К новой коалиции удалось привлечь даже римского первосвященника, который обещал предприятию всяческое содействие, видя в войне против Педро Жестокого чуть ли не новый крестовый поход. Кто знает, может быть, впервые за тысячу лет политические устремления римско-католической церкви совпали с ее прокламированными представлениями о морали.

Великого понтифика не пришлось долго уговаривать. Ему ведь тоже довелось однажды столкнуться с бретонским рыцарем. Идя первым походом на Кастилию, Дюгеклен нарочно завернул к Авиньону, чем привел в трепет тамошних кардиналов, разжиревших на дармовых французских хлебах. Банды наемников расположились табором у самой стены города. Кондотьер, чей путь даже через союзные земли был отмечен разбоем, в весьма энергичных выражениях потребовал денег. Взойдя на стену в широкополой архипастырской шляпе, тихий, ласковый папа предложил взамен отпущение всех прошлых и будущих грехов.

— Этого мало, — со свойственной ему прямолинейностью ответил Дюгеклен.

Сообразив, с кем имеет дело, утонченный Урбан Пятый заговорил на более понятном для бретонского мужлана языке:

— Но с разрешением церкви ты сможешь делать все, что захочешь, сын мой! К твоим услугам будут все сокровища мира.

— Сейчас мне нужно двести тысяч флоринов, чтобы заплатить моим людям. Право, будет хуже, если они возьмут их сами.

Пришлось отсчитать, проклиная в душе северного урода.

Перспектива новой встречи с кондотьером не слишком вдохновляла Урбана, но выбирать не приходилось.

Пронзительной сыростью дохнули зимние мистрали. Древняя Бурдигала — городище кельтского племени битуритов — съежилась от холода и беспросветной тоски. Завиваясь воронкой на выщербленной мозаике, летели колючие пески Гароны в Бискайский залив. Мимо галльских развалин, крипт базилики Сен-Сёрен, через кладбища и арки водопровода. А когда ветры с берега пересилило дыхание океана, крупные градины защелкали по мраморным скамьям амфитеатра.

Руины дворцов, акведуков и терм, воспетых лирой Авзония, [21] обращались в эту гнилую пору в прибежище бродячих собак. С наступлением темноты люди боялись выйти на улицу. Стаи зверей, презирающих человека, кидались даже на ирландских копейщиков, несших ночную стражу. Беззвучно и стремительно, словно тени, собаки обшаривали все клоаки и закоулки Бордо. Дразнящий чад скворчащей в оливковом масле макрели доводил их до исступления. Относительно безопасно было лишь на соборной площади, окруженной узкими, льнущими друг к другу фасадами. После того как досужие лучники открыли стрельбу по живым мишеням, умные животные стали держаться подальше от сумрачных аркад готического портала.

В церкви святого Андрея епископ служил вечернюю мессу. Жалостно вздыхал простуженный псалтирион. Облитые голубоватым свечением, неумолимо и строго чернели на двух островерхих башнях кресты. Свирепый, иссушающий мозги ветер разносил оборванные клочки мелодии.

Дюгеклен, которому в такие вечера было особенно тягостно сносить унизительный плен, метался из крайности в крайность. От разудалой гульбы его тянуло к угрюмому одиночеству, звон кубков пробуждал неясное стремление к бесстрастному аскетическому покою. Обескровленная недугом чернокудрая дева пощипывала прозрачными пальчиками струны арфы. Она пела о томящемся в неволе Ричарде Львиное Сердце. Голосок звенел хрустальной чистотой и скукой:

Дюгеклен отпустил ее нетерпеливым взмахом руки, когда додрожала струна. Он не мог знать, что долгожданная свобода стоит уже на пороге, стучится в дверь.

Когда в Вальядолиде пришли к согласию в главном, приступили к обсуждению отдельных деталей. Прежде всего требовалось вытащить кондотьера из бордоского плена. Для начала был пущен умело подхваченный слух, что Черный Принц потому так долго держит Дюгеклена в плену, что ревнует к его боевой славе, более того — боится бретонского рыцаря.

— Клевета! — взревел Аквитанский наместник, когда до него дошла обидная молва. — Подлая и низкая ложь.

Коннетабль Джон Чандос, лично полонивший буйного храбреца, и ухом не повел, что привело герцога в еще большее раздражение. Подхватив в Испании какую-то изнурительную лихорадку, Черный Принц никак не мог оправиться после болезни. При малейшем неудовольствии у него разливалась желчь.

— Я боюсь? — надменно воскликнул он. — Да никого под луной! Тем более француза, которого дважды побил. Едем к нему, милорд.

Он тут же распорядился подать коня и вместе с Чандосом отправился в особняк, где в обществе веселых девиц и разбитных кавалеров коротал вынужденный досуг знаменитый пленник. Застигнутые врасплох, гуляки, побросав кубки и кости, смущенно поднялись из-за столов.

— Прошу великодушно простить меня за внезапное вторжение, господа, — не снимая горностаевой шапочки, принц сопроводил изысканную французскую речь галантным поклоном, — но бывают в жизни случаи, когда единственным проявлением неучтивости становится промедление… Мессир, — он с улыбкой подошел к Дюгеклену, — отныне вы вольны располагать собой по собственному благоусмотрению.