Только в 1817 году в Петербурге появилась своя карточная фабрика. Она находилась на Шлиссельбургском тракте (ныне проспект Обуховской Обороны, № 110). Фабрика принадлежала воспитательному дому, чьей попечительницей была императрица Мария Федоровна. Ныне это «Комбинат цветной печати», в его музее и сегодня можно увидеть прекрасные образцы игральных карт того времени. О карточном прошлом производства напоминает фольклор. Дома, построенные владельцами фабрики для рабочих, в народе назывались «карточными домиками».

В середине XIX века, в пору повального увлечения азартными карточными играми, существовало поверье, что удача посещает только тех игроков, что играют вблизи жилища палача. Петербургские шулеры воспользовались этим и присмотрели два притона в доходных домах на углу Тюремного (ныне Матвеева) переулка и Офицерской (ныне Декабристов) улицы, из их окон хорошо виден Литовский замок. Ныне Литовский замок не существует. Его сожгли в феврале 1917 года. В прошлом же в нем находилась Следственная тюрьма, где, как утверждали обыватели, жил городской палач. М. И. Пыляев в книге очерков «Старое житье» рассказывает, как однажды тайный советник екатерининских времен, известный гуляка и картежник Политковский, в столице прозванный «Петербургским МонтеКристо», проиграл казенные деньги. В игорный дом на углу Офицерской нагрянула полиция. С большим трудом удалось замять скандал, грозивший закрытием игорного притона. С тех пор салонные зубоскалы стали называть узкий Тюремный переулок «Le passage des Thermopyles», где картежники стояли насмерть и готовы были скорее погибнуть, как древние спартанцы в Фермопильском ущелье, нежели лишиться игорного дома вблизи жилища палача.

Увлечению картами отдали дань многие известные деятели русской культуры. Карты в молодости едва не сгубили Г. Р. Державина; тот в знаменитой оде «Фелице», поставив в заслугу Екатерине II ее нелюбовь к картам, откровенно признался в собственной пагубной страсти:

Азартными карточными игроками были П. А. Вяземский, И. А. Крылов, А. А. Алябьев и многие другие. Пушкин в этом ряду исключением не являлся. Он сам признавался:

Тема карт едва ли не красной нитью проходит по многочисленным страницам обильной переписки пушкинских друзей и приятелей. «Страсть к игре есть самая сильная из страстей», — признался как-то Пушкин Вяземскому.

Трудно сказать, что больше характеризовало молодого Пушкина в глазах Третьего отделения: его поэтическое озорство, частенько граничащее с хулиганством, или пагубная страсть к азартной картежной игре. Во всяком случае, в полицейских списках Москвы он значился как «№ 36, Пушкин, известный игрок». Из всех пушкинских друзей впереди него были только Федор Толстой под № 1 и Павел Нащокин за № 22. О Федоре Толстом мы расскажем отдельно, в соответствующем месте, встретимся не раз и с московским другом Пушкина Павлом Воиновичем Нащокиным. Здесь же приведем анекдот, хорошо известный петербуржцам XIX века. Император Николай Павлович всегда советовал Пушкину бросить картежную игру, говоря: «Она тебя портит». — «Напротив, Ваше величество, — отвечал поэт, — карты меня спасают от хандры». — «Но что же после этого твоя поэзия?» — «Она служит мне средством к уплате карточных долгов, Ваше величество». Анекдот льстил Пушкину. Долги и в самом деле достигали сумасшедших размеров. Только известному игроку В. С. Огонь-Догановскому он задолжал 24 800 рублей.

Но карты не только «спасали от хандры». Зачастую игра в карты становилась жестоким, беспощадным, но единственным способом выжить. Известно, что однажды Пушкин проиграл приятелю Никите Всеволожскому право на издание своего первого сборника стихов, оцененного автором в одну тысячу рублей. В другой раз, проиграв все бывшие у него деньги, поэт предложил в виде ставки пятую главу «Евгения Онегина». К счастью, в тот раз Пушкину повезло, и он не только отыгрался, но и выиграл значительную сумму, но дело это не меняет. Играя в карты, он терял чувство реальности и совершенно забывал о разумных границах.

Сохранилась легенда о том, что даже знаменитое путешествие в Арзрум спровоцировали и подготовили карточные шулера. В этой чудовищной инсценировке Пушкину отводилась неблаговидная роль знаменитого «свадебного генерала» — своего рода приманки, на которую можно было приглашать богатое местное дворянство, с тем чтобы затем вовлечь в игру и обчистить.

В 1820 году Пушкин отправляется в первую ссылку. Все знали, что наказан Пушкин за вольнолюбивые стихи и резкие эпиграммы. Кроме того, правительство не могло простить ему многочисленные анонимные эпиграммы, авторство их молва приписывала своему любимому поэту. Беда в том, что самому Пушкину это льстило и он в большинстве случаев от авторства не отказывался. Среди предполагаемых мест ссылки всерьез рассматривались Соловки, Сибирь и даже Петропавловская крепость. Однако остановились на более изощренном варианте, позволившем даже форму наказания поэта поставить в заслугу благородству и великодушию императора. Пушкина под видом служебной командировки всего лишь отправили на юг, в Бессарабию. Выделили даже прогонные деньги.

Ссылке предшествовала ловко раскрученная интрига против поэта. Возник слух, будто его высекли на конюшне. Затем заговорили о том, что слух о конюшне распустил небезызвестный Федор Толстой, щеголь и дуэлянт по кличке «Американец». (О нем — отдельный разговор далее.) Затем родилась легенда о том, что поэта спасла, кто бы мог подумать, ссылка на юг! В ее поздних версиях даже утверждалось, что, если бы не эта спасительная ссылка, неминуемо состоялась бы дуэль между Пушкиным и Федором Толстым и Пушкин был бы, оказывается, «убит на семнадцать лет раньше, так как Федор Толстой стрелял без промаха», — гласила легенда, чье рождение в недрах Третьего отделения, кажется, ни у кого не вызывало сомнений.

Так или иначе, ссылка, по мнению салонной молвы, вырывала поэта из порочного круга растленных холостяков и спасала его от карт, куртизанок и даже от смерти. Между тем, иначе думали о причинах ссылки в простом народе. Вот как об этом рассказывали в 1930-х годах старики, деды которых были современниками Пушкина. Приводим эти рассказы в записях Ольги Владимировны Ломан.

«Царя Пушкин не любил. Еще учился он, и вот на экзамене, или на балу где, или на смотре где, уж я точно не знаю, — подошел к нему царь, да и погладил по голове: „Молодец, — говорит, — Пушкин, хорошо стихи сочиняешь“. А Пушкин скосился так и говорит: „Я не пес, гладь свою собаку“».