Прихожане колебались, переговаривались и переглядывались.

— Ну, если принц Овейн желает этого и епископ дает свое благословение, — нерешительно начал Кэдваллон, — то мы как верные дети церкви и добрые подданные государя, вряд ли…

— Оба, и епископ, и принц, полностью нас поддержали, — высокомерно прервал его приор.

— Но ведь дева-то у нас, в Гвитерине, — неожиданно вмешался Ризиарт. Голос у него был такой, какого и следовало ожидать, густой, глубокий и мелодичный, голос человека, привыкшего открыто высказывать все, что у него на сердце. — И она не принадлежит епископу Давиду, да и принцу Овейну тоже! Дева прожила здесь почти всю свою жизнь, и ни разу даже словом не обмолвилась о том, что хочет покинуть наши края. Так почему же я должен поверить в то, что ей вздумалось расстаться с нами теперь, когда прошло столько времени? И почему она не дала знать об этом нам? Почему, я спрашиваю?

— Я уже говорил вам, что она явила множество несомненных знамений, — возразил приор.

— Может, и так! — вскричал Ризиарт, — да только не нам. Это что же, по-вашему, учтиво? Да разве так мы должны думать о деве, избравшей Гвитерин своим домом?

Убежденность Ризиарта мигом разожгла тлеющее недовольство гвитеринцев. Со всех сторон раздались негодующие возгласы: «Святая Уинифред принадлежит Гвитерину и должна остаться здесь!»

— Может быть, вы посмеете сказать мне, — возвысил свой голос приор, — что обращались к ней с молитвами, взывали о помощи этой благословенной девы и воздавали ей должные почести? Назовите мне хоть одну причину, по которой она захотела бы остаться здесь, среди вас. Вы ведь могилу ее, и ту забросили.

— А если даже и так, — убежденно возразил Ризиарт, — так что с того? Неужто ты думаешь, что она на нас за это в обиде? Никто из вас не жил среди нас, а она жила. Вы — англичане, а она была валлийкой, хорошо нас знала, не сердилась на нас и в мыслях не имела нас покидать. А мы всегда знали, что она пребывает с нами, и не видели нужды кричать об этом на каждом углу. Если у нас возникала надобность в ее помощи, она знала об этом, и вовсе не требовала, чтобы перед ней ползали на коленях с мольбами и причитаниями. И уж если она бы и осерчала на нас за то, что могилка ее малость поросла ежевикой, то, уж конечно, нашла бы способ сказать нам об этом. Нам, а не вам — монахам далекого монастыря из чужой страны!

Толпа поддержала Ризиарта криками одобрения и восторга. Он был прирожденным проповедником, мало кто из англичан мог бы с ним соперничать. Кадфаэль слушал Ризиарта, и кельтская кровь вскипала в его жилах. Он молча радовался, и даже не потому, что приор Роберт отпрянул, побелев от ярости. Просто он вновь услышал голос Уэльса, возвещавший битву.

— И вы дерзнете, — прогремел Роберт, надменно выпрямившись во весь рост, — отрицать истинность чудес и знамений, которые, как я рассказывал, привели нас сюда?

— Нет! — не колеблясь отвечал Ризиарт. — Я ничуть не сомневаюсь, что вы и впрямь видели все эти знамения и поверили, что вас наставляют свыше. Но являть знамения и творить чудеса могут не только ангелы, но и демоны. И если вас и вправду наставляли небеса, почему же мы не получили никакого знака? А ведь маленькая святая здесь, а не в Англии. Она одной с нами крови, а родню просто так не бросают. Или, может быть, вы осмелитесь утверждать, что она предала своих? Разве в Уэльсе не нашлось бы для нее церкви, кельтской церкви, в какой она и служила? Зачем это ей понадобилась английская? Я ни за что не поверю, что она предпочла иметь дело не с нами, а с вами. Вас, должно быть, попутал дьявол! Уинифред тут ни при чем!

И снова дружный хор голосов поддержал Ризиарта, который сумел задеть прихожан за живое. Здесь, в кельтской глубинке, не слишком высоко чтили епископов да аббатов, а склонялись к древней апостольской церкви, приверженцы которой избегали пышности и показного величия, не подольщались к мирским властям, а предпочитали уединенную жизнь отшельников, исполненную молитв и благочестивых размышлений. Гул нарастал и превратился наконец в торжествующий рев. Приор Роберт, пожалуй неосмотрительно, возвысил повелительный голос, пытаясь заставить гвитеринцев умолкнуть.

— Она не сказала вам ни слова, потому что вы покинули ее в небрежении. Она обратилась к нам за признанием, которого не получила от вас.

— Это неправда! — заявил Ризиарт. — Хотя вы, в своем неведении, способны в такое поверить. Святая — добрая валлийка и знает своих соотечественников. Мы здесь не больно скоры на почести богатству и сану и не спешим снимать шапку и кланяться, ежели кто вздумает чваниться перед нами. Мы — люди простые, и если кого ценим, то чтим в своем сердце. Валлийская дева знает это, и ей ведомо, что ее саму мы никогда не забывали, даже если и не обихаживали как должно ее могилу. Душой она всегда была с нами, мы чувствовали ее попечение и заботу. Но эти кости, которые вы хотите забрать, они ведь принадлежат ей. Не нам и не вам, а ей! И пока она сама не скажет нам, что желает, чтобы ее останки увезли отсюда, они останутся здесь! Иначе мы будем прокляты!

Для приора Роберта это был жестокий удар. Он был побежден в споре, превзойден в красноречии — и кем? — каким-то безвестным землевладельцем из полудикого края — добро бы могущественным лордом, а то ведь простым сквайром. Роберту, с его нормандскими представлениями о знатности, трудно было даже понять, что возвышает Ризиарта среди соплеменников и на чем основано его влияние. Разница между ними заключалась в том, что для приора вес человека определялся его местом в феодальной иерархии, тогда как Ризиарт, как и всякий валлиец, независимо от того, богат он или беден, ощущал себя членом единой семьи.