Блин, щека теперь ноет от этого кафеля.

Ага, помню, заработался допоздна: проводил научные эксперименты. Если кто-то сомневается, вот, пожалуйста, пробирки, одна и вторая. Сначала берем, значит, и из одной… А теперь вот сюда…

Я показал Тромбоциту свой увлекательный опыт, перелив загадочную прозрачную жидкость из одной пробирки в другую.

Шеф здравоохранительного отдела, впрочем, не впечатлился последними достижениями в области прикладной химии и обозвал меня дармоедом и обормотом.

— Где остальные? Почему в восемь утра отдел охраны здоровья еще не приступил к работе? — строго спросил Тромбоцит Трихофитихович.

— Не могу знать, сам только проснулся. Я ведь младшенький…

Черт, в самом деле, как же я здесь оказался? Вроде вчера с Андрейкой пошли подарки к Восьмому марта выбирать…

Так, а где коллективные деньги?

Я принялся рыться в карманах. Тромбоцит Трихофитихович стоял рядом и серьезно наблюдал за моими манипуляциями, очевидно, ожидая, что в одном из карманов я отыщу вдруг весь наш благословенный здравоохранительный отдел.

Пропали… Да что такое, второй раз уже!

— А что вы здесь делаете? — я со свойственной мне непосредственностью решил уточнить, с чего это Тромбоцит вдруг приперся к нам в такую рань, да еще безо всякого предупреждения.

— Дело дрянь,— сказал Макрофаг,— че пе.

— А…— я разочарованно зевнул.— Так и знал. Это которое на текущей неделе?

Помнится, только позавчера мы ликвидировали распустившуюся нюню. До сих пор рыдать тянет, не поверите, по всякому поводу. Затем, три дня назад, я лично вместе с Денискинасом полтора часа охотился на оранжевого верблюда, чудом сбежавшего из зооуголка. Скотина сжевала все занавески на окнах, прежде чем ее бегство заметили.

А в меня верблюд и вовсе плюнул, чем доказал свою сволочную сущность, хотя я сделал ему только приятное, пощекотав перышком в носу.

— Ты давай, всех обзванивай,— высочайше соизволил приказать Тромбоцит Трихофитихович.— Чтоб через час были у меня в кабинете, раздолбай.

Вообще-то он другое слово употребил, тоже на «раз», но я не осмеливаюсь приводить его здесь ввиду явной непечатности.

Звонить утром домой простому служащему — дурная затея. Лучше бросить снежком в задницу белому медведю, облизнуть на морозе медный провод, сунуть палец между звездочкой и велосипедной цепью, пырнуть себя ножиком, тронуть кислородный баллон жирными руками, напиться уксусу, поцеловать гадюку (мужья, молчите!), искупаться в проруби, плюнуть на сковороду с горячим маслом, положить себе на мокрую ладонь кусок негашеной извести, подбить группу товарищей на совершение мелкого хулиганства, сунуть в банкомат телефонную карточку, скупить все акции Еледольского чулочно-швейного комбината, лечь ногами к взрыву или обзавестись вдруг гражданской сознательностью.

Как там, в известной шутке. Половина ответила «алле», половина затруднилась с ответом.

Медсестрица Людочка, правда, попыталась объявить себя негодной к службе по причине нежданной беременности, но я раскусил ее поползновения и пригрозил дисциплинарным взысканием.

Лишь Андрейка, здоровяк этакий, бодрым голосом доложил о полной готовности к несению возложенных на него государством обязанностей.

— В здоровом теле — здоровый дух! — провозгласил он, входя в нашу лабораторию.

Стремясь, очевидно, подкрепить это утверждение наглядным примером, он подхватил пыльную гирю и принялся ею размахивать.

Я опасливо отошел подальше.

— Смотри, в шкаф… попадешь,— предупредил я. Гиря со страшным звоном влетела в стеклянную дверцу белого медицинского шкафа, выходца из тех еще времен, когда доктор Борменталь помогал профессору Преображенскому подсаживать стареющим москвичкам яичники обезьяны.

Внутри таких шкафов содержались обычно сверкающие эмалью лотки, в которых лежали блестящие инструменты, темные баночки с йодом и раствором бриллиантового зеленого, в просторечии — зеленкой, свернутые бинтики, молоточки, катушки с шелковой нитью и особые щипцы, которыми хирурги держат свои согнутые дугой иглы. Шкафы источали особый аромат стерильности и неземной чистоты. Их страшно было касаться, не вымыв предварительно руки карболовым мылом.

Ныне ветеран хранил здесь пухлые папки с нашей санитарной документацией. Разве мог он предположить, что его почтенная жизнь, начатая в какой-нибудь уездной больнице, окончится именно таким трагическим образом?

Стекла брызнули во все стороны, как бриллианты. Разделавшись с дверцей, гиря продолжила свое разрушительное движение, ломая полочки, сминая картон папок. Хрустнули скоросшиватели, порвались знаменитые ботиночные тесемки.

— Ну вот,— грустно сказал я,— где теперь архив содержать? Разве что в ванную старую свалим.

— В этой ванне я иногда сплю,— отрезал Андрейка.— Ее изгибы соответствуют физиологическим потребностям моего позвоночника.

Физиологическим потребностям у нас всю жизнь другие изгибы соответствовали, женские, но я об этом решил не упоминать.

— Ладно, чего там Макрофагу понадобилось в такую рань? — Андрейка взглянул на часы, затем посмотрел в окно. Там ходили троллейбусы, пустые, так как абсолютное большинство горожан уже добралось до своих рабочих мест, нацепило робы, спустилось под землю, уселось за пульты, включило радио и возложило руки на замызганные клавиатуры своих компьютеров.