Шрифт:
— Хо-ро-шее предложение! — громко отметила Аня Карцева, и снова все посмотрели на нее, но теперь уже без удивления, а с дружеской симпатией, как на свою.
Диденко соскочил с подоконника и остановился у стола, положив руку на плечо Воробьева.
— Предложение действительно очень хорошее, если его провести со всей энергией и страстью большевиков, — сказал он. — Тут не писанина нужна, а творческое участие всех людей цеха. Подчеркиваю — творческое. И еще подчеркиваю — всех! Вот когда технические вопросы, организационные неполадки, скрытые резервы выйдут наружу и найдут быстрое, оперативное, боевое решение. Молодец, Воробьев!
Воробьев улыбнулся и по-воински ответил:
— Служу Советскому Союзу!
Немиров с Любимовым прямо с заседания пошли по цеху. Работала неполная вторая смена. Шел десятый час, и в цехе царил дух неторопливости и благодушия, какой бывает в плохо налаженных ночных сменах, когда и начальства мало, и не все станки работают, и задания даны недостаточно продуманные и рассчитанные.
— Вот еще иллюстрация, — сквозь зубы сказал Немиров.
Любимов вытирал платком влажное от пота, сразу обрюзгшее лицо. Он мог бы сказать в свою защиту, что не раз требовал укомплектования второй смены рабочими и мастерами, но спорить и доказывать у него уже не было сил.
— А вы приуныли, — заметил Немиров, теряя охоту ругать начальника цеха. — Разве можно руководителю так раскисать от критики!
— Я думаю не о критике, а о новой задаче, — раздраженно сказал Любимов.
— Так вы же сегодня всю задачу на мои плечи переложили: сделай да подай готовеньким, — съязвил Немиров и в упор недобрым взглядом поглядел на Любимова. — Вы вот что, Георгий Семенович: спутали партбюро цеха с докладом у директора — плохо! Продумали все претензии цеха — хорошо! Но теперь хватит! Я директор завода, я и позабочусь. А вы думайте да организуйте, чтоб цех сработал. Тут дело ваше, и за вас никто не провернет. Вот так! Да поторапливайтесь, потому что время не ждет.
Диденко вышел из цеха вместе с главным конструктором. После долгого, утомившего обоих заседания была особенно приятна свежесть ночного воздуха.
— Подмораживает, — сказал Котельников. — Смотри-ка, лужи затянуло.
— Жаль, коньки домой снес, а то бы заглянуть на стадион…
— Катался нынче зимой?
— А как же? На моей работе да перестать спортом заниматься — через год обрюзгнешь, вот как Любимов, будь он неладен!
Котельников усмехнулся, покачал головой:
— Знаешь, Николай Гаврилович, есть люди, с которыми весело работать, а есть — с которыми скучно. Помнишь Горелова? Ведь какой угрюмый на вид мужик... а работать с ним было весело, искорка в нем настоящая и до людей у него жадность — ко всякому присмотрится, от всякого возьмет все, что тот может дать. А Любимов и приветлив, и культурен, и человек знающий, а работать с ним, ох, как скучно!
Диденко ответил не сразу. Напоминание о Горелове было ему неприятно, потому что в крупном споре из-за снятия Горелова Диденко пришлось отступить, сдаться. Был он тогда молодым парторгом, только что выдвинутым из цеховых секретарей. Новый директор восхищал его и немного подавлял. Напористый, скорый на смелые решения и крутые меры воздействия, Немиров тогда беспощадно снимал, понижал в должности, подхлестывал выговорами работников, которые плохо справлялись с делом или не умели примениться к новым задачам производства. Снял он и Горелова — в один день, не посчитавшись с возражениями парткома. Диденко ринулся в бой, поддержанный многими коммунистами, а затем и райкомом. Немиров уперся, настоял на своем, да еще обвинил своего парторга в том, что тот не сумел занять объективную позицию в вопросе о начальнике цеха, с которым долго проработал «душа в душу»... Диденко сделали замечание: «Что же вы, Николай Гаврилович, лезете в драку с директором, вместо того чтобы помочь ему навести порядок»...
— Горелов тогда допустил много ошибок, — неохотно сказал он теперь, стараясь быть вполне объективным. — При Любимове дела пошли лучше, разве не так?
— Так, — согласился Котельников. — Но сейчас, Николай Гаврилович, начинается новая полоса... и что-то нет у меня уверенности в нем... Ну, до дому?
— Да, пора.
Они расстались на трамвайной остановке. Диденко уехал первым, стал на задней площадке и смотрел, как убегали из-под вагона, будто живые, рельсы, как издалека наплывали цветные огоньки следующего трамвая, как бежал рядом, то отставая, то нагоняя, голубой троллейбус... Да, начинается новая полоса, может быть самая трудная из всех, какие были. Кто выдержит, а кто сойдет с круга, не дотянув?
7
В середине недели крепко подморозило и, хотя снег на солнце все-таки подтаивал, к вечеру лед обещал быть хорошим. Конькобежцы цеха сговаривались встретиться вечером на катке, многие звали и Аню — приходите, последний лед!
Аня отнекивалась — некогда.
Уходя с завода, она видела группы молодежи с коньками под мышкой, направляющиеся к заводскому стадиону. Мимо нее пробежала Валя Зимина, тоже с коньками и в затейливом свитере и шапочке — и то и другое очень шло ей. За нею с мрачным лицом прошел Аркадий Ступин — без коньков, с папиросой, ожесточенно зажатой в зубах.
Аня уже пришла домой и расположилась заниматься, как вдруг подумала: ну а я-то что же? Почему я не пошла вместе с другими: разучилась или состарилась? Да нет, какая ж это старость — тридцать два года?! Вот если распустишься, сама себя запишешь в старики — тогда и начнешь дрябнуть. Душой дрябнуть. Не хочу! Не поддамся!
Собраться — дело нескольких минут. Ничего, что нет спортивного костюма, — суконное платье и шарф вполне заменят его. А коньки можно взять напрокат.
Еще на подходе к стадиону Аня попала в ту особую атмосферу, что возникает сама собою при всяких спортивных сборищах. Конечно, молодежь задавала тон, но попадались и пожилые люди, а перед совершенно седым конькобежцем в щегольском обтягивающем костюме и специальной, облегающей голову шапочке почтительно расступались: