— Нюрка! — придушенным голосом сказала Зина. — А я?!

Увидев слёзы у неё в глазах, Нюрка растерялась:

— Что ты! Я же так, к примеру.

Поссориться им помешал конец перерыва. Нюрка снова с азартом накинулась на капусту, и Зине волей-неволей пришлось идти за ней.

Между тем старики не теряли времени даром. Когда девочки вечером пришли с огорода, малыши расползлись по всей улице, матери, ругаясь на чём свет стоит, собирали их, а из недисциплинированной избушки доносился нестройный, в два голоса песенный рёв.

— Ну его, этого пьяного! Давай завтра утром пойдём пешком, — сказала Нюрка.

А Зина не успела первая это сказать, хотя и собиралась. Досада её усилилась.

— Где ночевать? На улице?

— Здесь тебе не город, всякий пустит. Пустишь? — обратилась Нюрка к Эле-Эльвире, которая шла рядом; косынка сбилась у неё на макушку, в ушах покачивались медные полумесяцы.

— А то не пущу! — удивилась та.

Всплывали над крышами дымки. Отовсюду слышалось теньканье молока о жесть подойников, и пахло тоже молоком, и дрожжами, и полынью. И осенью — неизвестно почему: был конец июля, ещё и хлеб не начали убирать.

Помаленьку девчата собрались все вместе, уселись на лавочке и просто на траве. Откуда-то появилась гитара.

— Ох, устала! — говорила то одна, то другая свежим голосом, и чувствовалось, что, не будь они в ссоре с мальчишками, никакая усталость не помешала бы плясать до утра. И Нюрка тоже как все:

— Ох-хо-хонюшки, уморилась!

— А я вот ничуть, — через силу похвастала Зина и помахала блокнотом. — Вот буду ещё записывать фольклор.

— Валяй, кто тебе не даёт.

запели тихо под перебор струн.

Самая маленькая девчушка, Жанна, сидя на краю лавочки и ковыряя царапину на коленке, тянула всех тоньше и серьёзнее:

Окончив песню, помолчали, завели новую — «Подмосковные вечера». От нечего делать Зина тоже стала подтягивать. Уже спели и про новосёлов, которые едут по земле целинной, и про монтажников-высотников, а Зина всё мурлыкала себе под нос, рисовала кренделя и ждала фольклора. Наконец, не вытерпев, подошла к Эле и, держа наготове карандаш, попросила:

— Запой что-нибудь своё, что только у вас поют.

— Пожалуйста, — с готовностью ответила та. — Хочешь «Джонни»? Или «Два сольди»? Или, может быть, «Санта Лючия»? А то вот — «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли»…

— Да нет, может, ты знаешь что-нибудь старинное?

— Мы же не пьяные! — обиделась Эля. — Если тебе так надо, слушай вон, как старики орут.

Все засмеялись. Нюрка попросила гитару, поглядела поверх крыш и взяла аккорд, да такой, что огни в окнах заморгали, а трубы на крышах затаили дыхание и перестали выпускать дым.

Блокнот выскользнул у Зины из рук. Это уже не Нюрка играет, это просто песня сама по себе. Красиво это — но ой как печально! И одиноко… Где же это она вдруг очутилась? Проснуться бы на своём диване, под абажуром с кистями, тень от которых колышется по стенам, как ветви плакучей ивы над водой. Читать бы книгу о путешествиях и замирать от лёгкого страха… Как всерьёз пугает настоящая даль! И это хищное облако с клювом и крыльями на всё небо…

А песня уже бьётся глухо внутри гитары, ей становится тесно там, становится тесно в девичьем кругу, в деревне, она вырывается и летит навстречу облаку, не спрашиваясь, что с ней будет дальше.

Эля опустила голову к самым коленям. А в избах женщины сложили руки на груди, не думают звать дочерей домой, перестали бранить кума, что плохо глядел детей. Военные вдовы вспомнили своих мужей, матери — сыновей, которые тоже, как в песне, покинули их, ушли в Барнаул на заводы, в армию, учиться, на стройку в Кучук, на железную дорогу…

Нет, наверное, это кажется, наверное, никто не слушает Нюркину песню. А как хорошо было бы Зине слушать песню, если бы не было тут никакого Пятого, никаких стариков, никакой бригады — только Зина да Нюрка, две сестры.

Дальше в песне должны быть слова о том, что казак умирает и могилку его заносит снегом, но Нюрка переходит совсем на другую мелодию — с таким концом она не согласна. Так не должно быть — и так не будет. Станет казак во главе войска — и победит. И казачка отыщет его, и пойдут они вместе…