— Ну, во-первых, надо прибраться, — сказала Аня и, зажмурясь, повесила пальто на тот гвоздь у двери, где вешал свое пальто Павлик-большой. И опять стало больно оттого, что она тогда сердилась: «Зачем тащить пальто в комнату, когда есть вешалка в передней?» Ес­ли бы он сейчас вошел в комнату со своим рассеянным видом и, как всегда не сразу заметив ее, с облегчением воскликнул: «Ты уже дома!»... Ему вечно чудилось, что с нею что-нибудь случится вне дома. «Ты такая ша­лая», — говорил он и гладил ее волосы...

Две фотографии стояли рядом на столе, одна присло­нена к другой: Павлик-большой и Павлик-маленький. Она решительно стерла с фотографий пыль и поставила их на прежние места, отбросив малодушное желание спрятать их в стол вместе со страшным конвертом. Энергично закатала рукава, чтобы взяться за дело. Не расслабляться! Все уже пережито. Пережито. Не рас­слабляться!..

В кухне тоже все изменилось до неузнаваемости — нет уже на окне маминых кисейных занавесок, нет об­щего большого стола, за которым, бывало, дружно чаевничали всей квартирой. У одного из столиков, загро­можденных посудой, пожилая женщина в синей рабочей спецовке чистила картошку. Увидав Аню, женщина удивленно привстала.

— Здравствуйте, — сказала Аня. — Не найдется ли у вас какого-нибудь ведра?..

Поняв, что так не знакомятся, она торопливо пред­ставилась.

— Господи! — воскликнула женщина. — Я уж не верила, что вы когда-нибудь приедете. Стоит себе ком­ната как нежилая. Сколько на нее зарились! Видно, уж очень у вас бронь серьезная была?

Аня узнала — женщину зовут Евдокией Павловной Степановой. Живет она рядом с Аней, в угловой комна­те. В сорок третьем переехала из разбомбленного дома. С тремя ребятами... Ане было трудно представить себе, как эта женщина хозяйничает в комнате, где когда-то жили мама и отец, откуда Аня с двумя заводскими друзьями отца вынесла его слишком легкое, отощавшее тело, чтобы на саночках отвезти на кладбище.

Взяв ведро и тряпку, она поспешно вернулась к себе. Решительно разорвав старую наволочку, начала проти­рать стекла. Студеный воздух обжигал Анины руки, горячил щеки. Она быстро управилась со стеклами, за­крыла окна и остановилась, отбрасывая со лба растре­павшиеся волосы. Комната посветлела, повеселела. Вы­метены черепки разбитой чашки. Но конверт все еще лежит на столе...

Стиснув зубы, Аня взяла конверт и засунула его в ящик стола, в самый дальний угол. Она так ясно помни­ла, как он лежал на полу под дверью, как она радост­но наклонилась, чтобы поднять его, и вдруг увидела чужой почерк рядом со знакомым номером воинской части... и не сразу сумела вскрыть конверт, и не сразу прочитала те несколько строк... «смертью храбрых»... «память о нашем товарище Павле Карцеве»...

Зачем, ну зачем она вернулась? Бередить уже подзатянувшиеся раны? Откуда взялась вздорная мысль, что нужно бросить как-то наладившуюся жизнь и мчать­ся сюда, в Ленинград, в свой родной дом, на родной завод, как будто именно тут она найдет тепло и сча­стье... За десять тысяч километров от дома, в необжи­тых местах, где все строилось и отлаживалось заново, у нее не возникало никаких сомнений. Как она рвалась в путь-дорогу! Ехала верхом, потом на грузовике, в авто­бусе, на пароходе, потом больше десяти суток поездом. «Домой, домой!» А что нашла? Пепелище...

Ну что ж. Значит, так и жить. Стиснуть зубы и жить.

Два часа она мыла, чистила, скребла, перетряхивала, перетирала. Вконец умаявшись, огляделась: комната сверкала чистотой и казалась новой, впервые увиденной оттого, что вся мебель переехала на новые места.

Она долго тщательно мылась в холодной ванной. Пе­реодевшись во все чистое, с улыбкой достала из шкафа довоенное любимое платье, встряхнула, недоверчиво осмотрела, надела. Платье было свободнее, чем раньше. Затянула шелковый кушак, остановилась перед зерка­лом. Как давно она не разглядывала себя вот так, во весь рост! Оттого, что все эти годы много ходила и ра­ботала на свежем воздухе, ноги стали мускулистыми, все тело — крепким, гибким, выносливым. А лицо обвет­рилось и потемнело... Она подошла к зеркалу вплот­ную, разглядывая себя пристрастно и недоверчиво. По­худевшее лицо с энергично сошедшимися темными бро­вями и карими блестящими глазами сейчас показалось сухим и почти старым. Морщинки возле глаз и губ, желтоватые от прошлогоднего загара щеки, упрямые морщины на слишком высоком лбу под гладкими и, кажется, тоже потемневшими волосами. Как все жен­щины с живыми, подвижными лицами, Аня дурнела, изучая себя в зеркале, потому что зеркало отражало несвойственную ее лицу неподвижность. Стало грустно и страшно. Тридцать два года... Неужели молодость уже позади? Вот и кончилась моя женская незадавшаяся жизнь...

Со вздохом отойдя от зеркала, Аня сообразила, что очень голодна, и достала из чемодана остатки дорожных запасов. Немного печенья и конфет — вот и все, что осталось от солидного пакета, который Ельцов насильно вручил ей на прощанье. Ельцов... Ане вдруг до слез захотелось вернуться к нему, к его заботливой нежно­сти, почувствовать себя не такой одинокой.

— Соседушка, чаю не хотите ли?

Евдокия Павловна без стука вошла, с любопытством оглядела прибранную комнату, потянула за руку:

— Пойдем, пойдем, устали небось?

Стараясь ни о чем не вспоминать, Аня вошла в зна­комую комнату — и не узнала ее. Ни уюта, ни прежней обстановки, ни памятных с детства обоев... Да оно и лучше! Но как здесь, видимо, трудно живут!

— Трое у меня, — тихо сказала Евдокия Павловна, поняв немой вопрос гостьи. — Двое в школе, в первом и третьем классе. Старшенького пристроила было в ремес­ленное, так ведь не стал учиться — хоть бей, хоть плачь, помаялись с ним да и выгнали. Год болтался без дела, теперь в завод выпросила его у директора, недавно зачис­лили... Муж тут же, в заводе, работал. Тут и убило в сорок третьем. Снаряд в цех влетел. Даже проститься не пришлось... Рук-ног не нашли, хоронить нечего бы­ло... А ребятишки — мал мала меньше. Вот и тяну тро­их одна. Теперь, если старший зарабатывать начнет, полегче станет.