— Благодарю вас, мистер Фробишер. — Скала пригубил мартини. — В то время, когда мы работали вместе, у меня тоже остались о вас самые хорошие воспоминания.

Они обменивались этикетными любезностями, однако оба были настороже и в любой момент готовы были пустить в ход зубы и когти — в переносном смысле, разумеется.

— Надеюсь, мы ни разу не дали вам повода усомниться в нашей честности и доброжелательности по отношению к вам. — Резидент тоже лизнул свой напиток.

— Ну что вы, мистер Фробишер! — Скала просто излучал радушие.

— Тогда должен сообщить, что мое руководство весьма заинтересовалось обстоятельствами вашего противостояния с Саггети. Ибо наши аналитики не исключают, что они могут иметь некую связь с событиями… которые нам обоим не очень приятно вспоминать.

Колхейн задумался. Так вот в чем дело… Значит, его собственное недоумение по поводу того, что война развивается слишком неправильно , имеет под собой не совсем ту основу, что он полагал. Вот черт, за всеми этими повседневными заботами как-то забываешь, что за границей атмосферы Талгола есть еще большой мир, который вполне может змеей заползти в твои дела и изрядно их испортить. Но тогда у него есть шанс использовать мальчишку Саггети как козырную карту. А он-то ломал голову, каким образом раскрутить Фробишера и тех, кто за ним стоит, на то, чтобы они оказали ему серьезную поддержку.

— Я вполне понимаю и разделяю вашу озабоченность, мистер Фробишер, — начал Скала, как будто слова собеседника отнюдь не были для него новостью. — Но поймите и вы меня. У нас свои понятия о чести и долге. Наш закон и традиции требуют, чтобы я немедленно казнил младшего Саггети и всех его ближайших подручных, иначе конкуренты воспримут проявленное мной мягкосердечие как признак слабости. А поскольку мой клан и без того серьезно ослаблен этой кровопролитной войной, мое положение значительно осложнится.

Фробишер отхлебнул мартини, продолжая молча смотреть на Колхейна. Это был не отказ. Отнюдь. Это было начало разговора. Обозначение позиции для торговли. Теперь надо было понять, что запросит этот мафиозо.

— Я готов, — вкрадчиво продолжил Колхейн, — ради нашей дружбы допустить некоторое нарушение мафиозного закона, однако для этого я должен чувствовать себя уверенно. Полагаю, некоторая силовая и финансовая поддержка с вашей стороны могут оказаться весьма важными для положительного решения данного вопроса. Особенно силовая, потому что иначе меня, извините, просто сожрут. — Он вежливо улыбнулся, хотя глаза его оставались внимательными и холодными.

Фробишер задумчиво переплел пальцы. Он ожидал от собеседника такого требования, и это был самый сложный момент беседы. Оказать клану Колхейна финансовую помощь так или иначе было возможно, а вот открыто участвовать в, так сказать, силовой поддержке мафиозного клана было бы крайне нежелательно.

— Полагаю, вам не стоит так торопиться с казнью пленных, — наконец проговорил он. — Разумеется, что касается помощи вашему клану, то мы сделаем все, что в наших силах. Однако получить необходимую информацию от представителей вражеской стороны — в наших общих интересах, следует это учитывать. Знаете, у аналитиков Разведывательного управления есть серьезные подозрения, что здесь может обнаружиться след кого-нибудь из… — Фробишер сделал паузу, как будто готовя собеседника к тому, что он сейчас услышит нечто необычное, а затем произнес: — Личных вассалов императора.

Колхейн удивленно приподнял бровь. Про личных вассалов русского императора он знал крайне мало, но само это словосочетание обычно произносилось с неким опасливым благоговением. Эти таинственные и оттого слегка зловещие люди приносили императору не просто присягу верности, как любой военный или полицейский, а личную вассальную клятву — оммаж. Теоретически личная вассальная клятва не давала принесшему ее никаких преимуществ, кроме единственного: права прямого свободного доступа к императору. То есть человек оставался в поле действия всех законов Империи, но практически он, по существу, становился неприкасаемым, поскольку его сюзерен обладал абсолютным правом помилования. Другими словами, если в процессе выполнения воли сюзерена вассал нарушал какие-то формальные законы, то, если он мог убедительно объяснить императору, почему и во имя чего он так поступил, а тот соглашался принять такое объяснение, после суда и приговора император распоряжался помиловать преступника.

Однако такая неприкасаемость для человека сама по себе является тяжелой ношей, способной толкнуть его на многие преступления. А постоянно заниматься помилованием распоясавшихся вассалов императору никогда не пришло бы в голову. Это нелепо, да и авторитета в глазах подданных от этого никак не прибавляется. Поэтому император очень осторожно подходил к выбору вассалов. И их было очень немного — десятки, максимум сотни. Точного числа не знал никто. Кроме самого императора, естественно. Ибо после того, как вассалы принимали предложение императора, они, как правило, продолжали вести привычный образ жизни. Однако когда от сюзерена поступала какая-либо просьба, они готовы были пожертвовать всем, в том числе и головой, чтобы исполнить ее. Просьбы эти не всегда касались особо секретных и пикантных дел, в которых не могли помочь ни полиция, ни Второе управление, ни вся военная мощь Российской Империи. Чаще всего император просто просил вассала съездить куда-то и посмотреть на то, как там обстоят дела, а потом рассказать ему свои впечатления. Но иногда…

Основную массу личных вассалов Александра Михайловича составляли ученые, администраторы, губернаторы, аудиторы и прочие представители мирных профессий. Однако среди них были и офицеры. В одном исследовании, которое попалось на глаза Колхейну, утверждалось, что во многом именно из-за них Империя и демонстрировала столь необычную устойчивость при столь впечатляющей динамичности развития. Ибо каждый из них делал на своем месте максимум возможного для процветания государства. И не только внешний враг, но и любой нерадивый чиновник, коррумпированный политик или нарушающий законы предприниматель знал, что среди десятка скромных посетителей, терпеливо ожидающих своей очереди в его приемной, может оказаться человек, по одному звонку которого он может лишиться не только теплого местечка и хлебной должности, но и всего благосостояния.