Вот как раз на этого-то тихого и молчаливого Витю и «давил» нетерпеливый летеха. Давил-давил — и додавил. Потихоньку прибавлял, прибавлял Витя скорости — а куда деваться-то, когда у тебя над ухом офицер зудит и зудит…

В какой-то момент Витя машину не удержал, и БРДМ свалилась со склона, несколько раз перевернувшись. Оба солдата, сидевших на броне, погибли… А Витя и лейтенант отделались легкими ссадинами.

И вот кто-то из них должен был ответить за случившееся. Витя в ожидании решения командования, что делать со всей этой историей дальше, оказался на губе. По идее, там же должен был оказаться и лейтенант. Но не оказался. Все-таки офицер… И от командования его не отстранили. И на операцию в январе он пошел…

А Витю на операцию не взяли — он остался на губе ждать решения своей судьбы. Только вот судьба решила сперва обратить свой взор на лейтенанта.

В «тот самый» день именно его взводу выпала очередь идти за сухпаем… Именно его, единственного офицера из убитых, не добили почему-то «духи» разрывной пулей в лицо. И не сняли почему-то тот самый добела застиранный бушлат, кутаясь в который он недавно сидел на броне Витиной бээрдэмки…

После гибели лейтенанта, за отсутствием других виновных, за все ответил по полной программе Вараксин. Насколько мне известно, ему дали несколько лет. Как сложилась дальше его судьба, не знаю. Знаю только, что в любом случае «сложилась» она в тот самый день, в тот самый момент, когда кто-то решил, что подозреваемый солдат должен сидеть, а подозреваемый офицер — нет.

Наверное, этот «кто-то» искренне хотел помочь лейтенанту выйти «сухим» из этой неприятной истории. Думал, наверное, что пройдут одни боевые, потом другие — и кто там уже станет вспоминать досадную ошибку боевого офицера? Что один действующий офицер для армии важнее, чем один солдат…

Тогда, в январе 86-го, я не задумывался над этим клубком судеб, тесно связавшихся в истории с гибелью ребят из первой роты. Корка — она не дает задумываться. Особенно — над судьбой, над тем, что каждый шаг, каждый поступок определяет множество других. И только потом, спустя много лет, я стал осознавать, что мое отношение к жизни, к людям, к событиям во многом определяется среди прочего и этими, едва уловимыми в гуле воспоминаний и переживаний, историями.

Корка сошла, душа прикоснулась к запретному — и оказалось, что и тот «молодой» с его «Кукушкой», и тот лейтенант в выцветшем бушлате, и те совершенно незнакомые мне парни, погибшие 31 декабря по дороге с Кунара, были, есть и всегда останутся фактами моей личной биографии… И одними из многих ран, от которых не убережет душу никакая корка.

Нигде больше не видел такого неба, как в Афгане… Нигде нет таких звезд. И столько! И на «югах» всевозможных бывал, и в горах, и в разных полушариях — все не то. Звезды над Афганом неописуемые — словно их подсвечивают чем-то.

Когда в детстве первый раз увидел в Третьяковке «Ночь на Днепре» Куинджи, тоже не поверил, что нарисованная луна может так светиться. Украдкой заглянул тогда за край картины — нет ли лампочки? Нету… И все равно — каждый раз не верю.

Вот и за край бездонного афганского неба хоть заглядывай — ну нереально звезды светят! Особенно когда с гор на них смотришь.

Я лежу, закинув руки за голову, на своей позиции и смотрю в небо. Моя очередь спать, но не спится… Сколько раз на боевых я вот так же лежал и смотрел вверх, на эти звезды! В это вечное бесконечное безмолвие, которое чем дольше смотришь в него, тем сильнее притягивает. Словно хочет затащить внутрь. Мне всегда нравилось смотреть в небо… Успокаивает. Отвлекает.

Но сейчас мне хреново. И небо со звездами не помогает. Не успокаивает и не отвлекает. Позиция моя в горах под Хостом, мы здесь уже во второй раз. Но на сей раз все очень серьезно. Войск нагнали… Где-то недалеко Пакистан. А между нашей горкой и Пакистаном — духовской укрепрайон Джавара.

Как нам объяснили перед выходом в горы, тылы укрепрайона выходят на Пакистан, откуда осуществляется снабжение и подвоз боеприпасов. Еще сказали, что на некоторых рубежах укрепрайона есть даже танки… Может, специально обстановку нагнетают… А вдруг нет? Ведь этот укрепрайон нам предстоит взять. Поэтому-то все так серьезно…

Но хреново мне не поэтому. А потому, что сейчас апрель 86-го года. Магическое и нереальное время. Время, о котором я запретил себе думать еще полтора года назад, на кабульской взлетке. Тогда, возвращаясь из госпиталя, на пересылке в Кабуле я воспарил мечтами о доме при виде дембелей, идущих к самолету. И тут же зрелище юного, загорелого неизвестного солдата с аккуратной дырочкой в середине лба вернуло меня на землю.

Тогда, в ноябре 84-го, я еще не понимал знаков судьбы, не умел читать их. Но зарекся думать про «завтра»… Этим «завтра» был апрель 86-го. Время, которое, казалось, никогда не наступит, которого мы ждали, как чуда. И вот апрель наступил. Но «чуда» не случилось… Случился облом. Облом с домом, с мамой, с Женькой, с летом, травой, рекой, дождем. С поступлением в институт, наконец…

Сейчас конец апреля 86-го года, я уже отслужил 2 года. Теперь мы, призыв весны 84-го, называемся «граждане». Но уже знаем, что домой нам не уехать еще месяца три, а то и больше.

Август! Все 20 месяцев в Афгане это слово звучало в угрозах, предостережениях замполита каждому из нас. И в наших подначках друг другу. «Август!» — звучало как приговор. Как сочувствие «назначенным» залетчиками за реальные или мнимые прегрешения.

В апреле — мае уезжают сержанты и те рядовые, кому дадут «дембельский аккорд». Построил что-нибудь полезное в родной части — и домой. Но кто из солдат получит «аккорд», а кто будет тянуть лямку до августа — это решают ротный с замполитом.