Многолетняя въевшаяся грязь, кое-где заклеенная вырезками из журналов, покрывала стены и потолок помещения. По обеим сторонам в два этажа стояли железные нары, причём мест на них было гораздо меньше, чем арестантов в камере, поэтому спать приходилось по очереди. Но гораздо хуже было то, что не хватало места даже просто присесть — иногда людям приходилось стоять часами на одном месте, попеременно перенося вес с одной ноги на другую. Над нарами и между ними тянулись верёвки с сохнущим бельём. Потрёпанный чугунный унитаз у двери служил местом постоянного паломничества обитателей камеры. Справлять естественные надобности полагалось лишь в то время, когда никто не ел, а самодельные занавески скрывали малоприятные подробности от окружающих. Минимальные гигиенические потребности обеспечивал ржавый краник с водой.

В противоположном конце камеры под потолком висел телевизор. Там, рядом с окном, дающим немного воздуха, можно было хоть как-то дышать. Именно поэтому наиболее привилегированные заключённые обитали в окрестностях окна, а по мере приближения к двери статус сокамерников падал. Рядом с унитазом жили так называемые «черти» или «чушки», опустившиеся и совсем не следившие за гигиеной зэки.

Самым неприятным оказалось то, что в камере не было деления на ночь и день — гвалт, яркий свет, постоянные перемещения людей — всё это происходило круглые сутки. Сначала я надеялся, что ночью все уснут и можно будет хоть немного отдохнуть от нескончаемой удушливой карусели, однако общий сон был невозможен чисто физически — мест не хватало даже для сидения.

Человек ко многому привыкает. Однако я не мог себе представить, как нужно измениться, чтобы привыкнуть к такому существованию. Меня ставило в тупик то, что остальные обитатели камеры чувствовали себя в подобных условиях как рыбы в воде. Они оживлённо беседовали друг с другом, улыбались, шутили. Конфликтов, споров и ссор заметно не было. Матерных слов я тоже почти не слышал, хотя раньше мне казалось, что тюрьма должна была ими изобиловать. Тем не менее заключённые были на удивление корректны друг с другом.

Каждая прожитая минута давалась с усилием. Посчитать же, сколько времени прошло с моего прибытия в камеру, я не мог — часы мне так и не вернули, а телевизор был настроен на круглосуточный музыкальный канал. Маясь от неопределённости, я чуть не пропустил момент, когда через отверстие во входной двери стали раздавать пищу. К моему удивлению, большинство обитателей камеры эту процедуру проигнорировали, но некоторые потянулись за тарелками. Здраво рассудив, что без еды я не протяну, я тоже достал казённую миску и подставил под черпак разносчика пищи. В итоге я оказался обладателем порции мутной жижи киселеобразной консистенции и куска коричневого хлеба.

Запах похлёбки вызвал у меня рвотные позывы. Откашлявшись и вытерев выступившие из глаз слёзы, я отставил тарелку в сторону и стал исследовать хлеб. Уже через минуту я выяснил, что странный коричневый цвет был не единственным его отличием от привычных батонов из булочной. Тяжёлая клейкая масса тюремного хлеба, казалось, в принципе не могла быть разжёвана — она прилипала к зубам и категорически отказывалась проходить в пищевод. Тем не менее, я героически пытался съесть доставшийся мне кусок. Перспектива умереть от голода меня не радовала.

Мою неравную борьбу с тюремной едой заметил тот самый прибалт, заговоривший со мной первым из сокамерников.

— Что, браток, не лезет пайка внутрь? — доброжелательно спросил он.

Я кивнул. Прибалт потянулся за мешком и вытащил четвертушку булки обычного хлеба. Рядом лёг полиэтиленовый пакет с салом.

— Угощайся.

Я в нерешительности замер. Как поступить и при этом не нарушить тюремные обычаи — я не знал. Уловив мои колебания, прибалт усмехнулся:

— Да не дрейфь ты. Для честного арестанта в западло не помочь другому честному арестанту. Ешь давай. Будет тебе дачка — и ты со мной поделишься.

Подвоха не было. Мы с Виталием — так звали моего светловолосого сокамерника — позавтракали его припасами. Попутно он посвятил меня в некоторые из тюремных правил и объяснил значение уже слышанных мною слов местного жаргона. Обретение в камере пусть не товарища, но хотя бы собеседника, стало для меня единственной положительной новостью за последние сутки.

Ещё спустя несколько часов нас вывели на прогулку по маленькой площадке, закатанной асфальтом и окружённой высокими кирпичными стенами. После глотка свежего воздуха и созерцания дневного неба над головой возвращение в смрад камеры показалось нырком в преисподнюю.

Привыкать было трудно, почти невозможно. Единственной отдушиной в моём новом существовании стали те часы, когда мне, согласно очереди, полагалось спать. Однако, несмотря на нечеловеческую усталость, полноценно отдохнуть не удавалось — я никак не мог отключить сознание и забыться. Вместо этого я лежал с закрытыми глазами, время от времени проваливаясь под какую-то плёнку около-сна, но ощущение пребывания в камере, общий гул, голоса соседей — никуда не пропадали. Хотя лежать было легче — усталые ноги и спина получали небольшой отдых, да и тягучие тюремные минуты несколько ускоряли ход.