«Новое русское слово», Нью-Йорк, 17.02. 1955.

Сигизмунд Станиславович Олесевич — одна из наиболее интересных фигур среди одесских художников начала XX века. Был известен как живописец и журнальный график. Родился в 1891 году, в начале 1900-х учился в реальном училище Св. Павла, а затем — в коммерческом училище Файга. В эти годы в училище Файга преподавали рисование Кириак Костанди и Адольф Остроменский (руководитель известной в Одессе рисовальной школы). Вероятнее всего, первые уроки будущему художнику давали именно они.

В 1910 году Олесевич дебютирует на одесской выставке польских художников. Дальше путь его лежал в Париж, ибо именно оттуда были присланы работы на весеннюю выставку картин 1914 года, в которой участвовали и московский «Бубновый валет», и мюнхенский «Синий всадник» во главе с В. Кандинским, и члены русской художественной колонии в Париже.

После начала I мировой войны Олесевич вернулся в Россию. До 1916 года его имя на страницах одесской прессы не упоминалось. Однако осенью 1916 — он в Одессе, участвует в выставке картин молодых художников (будущих «независимых»).

В 1917 году Олесевич начал сотрудничать в сатирическом журнале «Бомба». Рисунки и карикатуры Олесевича, очень узнаваемые, сделанные в характерной острой, экспрессивной манере, появлялись почти в каждом номере, иногда по несколько сразу. Сегодня эти рисунки — основная часть известного нам графического наследия художника. Кстати, в журнале публиковались и стихи П. Ставропуло. А на выставке одесского Общества независимых художников осенью 1917 года Олесевичем был показан портрет «Поэт П. Ставропуло». Работы Олесевича экспонировались и на двух последних выставках «независимых» 1918 и 1919 годов.

В начале 1920-х Олесевич уехал из Одессы, а в 1925-м — он уже в Париже: в июльском номере авторитетного французского журнала «Art et decoration» опубликована фотография стенной росписи, сделанной художником в павильоне «Primavera» большого парижского магазина эстампов. Журнал и в дальнейшем уделял внимание талантливому одесситу — в начале 1930-х на его страницах можно найти репродукции работ Олесевича, отзывы о них, иллюстрации к детским книгам, сообщение о персональной выставке акварели в галерее «Четыре камина» в 1931 году. К сожалению, дальнейшая судьба Олесевича неизвестна. Понятно одно — начинался его парижский период значительно удачнее, чем у большинства его коллег в эмиграции.

Мы шли по широкой шоссейной дороге. Стоял знойный, жесткий от жары и ветра день. Низко над землей поднимались тонкие струйки пыли. Поль Дюбуа был в восторженном настроении. Островки щетины на его щеках свидетельствовали о наспех сбритой бороде, брюки имели измятый вид. Поль болтал радостную чепуху о трехнедельном пребывании на сеновале, о том, что вчера еще снаряды летали над головами, о ночном грохоте американских танков. На дороге валялись пустые бидоны, обертки от шоколада и папирос. На кусте одиноко болтался бумажный флажок. Раздавленный асфальт, сломанное дерево говорили о сокрушающей силе гигантов.

Мы приближались к местечку. Вчера еще оно было почти безлюдным и только хвост у пекарни оживлял улицу; сегодня толпа стояла шпалерами на раздавшемся вширь шоссе.

— Они сейчас проследуют, — сказал Поль.

— Давно пора. Мы заждались не в меру, — ответил я.

Было душно, хотелось пить, но мы втиснулись в толпу и, подобно остальным, вытягивали шеи, всматриваясь в сероватую даль. Мы возбужденно смеялись, острили, а Поль промычал «ах, простите» субъекту, ткнувшему его в бок.

— Они раздают папиросы, — сказал мой сосед.

— И шоколад, много шоколаду, — возбужденно бормотала веснушчатая девочка.

Большие флаги трепались по ветру, впереди нас была триумфальная арка из зеленых ветвей. Какие-то молодые люди, сгибаясь под непривычной тяжестью оружия, торжественно и деловито вели трех пленных немцев.

— Их следовало бы вздернуть, а не водить по улицам, — заметил мой сосед.

— Каждому свой черед, — сказал Поль. — Меня бы они расстреляли наверное…

— Всех не перестреляешь, — ответил я, глотая облачко пыли, принесенной внезапным порывом ветра.

— Фрицы, сколько их было фрицев, а сегодня американцы! — восторженно вскричал высокий худой человек и хлопнул себя по ляжкам.

— Боже мой, как ты глуп, — сказала женщина.

На шоссе, с той стороны, куда были устремлены все взоры, появилась белая точка. Она разрасталась, и мы увидели короткие штанишки и белую рубашку толстяка, который бежал, хватая как рыба недостающий воздух. Пот струйками стекал по багровым щекам. Толстяк задыхался от сердцебиения и восторга.