Но как их оторвать от физиологии растений, без которой невозможно установить законы питания растений?

А усовершенствование самого растения?! Этим должна заниматься селекция, но и для нее нужны четкие научные почвоведческие и физиологические ориентиры.

Все слито, все взаимосвязано!

В комплексе наук, обслуживающих сельскохозяйственное производство, Прянишников на первое место выделял основную характерную черту — массовое использование солнечной энергии, причем «аппаратом для этого служит хлорофиллоносное растение». Знание свойств этого аппарата, знание потребностей растительного организма должно лежать в основе агрономии. Это знание дается нам физиологией растений (или, точнее, в подлинном выражении Прянишникова: «Эти знания мы суммируем и систематизируем под рубрикой «физиология растения»).

Эта важнейшая сторона вопроса освещалась в лекциях и многочисленных выступлениях учителя Прянишникова — Климента Аркадьевича Тимирязева.

Тимирязев не только блистательно разработал в своих курсах тему энергетики растений. Он внес основоположный вклад и в ее научное истолкование.

Мы упоминаем здесь об этом не только для того, чтобы полнее очертить круг научных вопросов, которые составили содержание творческих интересов главного героя нашего повествования — Дмитрия Николаевича Прянишникова. Наука — это область коллективного подвига, и на примере агрохимии мы сможем еще раз убедиться, что эстафета поисков научной истины передается из поколения в поколение.

Тимирязев вынужден был вступить в борьбу с наиболее влиятельной в то время школой германских физиологов растений — Юлуиса Сакса. Это было сражение диалектики с метафизикой, в котором не могла не восторжествовать диалектика. Прошло немного времени, и на тех же путях борьбы за подлинное, достоверное, точными экспериментами подкрепленное и проверенное научное знание, в единоборство с той же самой заскорузлой метафизикой, той же самой школы, в следующем поколении представленной учеником Сакса — Пфеффером, пришлось вступить и Дмитрию Николаевичу Прянишникову.

В первую длительную — двухгодичную — заграничную командировку из агонизировавшей академии Прянишников уезжал со смутным чувством.

Несмотря на обнадеживающее начало его исследовательской и преподавательской работы, по собственному своему внутреннему ощущению он не вышел еще из полосы поиска своего места в науке. Основательное ознакомление с европейской научной жизнью должно было помочь его «самоопределению».

На пребывание за границей академия от своих последних щедрот выдала изрядную сумму денег, но Прянишникову в отличие от одинокого Коссовича приходилось все же экономить, так как он ехал с женой и ребенком — у них родилась маленькая Валя. Ехали в третьем классе.

По неопытности Прянишников выехал в Германию не в «европейском платье», а так, как ходил дома и в лаборатории, — в блузе с ременным кушаком. Величественный прусский жандармский офицер с посеребренным поясом и эполетами тотчас обратил внимание на подозрительную фигуру «русского нигилиста», «пробиравшегося» в Германию в третьеклассном вагоне, и со строгим видом потребовал у него паспорт. В те времена служебные паспорта готовились из особо прочной бумаги со старым текстом петровских времен: «Мы, божей милостью… дружественные области просим, а нашим гражданским и военным чинам повелеваем такому-то оказывать всяческое содействие…» Жандарм ничего не мог разобрать, но выразил свое недоумение тем, что буквально рявкнул: «Абер, хальтен зи битте, ире пасс» [3] . Со своим немецким языком «книжного» происхождения Прянишникову легче было воспринимать лекции профессора, чем грубый тон жандарма. Впоследствии он долго сокрушался, что не смог быстро и хорошо ответить.

В Берлине Прянишников прежде всего направился в сельскохозяйственную высшую школу. Оказалось, что она расположена «на асфальте»: имеет хорошее здание и богатую коллекцию. Но опытных учреждений при ней тогда еще не было. Профессора были лишены возможности вести научную работу и растить кадры. Исследования велись только по сельскохозяйственной технологии — бродильной индустрии и переработке зерна.

Работами Прянишникова с водными культурами свеклы заинтересовался директор свеклосахарного института — Прянишников показывал ему фотографии своих опытов. Но со свойственной ему проницательностью Прянишников быстро обнаружил, что здесь он мог бы учиться только химии углеводов или «химии свеклы», а по физиологии и агрономии германским профессорам пришлось бы услышать от него больше, чем ему от них. И он решил поискать пристанища в другом месте.

Из Галле, который был тоже больше учебным центром, чем научным, Прянишников и Коссович съездили в Баренбург к Гельригелю, чьи блестящие исследования недавно показали, что мотыльковые растения при посредстве особых микроорганизмов, поселяющихся на их корнях, способны использовать для своего питания свободный (несоединенный) азот атмосферы. Молодые ученые рассказали метру о попытке Коссовича вырастить горох, пропуская через сосуд с растениями в течение всего вегетационного периода ток искусственных газовых смесей из водорода, кислорода и углекислоты. Гельригель назвал ее «героической». Ведь тогда не было еще готовых «бомб» — баллонов со сгущенными газами, и Коссовичу приходилось ежедневно готовить свои газовые смеси с особыми предосторожностями, чтобы в них не мог проникнуть азот воздуха. Как мы помним, эти опыты он ставил по поручению Тимирязева, крайне заинтересованного проблемой азотного питания растений. Прянишников с удовольствием поработал бы у Гельригеля, но тот с огорчением сообщил им, что по уставу опытных станций посторонние лица к работе на них в Германии не допускаются…

Дальше друзья отправились в Лейпциг к Пфефферу — самому видному немецкому физиологу того времени. Ему принадлежали классические работы по осмотическому давлению, в которых он пошел дальше многих физиков и химиков. Созданная им физико-химическая модель, показывающая действие клеточной мембраны — «искусственная клетка», — принесла ему заслуженную славу.

Прянишников переступил порог лаборатории Пфеффера не без некоторой настороженности. Ему во всех подробностях было известно о крупном скандале, разразившемся в научном мире в связи с разоблачениями Тимирязева, который обнаружил грубейшую погрешность в опытах Пфеффера по исследованию фотосинтеза.