— А разве Медоузы про это не знают?

— Ну, люди порой боятся.

— Я тоже боюсь. — Она посмотрела вверх — ему прямо в глаза.

— Чего же ты боишься?

— Умереть.

Тайлер кивнул.

— Мамочка умерла, потому что Бог готов был ее принять?

Он снова кивнул.

— А почему Он готов был ее принять?

— Мы не знаем.

— А Бог знает?

— Бог знает все.

— А Бог знает, как один раз, когда я играла у тебя в кабинете, миссис Гоуэн пришла и показала мне, как она может сразу вынуть все свои зубы?

— Неужели?

Кэтрин кивнула. Через некоторое время она спросила:

— Пап, а почему это бабушка меня не любит?

— Тыквочка, бабушка тебя любит.

Кэтрин сильно заболтала ногами, потом села неподвижно.

— Она так себя не ведет.

— Ну… — Тайлер обвил руками ее худенькое тельце и крепко прижал к себе. — Бабушка очень много волнуется, — сказал он, — а иногда у людей в голове так много всего происходит, что у них там все перепутывается.

Кэтрин, казалось, некоторое время обдумывала это.

— У Конни Хэтч тоже там все перепуталось.

— Да, я думаю, ты права.

И снова Кэтрин задумалась над его словами.

— Ох, — сказала она, — у Бога, наверно, ужасно много дел.

Он уложил ее спать уже за полночь. В щель под дверью его матери был виден свет, однако Тайлер снова спустился к себе в кабинет — работать над проповедью. Он вставал из-за стола, ходил, прижимая руки к лицу, снова садился. В конце концов он начал писать, и писал без остановки. Он чувствовал себя словно спортсмен, много лет тренировавшийся, и — вот они, долгожданные гонки. Силы нарастали в нем, затем покидали его, потом возрастали снова. Никогда прежде не читал он проповедей такой суровости.

Чтение Священного Писания будет из пророка Исаии и закончится словами: «…и правда стала вдали; ибо истина преткнулась на площади, и честность не может войти». [95] А затем, после молитвы, он скажет: «Только бесконечное милосердие Господа может облегчить бесконечные страдания человеческой жизни».

Перед сбором пожертвований он прочтет двадцать шестой псалом: «Господи, возлюбил я обитель дома Твоего, и место жилища славы Твоей… Нога моя стоит на прямом пути, в собраниях благословляю Господа». [96]

А после этого он прочтет такую проповедь, каких до этих пор не читал никогда.

«Неужели вы полагаете, — писал Тайлер, — что, раз мы узнали, что солнце на самом деле не уходит вниз, под землю, что на самом деле мы вращаемся с головокружительной скоростью, а солнце вовсе не единственная звезда в небесах, — неужели вы полагаете, что из-за всего этого мы стали менее значимы, чем считали прежде, или что мы гораздо, гораздо более значимы, чем полагаем? Неужели, по вашему мнению, ученый и поэт не связаны между собой? Неужели вы думаете, что мы способны ответить на вопрос „кто мы и зачем мы здесь?“ посредством одного лишь рационального мышления? Это ваше дело, ваши честь и достоинство, ваше врожденное право — нести бремя этой великой тайны. И ваше дело — в каждой мысли, в каждом слове, в каждом поступке задаваться вопросом: как лучше всего служить любви?

Вы не служите Господу, когда с наслаждением обсуждаете слухи о тех, кто нищ духом, кого невозможно защитить; вы не служите Господу, когда игнорируете собственную нищету духа».

Небо уже светлело, когда он положил карандаш на стол. Перечитывая исписанные страницы, он увидел, что нарушил главное правило проповедования: в своей проповеди он употребил местоимение «вы» вместо принятого «мы». Он долго сидел за столом, раздумывая над этим. Потом умылся и заснул на диване.

Когда он проснулся, перед ним стояла Кэтрин. Она оделась сама, ее красная водолазка была надета наизнанку, у горла маленьким белым язычком торчал ярлык «Бастер Браун».

— Папочка, — прошептала она, — ты еще пока не рассердился на меня за то, что я вчера вечером тебе рассказала?

Он потянулся к ней — обнять:

— Я совсем наоборот.

— А что такое — наоборот?

Тайлер сел, растирая ладонями лицо.

— Думаю, это значит — не сержусь.

Ее смех, искренний и совершенно неожиданный, сразу сделал ее гораздо старше на вид. Но тут она покружилась перед диваном, совсем по-детски, и почти пропела:

— Значит, ты меня все еще любишь.

Сейчас он снова бросил на Кэтрин взгляд в зеркало заднего вида и увидел, что она держит обе ладошки Джинни в своих.

Тайлер въехал на стоянку у церкви. Там уже стояли машины Остинов, Чейзов и Гоуэнов. Он проехал мимо них, дальше вниз, по склону небольшого холма, чтобы припарковаться поближе к своему кабинету. Сколько же раз он подъезжал сюда? Приступ ностальгической боли вдруг сжал его сердце; знакомый вид, казалось, лишил его возможности правильно ориентироваться. Он понял, насколько устал, когда выключил зажигание: возникла какая-то боль в икрах ног и ощущение, что где-то позади глаз ему вставили кусок сетчатой двери. Он поцеловал дочерей, и его мать повела их в класс воскресной школы. У себя в кабинете он сел на краешек стула.