, что Бог существует?

А после, взглянув мне в глаза, ещё тише:

— Какова вероятность того, что ты — Бог?

Я шёл по кривым улочкам старой Москвы, не разбирая дороги, а в висках стучало: «Какова вероятность того, что ты Бог?» Вспомнились преследовавшие меня сны.

Переулок, подворотня, проходной двор, ещё подворотня — и большой проспект. Станция метро. «Баррикадная»? «Смоленская»? Да какая разница…

Я зашёл внутрь, перепрыгнул турникеты и встал на эскалатор, уползающий вниз. Навстречу, из-под земли, ехали счастливые, улыбающиеся люди. Я не мог оторвать взгляда от их лиц, и мне всё более и более становилось жутко. Спина вспотела. Я как будто очутился в кошмаре, в котором не видно никаких монстров и, на первый взгляд, нет ничего страшного. Кроме чувства невыносимого ужаса от происходящего.

И где-то рядом, где-то совсем близко было понимание. Понимание всего. Стоило лишь протянуть руку. Заглянуть за изнанку.

Только как за неё заглянуть?

Я повернулся к улыбающемуся мужчине, стоящему позади меня, на две ступеньки выше. Взял его двумя руками и развернул. С обратной стороны оказалась фанера, грубая некрашеная фанера, как у фигурок, выставляемых у ресторанов. Я ошалело потряс головой. Как я мог принять за живого человека фанерный контур, на который с одной стороны наклеена фотография?

Я обернулся и вдруг понял, что люди на эскалаторе — всего лишь фанерные фигуры с фотографиями. Проезжая вверх, они неизменно оказывались спиной ко мне коричневатыми контурами, заляпанными клеем.

«Мы долго плыли в декорациях моря, но вот они — фанера и клей», — всплыла в памяти строчка из старой песни.

Эскалатор тем временем привёз меня на платформу. Я машинально сделал шаг. Загрохотал, подъезжая, поезд. Точнее, изображение поезда, наклеенное на фанерку. Бутафорский поезд. Бутафорские пассажиры. Грубо раскрашенная под мрамор фанера стен станции.

Чувствовалось, что вот-вот из-под ног поплывёт земля. Я зажал голову руками и громко крикнул: «Стоп!»

И всё замерло. Стало тихо-тихо, так тихо, как никогда. Наверное, такая тишина бывает лишь в космосе.

Я стоял в декорациях станции метро посреди толпы фанерных манекенов. И всё вокруг было серым, словно некий дизайнер в гигантском компьютере убрал у картинки все цвета.

И уже не было страшно. Скорее скучно. Как критику, попавшему на сырую репетицию третьесортного провинциального театра. Или ребёнку, понявшему, что на складе универмага, среди списанных манекенов, не найти ничего интересного.

Скучно, покойно и тихо. Лишь откуда-то, едва слышные, доносятся шаги. Кажется, кто-то идёт.

Я приблизился к краю платформы и заглянул в дыру тоннеля. Из темноты вышел человек. Ещё один настоящий, живой человек в царстве бутафории. Я пригляделся и понял, что знаю его.

Всё та же форменная одежда, всё тот же шрам над левой бровью, те же тёмные волосы. Бортпроводник авиакомпании «Пулково», когда-то отдавший мне парашют. Человек из моих снов.

— Кто вы? — задал я вопрос, мучивший меня давно.

Человек подошёл к краю платформы, ловко вскочил на неё и приблизился ко мне. Его спокойное лицо, казалось, ничего не выражало, как будто человеческого в нём было не больше, чем в манекенах, заполнивших станцию.

— Мне нельзя говорить, кто я, — ответил он, — но если вы настаиваете, я скажу. Вы уже хотите отказаться от правил?

Встречный вопрос оказался непонятен. Знать бы, какие правила мой преследователь имеет в виду. И чем мне грозит отказ от них.

Поколебавшись, я честно сказал: