Ну, поклон твоим всем юровчатам. Я остаюсь жив и за рабочим столом. Обнимаю тебя, Виктор Петрович

Октябрь 1975 г.

(Е.И.Носову)

Дорогой Женя!

Вчера пришла ко мне баба по имени Анна из соседнего села и говорит: «Давай, Виктор Петрович, звонить куда-нибудь — от сына из армии более двух месяцев писем нету, мы уж с мамой ревим...» Баба чистенькая, в новой телогрейке, полушалок на ней ещё моды тридцатых годов, и история ейная совершенно российская: 26 лет было, как пошли они с мужем в гости, в деревню Стеганиху, к братьям мужа. А муж-то ейный, если пьяный, то шибко буйный. Ну и тут, как выпил, так и кулаки в ход. Братья его связали, ткнули рылом в подушку. Утром рано хватились — успокоился буян навеки: неловко в подушку-то уткнули. С тремя детьми осталась, замуж не выходила, теперь вот в единственном жилом доме средь пустой деревни зимогорят. Ребята выросли, разлетелись...

Думали мы с Анной, думали и решили позвонить кому поближе, дочери, что работает на станции в буфете. Поговорила Анна, узнала, что и им ничего! от Миколая нету, и пошла обратно в пустую деревушку Деряжницу — «крымовать», как выразилась она. А я долго сидел потрясённый и умилённый: это, ж надо такое ироническое, горькое и неунываемое отношение к жизни сохранить, чтоб сказать слово экое! Гоголевское прямо.

Вот, стало быть, и я «крымую» год уже в деревне, как это татаре-то поют: «Сидит заче на бирюзом и долбит своим нога». И я долблю, только не «нога», а «жопом своим», пытаясь додолбить «Царь-рыбу», совсем дошёл до ручки, если б не тишь деревни, не леса да долы... Повесть эта, начавшаяся без определённого сюжета и замысла, вытянула из меня все кишки, надоела мне до смерти, а надо кончать, уж финиш виден, но работы ещё немало.

Выбрался в Астрахань, за отцом, обернулся за десять дней, с обострением пневмонии. Сначала кашель бил, затем насквозь пробивало-промывало, но я смылся в деревню, пил прополис, медвежий жир, ушёл от городских сквозняков, много бродил по лесу и... больницу миновал.

Осень была прекрасна. Я ходил с ружьём и, хотя вологодский рябчик напуган ещё более, чем японец в Хиросиме, утащил из леса их более трёх десятков, ибо надо было питать сына. Приобрёл Андрей в студентах чего-то, больше месяца лежал в больнице и теперь всё ещё чахнет, погас весь, апатией охвачен. Одна долгоязыкая баба брякнула: «Да не рак ли?!» ...Каждый день я теперь звоню домой и каждый раз думаю: «Чего-то мне скажет Марья сегодня?» Она-то, бедная, извелась совсем. И отца-то я полудохлого привёз. Он там с астраханскими кирюшниками вовсе запился. Но более всего боязно за Андрея — не дай бог переживать детей. Это лишь моему доблестному папе под силу. Нынче в июле умер ещё один его сын (от мачехи) — пил здорово, колесил по свету, перед смертью явился в Дивногорск, выпил, уснул и готов: сгорел от вина — это по-ранешному, а по-нынешнему — алкогольный токсикоз. Положили его рядом с сестрой Ниной, которая, я говорил тебе и показывал место, сорвалась со скалы и разбилась. Я папе сказал о смерти сына, но он был так пьян, что и забыл об этом. Через день я ему напомнил об этом, он ко мне с претензией: «Ты мне ничё не говорил!..»

Да бог ему судья. Как я его вёз, как он полз на карачках в самолёт, почти слепой, обезножевший, всеми оставленный, — тоже не мажорная картина. Нет у меня к нему любви, хотя и грешно это, но и злобы на него уже нет — всё перегорело, перетёрлось в муку — жизнь учит терпимости, которой так людям недостаёт, терпимости и жалости друг к другу.

Днями звонил Викулов, интересовался моими делами (нечего печатать). Сказал, что звонил и тебе. Я маленько порасспрашивал, и он мне про твою повесть сказал, а про болезни нет, да ты, наверное, ему и не говорил. Слушал по радио передачу — я в деревне-то давно один, топлю печи, варю еду, помойки таскаю и радио слушаю, — по случаю выдвижения тебя на премию, читали, как всегда, не лучший рассказ, но душе всё одно приятно. Передо мной на полке стоит японский сборник, изданный «Прогрессом», — там мы с тобой на одной корочке, и я иной раз подмигну тебе своим кривым глазом и даже говорю тебе чего-нибудь на японском наречии: здорово, мол, живём, старичонка!..

Хотел позвать тебя в октябре к себе — жаль такой благостью одному пользоваться, побродили бы по тихому осеннему лесу, да всё боялся, сорвут меня, в город вызовут из-за Андрея, и тебя собью с места, от работы оторву. Ладно уж теперь до весны. Весной тут рыбёшка хорошо берёт, а к осени река обмелела. Днями я покину деревню с так и незавершённой повестью, хотя работаю, как вол, но стал вовсе короткий день, да и нет его почти, сумерки всё время. Север-то шибко сказывается, слепнуть и печи топить не хочется больше, и опять в шум городской, к суете и на сквозняки. Ох уж эти сквозняки! Так я боюсь больницы. Оказывается, с воспалением не легче, чем с сердцем.

Всё же думаю в декабре приехать с повестью, и книгу надо сдавать, задолжал большой аванс. Во, сивый дурак! Прежде никогда не заключал договор заранее и авансов не брал, а тут забарахолился: дом, машина, квартира молодым — и попал впросак.

Старичок! Ты осилься да на редколлегию-то приезжай, и с ребятами повидаемся, и пить не будем, я и не могу уж — видно, выпили мы с тобой своё к полсотне-то лет, лимиты наши кончились.

Ну что же, друг мой сердечный. Писать я могу без конца, да ведь лучше воочию поговорить. А Маня моя, человек деликатный, и она мне всё напоминала: «Ты Жене-то не написал ещё?» — «Не написал, — говорю. — всё собираюсь». А у вас в Курске юмористы не перевелись. Галя, наша знакомая, в своем поздравлении написала, рассказывая о своём физкультурном муже: «Толя чувствует себя хорошо. У нас много работы: всякие спортивные соревнования, кроссы, эстафеты — конца не видно. Но когда-то и куда-нибудь прибегут, а пока всё бегут, бегут...» Прелесть, правда? Нам — сочинителям — так и не написать!

Ну, остаюсь «крымуюший» в деревне Сибле, кланяющийся твоему многочисленному семейству Виктор, сын Петров, а тебя к сердцу прижимаю. Не болей, пожалуйста, надо до весны как-то доживать, а там и лето наступит, солнышко обогреет, и лёгкие наши сипеть перестанут и можно будет аж до пупа дышать! До встречи, родной мой братан! Виктор

29 октября 1975 г.

Сибла

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

В общем-то, я сейчас никому не пишу писем, только-только собираю с трудом силенки на работу, чтоб добить как-нибудь повесть. Начал последним заходом вторую часть. Осталось четыре главы из двенадцати, но одна, последняя, очень большая и самая сырая. Однако ж думаю в ноябре всё сделать. Если б не заботы, не печали — Андрей-то всё ещё в больнице, дела на лад не идут, очень исхудал, и мы страшимся думать о худшем. Все упования на крайнюю инстанцию — на Бога...

А пишу я вот чего — у тебя голова хоть и 68-го размера, но и в неё может прийти простейшая мысль: а не обиделся ли В. П. на замечание? [Речь идёт о замечании по поводу повести «Пастух и пастушка», в частности смерти главного героя. — Сост.] Повторю тебе ещё раз, что я работаю профессионально и отношусь к литературе как профессионал, а это значит — своя голова на плечах, ей и думать, и разбираться. Обижаются в литературе люди случайные, дамочки в брюках, которые не работают, а играют в литературу, и самолюбие у них впереди работы. Да, конечно, вписал строку и под влиянием критики и бесед разных, а также и потому, что приступила ко мне весной смерть, и я снова обнаружил, что жить охота, и подумал, что я, наверное, неправ, без сопротивления отправляя молодого парня на тот свет, — но дом срублен, пусть косовато, всякое вставление сутунков и даже клиньев кособочит его ещё больше и делает щель. Я вычитывал недавнюю вёрстку для «Художественной литературы» (там у меня переиздаётся небольшой сборник), внимательнейшим образом перечёл это место и страницу снял. Дай-то бог, чтобы правку мою перенесли, а то вот в доблестном «Современнике» не трудились этого сделать, и такие опять ляпы в тексте!..