Здесь самоотверженное радение о Франции заставляло его забывать слова Евангелий о том, что невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят. Есть очевидная связь между некоторыми нежелательными образами мыслей и действий, с одной стороны, и некоторыми катастрофами, такими, как Тридцатилетняя война, — с другой. Но отсюда отнюдь не следует, что, если в этом смысле войну можно считать волей Божьей, то индивидуум, старающийся продлить войну, исполняет Божью волю.

Так, блуждая в лабиринтах добровольного неведения, отец Жозеф рассуждал с собою каждый вечер и утро, когда стоял на коленях перед распятием. От оправдательных доводов он переходил к размышлению о Страстях Спасителя, чье истерзанное тело висело перед его глазами. А иногда эти размышления, в свою очередь, сменялись вневременным и экстатическим созерцанием Христовых мук — созерцанием на грани транса. Отец Жозеф уносился в то место, которое с ранних детских лет стало приютом его странного духа; он был на Голгофе, у подножия креста, с любимым учеником и святыми женщинами.

Можно подумать a priori, что те, чья религиозная жизнь сосредоточена на страданиях Божественного Спасителя, будут особенно сострадательны и щепетильно, как никто, будут избегать действий, способных причинить или продлить боль. «Но никакие априорные принципы не определяют и не ограничивают возможностей опыта. Опыт определяется только опытом». Исторические факты свидетельствуют, что те, чья религиозная жизнь концентрировалась на страданиях Божественного Спасителя, не отличались исключительной сострадательностью, не заботились больше прочих о том, чтобы не причинить боль. Исторические факты свидетельствуют, что послужной список буддизма в этом отношении гораздо лучше, чем у христианства. Рассмотрим некоторые причины безусловной жестокости, с одной стороны, и безразличия к страданиям, с другой, которыми так часто отличались действия ревностных христиан.

Если видеть в ней просто повесть о том, как хорошего человека заманили в ловушку, пытали и несправедливо казнили, то история Страстей сама по себе достаточно трогательна; а для тех, кто воспринимает эту историю как подлинную, теологические обертоны сообщают ей гораздо более глубокое значение. Эмоциональная реакция доброго христианина на эту историю всегда сильна, но, к сожалению, не всегда похвальна. Рассмотрим раньше всего обычный тип реакции, которую ярко иллюстрирует рассказ о старшем современнике отца Жозефа, Луи де Крийоне, по прозвищу Смелый. Находясь на покое в Авиньоне, старый воин однажды слушал проповедь. Темой ее были Страсти Господни, а проповедник — красноречив и пылок. Внезапно на середине патетического рассказа о распятии старик вскочил на ноги, выхватил шпагу, которая так доблестно поработала при Лепанто и против гугенотов, и, потрясая ею над головой с видом человека, вставшего на защиту гонимой невинности, воскликнул: «Ои etais-tu, Crillon?» [57]

В трогательном изложении история о жестокой несправедливости способна подвигнуть людей на ответные жестокости в отношении либо истинных виновников преступления, либо, если таковые мертвы или недосягаемы, — в отношении мужчин и женщин, которые из-за неправильного пользования языком временно отождествляются с виновниками. Мотивы, двигавшие антисемитами, крестоносцами, инквизиторами и другими христианскими гонителями, многочисленны и разнообразны; но среди них неизменно фигурировала жажда мести — совершенно символической и направленной не по адресу — за зло, совершенное на Голгофе. Эмоциональное христианство — медаль о двух сторонах. На лицевой выбиты крест и персонажи, которым сострадают и поклоняются, — и слишком часто в ходе истории на оборотной стороне выступают отвратительные символы войны и хладнокровной жестокости.

Идея искупительного страдания близко ассоциируется с историей Страстей Господних, и в умах христиан производила действие не менее двойственное. Благодарность Богу, воплотившемуся в человека и страдавшему, чтобы люди могли быть спасены от заслуженной вечной кары, влечет за собой в виде ложного вывода тезис о том, что страдание само по себе — благо и что, поскольку добровольное самопожертвование похвально и благородно, должно быть нечто великолепное и в самопожертвовании невольном, навязанном извне. Следующие строки взяты из письма, адресованного западной газете англиканским священником и опубликованного весной 1936 года. «История пронизана принципом искупительного страдания — страдания и смерти ради других. Мать за больного ребенка, медик в лаборатории, миссионер среди язычников, солдат на поле боя — они страдают и иногда умирают, дабы другие жили, были счастливы и здоровы. И не в согласии ли с этим великим принципом животные тоже исполняют свою роль, иногда страдая и умирая, чтобы британцы оставались здоровыми, закаленными и смелыми?» Откуда, естественно, следует, что охота на лис есть дело превосходное и христианское.

То, что подобные строки мог написать священнослужитель, многим покажется почти неправдоподобным. Но то, что они в самом деле написаны, весьма знаменательно, ибо показывает, насколько опасной может стать идея искупительного страдания, какие несправедливости можно ею чистосердечно оправдать. Бог взял на себя грехи человечества и умер ради спасения людей. Следовательно (подразумевается вывод), мы можем затевать войну, эксплуатировать бедных, обращать в рабство цветных — и все это без малейших угрызений совести, ибо наши жертвы иллюстрируют великий принцип искупительного страдания, и мы им отнюдь не вредим, а наоборот, оказываем услугу, давая возможность «пострадать и умереть», «дабы другие (по счастливому совпадению — именно мы) жили, были счастливы и здоровы».

И еще одно: страдания просто людей и, a fortiori [58] , животных — ничто против страданий Бога, который принял человеческий облик, взял на себя грехи мира и решил их все искупить единым актом самопожертвования. На таком фоне страдания людей и животных мало значат. Постоянные размышления о страданиях Спасителя и мучеников могут породить в эмоциональном христианине вполне замечательное безразличие к собственным мучениям; но если он не будет старательнейшим образом развивать в себе способность к состраданию, соизмеримую с его мужеством, он может стать равнодушным к чужим мучениям. Ребенок, безутешно плакавший от того, что мучили и убили бедного Иисуса, был отцом взрослого, который пятьюдесятью годами позже сделал все, что в его силах, дабы продлить войну, унесшую уже сотни тысяч его сородичей, а живых довела до людоедства.

После «Дня одураченных» власть Ришелье стала неоспоримой. Он сделался постоянным первым министром короля, а отец Жозеф, примерно тогда же официально введенный в Государственный совет, — его постоянным секретарем по иностранным делам — и, начиная с 1634 года, официальным преемником кардинала в случае его смерти.

Об образе жизни монаха в эти годы — годы его наибольшего политического влияния — мы располагаем самыми подробными сведениями. В капуцинском монастыре на улице Сент-Оноре у него была келья, в Лувре — своя комната. Но для удобства кардинала, любившего советоваться со старым другом по всем важным вопросам, большую часть времени отец Жозеф проводил в отведенных ему апартаментах в загородном доме Ришелье в Рюэле, в шести милях к западу от Парижа, — или в самом Париже, в Кардинальском дворце, ныне — Королевском (Пале-Рояль). Здесь, среди более чем королевской пышности кардинальского двора, он жил, словно и не покидая монастыря, в самой аскетической простоте и строгости.