Доктор Плениш занял утвердительную позицию, и многие из присутствовавших в зале меховых накидок поверили, что он говорил всерьез.

В трогательных выражениях он упомянул о своей жене и своей ученой дочери. Разве эти умные, энергичные женщины, без поддержки которых он, конечно, не мог бы выполнять свою скромную просветительную работу на благо Демократии, разве они — всего лишь куклы, которыми можно развлекаться в часы досуга, безделушки, о которых должно забыть, если придет война? Ни в коем случае! Он верит и надеется, что им не придется воевать, во всяком случае, пока сам он может держать в руках винтовку. Но если это все же потребуется, он первый благословит их надеть хаки и взяться за оружие.

Затем ректор Райот в пространном выступлении доказывал, что доктор Плениш — тонкий мыслитель, но мыслит, пожалуй, чересчур современно.

В 9.29 ректор Райот и чета Пленишей выпили в Фанфар-Фолли-баре, а в 9.41 прибыли в ресторан Бель — Пуль, где происходил банкет Манхэттенского Общества Борьбы за Возрождение Христианства и Регулярное Посещение Церкви, и сели за почетный стол в ту самую минуту, как Уинифрид Мардук Хомуорд встала и начала свое единоборство с микрофоном.

Религия, сказала Уинифрид, возродится лишь тогда, когда восторжествует Подлинная Демократия. Величайшее желание ее и ее отца — найти способ разъяснить каждому мужчине, женщине и ребенку, что такое Демократия; разъяснить, что Демократия — враг всяких правящих клик и считает, что все люди, и богатые и бедные, равны в своих правах; что всякий честный труд, будь то труд редактора или кочегара, поэта, банкира или батрака, одинаково благороден.

И еще она не то чтобы сказала, но дала понять, что, если поэты, банкиры и (или) батраки не будут постоянно прислушиваться к ней и к ее отцу, цивилизация обречена на гибель.

У ресторана Бель-Пуль — ресторана дорогого и фешенебельного — шофер Уинифрид коротал время с швейцаром и с шофером такси.

— Про какую это демократию они все толкуют? — недоумевал шофер Уинифрид. — Демократическая партия — это понятно, а у них другое, какая-то теория. Я думал, демократия — это когда о человеке судят не по тому, сколько у него денег, и не по тому, как у него язык привешен. Но если за нее наша Уинни-балаболка распинается, значит, это что-то другое.

Шофер такси проворчал:

— А я считаю, раз демократия, — значит, богатые должны вежливо обращаться с бедными. За это я горой! Ведь чего только не наслушаешься от пассажиров!

«Шофер, не гоните так», «Шофер, вы что, первый раз машину ведете?», «Шофер, а вы правда знаете, как проехать на Центральный вокзал?» Один другого чище, честное слово.

— Не вам бы жаловаться! — сказал шофер Уинифрид. — Вам что, провезли человека несколько кварталов и до свидания. Вы бы у хозяев послужили, тогда бы знали! Этой дуре чуть только покажется, что ты свернул не там, где следует, так она мало что наорет, а еще припомнит тебе, чем ты ей не угодил вчера, и позавчера, и черт его знает когда. А до чего въедливая — сил нет! Говорят, она и по радио больше всех болтает об этой самой демократии, — я-то не слышал, да и не стану слушать, хоть ты меня озолоти.

Швейцар — монумент в синей форме с серебряным галуном — бросился открывать дверь посетителю с дамой, которые думали было проскочить в Бель-Пуль, минуя его. Вернувшись к собеседникам, он презрительно фыркнул:

— Глупости вся эта демократия. Дослужились бы до того, чтобы носить не шоферскую куртку, а ливрею, как я, — очень даже были бы довольны. Богачи — они ничего. Видали, сколько на чай отвалили? Демократия! Это, выходит, я не лучше моего брата Джейка, который до сих пор в Мэне картошку сажает? А Джейк, выходит, не лучше какого-нибудь бродяги, который по дорогам побирается? Как бы не так! Ничего из вашей демократии не получится.

Шофер миссис Хомуорд возмутился:-Должно получиться! Не то мы вылетим в трубу, как Европа. И как это мы, черт возьми, допустили, что страной распоряжаются пролазы вроде миссис Хомуорд и ее папаши да их прихвостни вроде вас?

— Не поздоровилось бы вам, знай ваша хозяйка, какого вы о ней мнения!

— Никому из нас не поздоровилось бы, знай хозяева, какого мы о них мнения.

Шофер залез в машину и с досады уснул, а в это самое время Уинифрид Хомуорд разливалась соловьем:

— Я всегда гордилась тем, что даже простой шофер чувствует себя со мной, да и с моим отцом — высокоодаренным социологом — так же свободно, как со своими товарищами!

После банкета Плениши вместе с Мардуком и Хомуордами удостоились лестного приглашения в гости к губернатору Близзарду.

Доктор сел в машину с Уинифрид. Взглядом указав на спину шофера, она зашептала — вернее, она думала, что говорит шепотом:

— А вот возьмите его — глупый, косный человек.

Разве такого убедишь прислушаться к Голосу Демократии? Он только и знает, что свою машину. Я уверена, что на меня он никогда и не смотрит. Он не знает, умна я или глупа. Вероятно, он не знает даже, красива ли я.

Во второй машине Пиони поочередно гладила по руке Тома Близзарда, — Чарли Мардука и Гарри Хомуорда и говорила им, что после великих трудов липа у них усталые, но красивые, и что она очень, очень гордится знакомством с ними.

Все трое улыбались, как довольные, сытые коты.

Гостиная в холостой квартире губернатора имела в длину сорок футов, в обеих боковых стенах — по камину и в обоих концах — по стойке с напитками.

Доктор Плениш вызвал всеобщий интерес уверенным заявлением, что и полковник и губернатор были бы гораздо лучшими президентами, чем мистер Рузвельт. Уинифрид рассказала — но ей это сообщили совершенно конфиденциально и дальше передавать не следует, — что один корреспондент, которого как-то угощал коктейлями один дипломат, которого как-то угощал бульоном маршал Петэн, сказал, что уже в январе 1942 года Франция восстанет против власти Германии.