Двери справа и слева распахнулись, и в одной зале Фридолин узнал силуэт Нахтигаля, в полумраке склоненного над роялем, а на пороге противоположной комнаты, залитой ослепительным светом, увидел неподвижных женщин, совершенно обнаженных, не считая темных покрывал, обвивающих шею и лоб, и черных кружевных масок. Глаза Фридолина жадно перебегали от пышных к стройным, от девически нежных к расцветшим фигурам; и то, что каждая из этих обнаженных оставалась все-таки загадкой, и то, что в прорезях каждой черной маски лучились устремленные на него расширенные глаза, — все это превратило несказанную сладость созерцания в почти невыносимую чувственную муку.

Но и другим было, видно, не легче. Вначале восхищенное прерывистое дыхание мужчин перешло в стоны — отголоски глубокой боли: кто-то вскрикнул, и внезапно, словно подстрекаемые погоней, гости уже не в монашеских рясах, а в праздничных желтых, красных и голубых маскарадных одеяниях, ринулись из сумрачного зала к женщинам, которые встретили их разнузданным, почти враждебным смехом.

Фридолин, оставшись один в монашеском одеянии, испуганно забился в отдаленный угол, поближе к Нахтигалю, который сидел к нему спиной. Фридолин убедился, что Нахтигаль действительно играет с повязкой на глазах, но в то же время ему показалось, что глаза музыканта сквозь повязку впиваются в высокое зеркало, отражающее рой пестрых кавалеров и голых плясуний. Вдруг одна из женщин подбежала к Фридолину и громким шепотом (никто не говорил здесь полным голосом, словно и голоса составляли тайну) произнесла:

— Отчего ты один? Почему не танцуешь?

Двое рыцарей в другом углу только что смерили Фридолина испытующим взглядом, и у него мелькнуло подозрение, что подбежавшая к нему фигурка, стройная и мальчишеская, подослана, чтоб испытать его или искусить. Однако он уже протянул к ней руки, желая привлечь ее к себе, когда другая женщина, отделившись от своего кавалера, напрямик направилась к нему. Он узнал в ней недавнюю доброжелательницу. Она уставилась на него, словно видела его впервые, и, шепотом, настолько внятным, что он был слышен во всех углах, сказала:

— Ты наконец вернулся?!

С беспечным смехом она прибавила:

— Все напрасно, тебя узнали! — И обращаясь к другой, мальчикоподобной: — Оставь меня с ним на минуту, потом бери его себе, если хочешь, хоть до утра.

Наконец, нагнувшись к подруге, совсем тихим и радостным шепотом:

— Это он, в самом деле он!

— Быть не может! — удивилась другая и скользнула в угол к танцорам.

— Не расспрашивай, — обратилась оставшаяся к Фридолину, — и ничему не удивляйся. Я дурачила ее, но тебе я говорю правду: так долго продолжаться не может! Беги, пока не поздно. Через минуту, быть может, будет поздно. И берегись, чтобы тебя не проследили. Если они опознают тебя, прощайся навеки со спокойной и мирной жизнью! Ступай!

— Я увижу тебя?

— Немыслимо!..

— Так я остаюсь!

Дрожь пробежала по ее телу, передалась Фридолину, почти затуманила его чувства.

— Большее, чем моя жизнь, не может быть поставлено на карту. А этого ты в моих глазах стоишь!

Он схватил ее руки и потянул к себе.

Снова, с каким-то отчаянием, она прошептала:

— Уйди!..

Он засмеялся и, как во сне, услышал свой голос:

— Разве я не понимаю, где я? Ведь не затем же вы, женщины, сюда приходите, чтоб мы дурели, пяля на вас глаза? Ты только изводишь меня и дразнишь, чтоб окончательно свести с ума!

— Будет поздно, уходи!

Фридолин не стал ее слушать:

— Быть не может, чтоб здесь не было потайных покоев, куда бы могли уединиться нашедшие друг друга пары! Неужели вы все так просто разойдетесь, протянув мужчинам руку для вежливого поцелуя?

И он указал на пары, кружившиеся под бешеную музыку рояля в добела освещенном зеркальном соседнем зале, на разгоряченные лилейно-белые тела, прильнувшие к голубому, красному и желтому шелку. Казалось, никому сейчас не было дела до него и стоявшей с ним рядом женщины. Они очутились одни в среднем, почти темном зале.

— Безумная надежда! — прошептала она. — Здесь нет тайных покоев, о которых ты мечтаешь… Наступила последняя минута — беги!

— Только с тобою!

Она отрицательно, как бы в отчаянии, тряхнула головой. Он вновь рассмеялся и сам не узнал своего смеха.

— Ты надо мной издеваешься! Неужто все эти мужчины и женщины собрались сюда для того, чтобы раздразнить друг друга, воспламенить и с глумлением покинуть? Кто может тебе запретить уйти со мной, если ты этого хочешь?

Она глубоко вздохнула и опустила голову.

— Ага, теперь я понимаю, — сказал он. — Вы хотите меня наказать за то, что я пробрался к вам незваный. Худшей кары придумать нельзя. Избавь меня от нее! Я прошу пощады: замени это искупление каким-нибудь другим! Только не это — лишь бы не уходить без тебя!

— Не сходи с ума! Я не могу отсюда уйти вдвоем ни с тобой, ни с кем-либо другим. Тот, кто осмелится последовать за мною, загубит жизнь — свою и мою.

Фридолин был одурманен не только ею, ее благоуханным телом и пылающей розой ее губ, но всей атмосферой зала, всем этим воздухом чувственной тайны; он был опьянен и распален всеми приключениями этой ночи, ни одно из которых не завершилось, собой самим, своею дерзостью и внутренним своим перерождением…