— Глаза-то были на месте. А вот душа…

— Вы правы! Вы правы, Лера… Эту Книгу нужно читать душой. — Гарри улыбнулся. — Вы вдыхаете в меня душу…

— Не преувеличивайте. У вас есть душа — большая и добрая. Просто она… отстранена от дел. Она у вас в отставке.

— Это интересно… Пожалуйста, продолжайте.

— О чем, Гарри?..

— О моей душе. Вы уверены, что она у меня есть. Значит, я спровадил свою душу на пенсию?..

— Да. Вы потеряли любимую бабушку и решили, что в жизни больше не будет никого и ничего, что потребовало бы наличия этой хрупкой ранимой субстанции. Пример родителей, которые, как вам казалось, вовсе обходились без таковой, помог вам замуровать ее в консервную банку и спрятать поглубже… Потом, когда вы встретили свою любовь… нет, вы правы, не любовь — страсть, думаю… почти уверена — вы делали попытки освободить душу… впустить ее в вашу жизнь. Но интуиция… нет, скорее — логика подсказывала, что это совершенно ни к чему… Но если бы вы все-таки решились это сделать, возможно, ваша одушевленная страсть смогла бы обернуться любовью… И возможно, все сложилось бы иначе. — Она помолчала. — Вероятно, это идеалистическая точка зрения, но я уверена, что человек с душой, даже с израненной душой, гораздо сильнее бездушного… — Лера спохватилась: не слишком ли она безжалостно анатомирует внутренний мир этого зрелого и вполне благополучного человека?

Она посмотрела на Гарри. Он лежал на спине. Сцепленные пальцы прикрывали лоб и глаза. Ей неодолимо захотелось обнять и приласкать его — не как мужчину, а как ребенка. Беззащитного, запутавшегося, отверженного… и такого одинокого.

Но вместо этого она попыталась отвлечься на стаю чаек, галдящих вдали над рыбацкой лодкой, и сглатывала ком, подступавший к горлу.

Вот она и ответила на свои вопросы: почему, почему?.. «Боится — вот почему. И я боюсь. Но я-то почему я боюсь? У него печальный опыт — понятно… А я?.. Что пугает меня?.. Отсутствие опыта?..»

— Почему вы замолчали? — спросил Гарри.

— По-моему, я и так слишком много наговорила… Простите меня.

— Вы так образно нарисовали картину моей жизни. — Он помолчал. — Я никогда не оглядывался назад… Впервые я сделал это с вами, тогда… после…

Лера хотела остановить его, но не могла открыть рта, боясь расплакаться. Да что это с ней?..

— Но и тогда я ничего не понял… А вы поняли. Вы все так хорошо поняли. — Гарри сел и, как и Лера, подставил лицо едва ощутимому бризу. — Да, я жил без души. Я копался в исторических эпохах и дебрях языкознания, изредка выныривал на поверхность, пользовался тем, что было под рукой… пока оно не стало меня обременять… А потом взял да обрубил концы. Я думал, это — проявление силы… — Он повернулся к Лере. — Вы понимаете, что вы наделали?

Она испуганно посмотрела на Гарри.

Он улыбнулся:

— Вы же открыли мне глаза. На самого себя.

Лера опустила взгляд. Она все еще была на грани слез, не находя этому причины.

Гарри почувствовал неладное.

— Лера, что с вами? Я вас обидел? Что случилось?..

Она замотала головой. Лучше бы он не спрашивал ни о чем… Теперь она точно разревется…

На этот раз она не позволила себя утешать и, возможно, поэтому скорее успокоилась.

— Простите…

Гарри молча прижал ее ладонь к своей щеке.

Свой сорок седьмой день рождения Лера запомнит навсегда. И не только потому, что не получала давно таких милых сердцу подарков, не только потому, что Гарри сделал из него настоящий праздник.

Накануне на утренней пробежке Лера ощутила в Гарри непонятную перемену: он был одновременно возбужден, рассеян и замкнут. Когда на обратном пути она заметила вслух, что у Гарри вид ученого, находящегося на грани открытия, он остановился, серьезно посмотрел на Леру и сказал:

— У вас уникальный локатор. Я должен вам сегодня рассказать нечто важное. Возможно, в самом деле это — открытие… важнейшее открытие моей жизни.

Только после завтрака, оказавшись на своем излюбленном диком пляже, Гарри поведал Лере, что вчера поздно вечером рассказал родителям о гибели сына.

Отец закрыл лицо и вышел, а мать окаменела и молчала. Гарри видел, что она сдерживает слезы, борясь с собой. Тогда он встал перед ней на колени и сказал: «Мама, заплачь. Дай мне, наконец, ощутить, что у тебя есть душа, которую ранит горе, которая способна чувствовать».

Он говорил матери, что никогда не думал об этом, что только Лера заставила его превозмочь обиду и увидеть в них живых людей, а не строгих педагогов, неизвестно какое отношение имеющих к нему, Гарри, кроме того, что называются его родителями.

Он говорил, что еще не поздно, что можно отыскать в себе ростки любви друг к другу и дать им взойти, что он каждый год ехал сюда с тайной надеждой — а вдруг они изменятся к нему, пока Лера не объяснила, что меняться должен сначала он. И он хочет измениться и просит прощения за то, что был нежеланным сыном и не смог стать любимым.

«Мама, помоги мне! А я помогу тебе».

Вошел отец. Он все слышал и сказал: «Ты прав, сын, пора отдавать долги, пока не оказалось поздно для всех нас». Он сказал, что Гарис ошибается: они с мамой всегда любили его, но кто научил их, что надо скрывать свои чувства? что мальчику будет только на пользу, если с ним будут обращаться сурово? Они осуждали его бабушку, баловавшую, по их мнению, внука, и даже ревновали его к ней.

Гарри не помнил отца таким взволнованным и многословным. Но он говорил и говорил. То была настоящая исповедь. Мать, прижав к лицу платок, беззвучно плакала, дрожа всем своим маленьким худым телом.