Совсем хорошие времена настали, когда Лев с дочерью и внучкой — и Мусей, конечно, — уехал к морю на целый месяц. Я осталась одна в квартире. У меня на попечении был ангорский кот по имени Пуссэ — любимый кот покойной жены Льва, которую он обожал, — во всяком случае на ночном столике у его дивана всегда стоял ее портрет, и часто я замечала на стекле следы поцелуев бедного Льва… Этому Пуссэ было 12 лет — возраст для кота поистине мафусаиловский. Его длинная шерсть, когда-то белоснежная и пышная, пожелтела и свалялась комьями, голубые глаза потускнели. Он питался исключительно телячьей печенкой и всегда спал на Львином диване рядом с куклой «испанкой» — тоже любимицей покойной жены, — пышные юбки куклы были достаточно грязны и помяты, но Лев не разрешал ее убрать.

Перед отъездом мадам оставила денег на пропитание мне и коту, заклиная меня, чтобы я хорошенько смотрела за котом и покупала только телячью печенку:

— Другой он не ест, вы же знаете!

Когда они уехали, я произвела перестановку в квартире — ковер в салоне вычистила, всю мебель затолкала в один угол и прикрыла простынями, чтобы не пылилась. Получилось большое голое пространство, где мы с Тином танцевали танго под патефонную пластинку, найденную в дискотеке Льва, — это была знаменитая «Кумпарсита», которая для нас стала чем-то вроде гимна.

После танцев мы отправлялись на кухню, где набрасывались на изысканные блюда, приготовленные, позаимствованные мной из запасов моей хозяйки. Так, я обнаружила в шкафах целые горы плоских коробок с изумительными испанскими сардинками, покоившимися в оливковом масле, — филейные их части были живописно переложены красным перчиком и еще чем-то зелененьким, пахучим. Про существование этих коробок мадам совершенно забыла, потому что исчезновение сардинок было просто не замечено! И я только зря испытывала жестокие угрызения совести. Так же незамеченным оказалось исчезновение целого ведерка вместимостью в этаких четыре литра отличного меда, которым мы со страстью угощались, не говоря уже о сахаре и прочем.

Нечего и говорить, что деньги, оставленные хозяйкой нам с Пуссэ, быстро растаяли, и Пуссэ пришлось перевести на другой режим — сначала я стала покупать не телячью, а лошадиную печенку, которую он, оказалось, очень оценил, потом я принялась подавать ему испанские сардинки — их он пожирал с невероятным аппетитом, свидетельствующим о том, что прежнее меню ему опостылело.

…Мы переехали на авеню де Клямар, довольно пустынную широкую улицу. В белом доме с плоской крышей (мы называли его Касабланка) мама снимала квартиру из четырех комнат с уже вмонтированным холодильником и особенным устройством в кухонной раковине. В раковину можно было бросать всякие отбросы овощей, бумагу, щедро поливая все водой, потом надо было потянуть за некий поршень, вмонтированный в дно раковины, и все содержимое проваливалось с треском куда-то в тартарары… «На голову хозяина?» — вопрошал Тин, но в самом деле было непонятно, куда все это девалось. Так как дом находился всего в двух-трех кварталах от реноденской виллы, мама решила не брать грузовик для перевозки мебели и прочих вещей, а дать Савве и Валентину «подработать» — взять ручную тележку и перевезти все самим. Братцы очень энергично взялись за дело, но вскоре энтузиазм их померк, так как на тележку помещалось немного вещей и нужно было без конца повторять надоевший путь, который теперь казался вовсе не таким коротким.

Помню, как тележка, подталкиваемая Саввкой и поддерживаемая сзади Тином, приблизилась к перекрестку. Мама несла банки с вареньем, делая вид, что совсем незнакома с этими оборванцами, которые хохочут и веселятся, нарушая общественный порядок и привлекая внимание ажана на перекрестке. Ажан как раз сделал знак нашим перевозчикам поскорей перейти улицу под носом у стоящего на остановке трамвая. Трамвай медленно двинулся, братцы заторопились, тележка подпрыгнула на трамвайных колеях, покачнулась, постояла как бы в раздумье и рухнула набок — все вывалилось, стулья разлетелись, трамвай остановился. В довершение всего из плохо завязанной папки вывалились Саввкины рисунки — полураздетые и совсем раздетые натурщицы разлетелись веером по мостовой… Надо было видеть, какой восторг вызвала эта картина у вагоновожатого и любопытных пассажиров трамвая: посыпались веселые и не совсем приличные намеки и замечания, советы, шутливые просьбы оставить какую-нибудь на память… Саввка с Тином, совсем ослабев от хохота, чуть не ползали по проезжей части и никак не могли собрать разбросанные рисунки.

Устроившись на новой квартире, мама по договоренности с владельцем дома получила ключи от чердачной двери, ведущей на плоскую крышу с балюстрадой. Оттуда открывался широкий вид на весь Клямар — дом стоял на пригорке, — на зеленое пятно парка у лицея Мишле и далеко вдаль — там в сиреневой дымке угадывался Париж.

Мама перетащила на крышу с помощью Саввы, конечно, большой пружинный матрас на ножках и приставила его к стене какой-то будки, расположенной посередине крыши: небольшой столик поставила у изголовья, постелила теплую постель и стала на крыше спать. В ясные ночи над маминым ложем простиралось бескрайнее звездное небо. Мама купила звездный атлас и научилась очень хорошо разбираться в созвездиях, знала названия всех крупных звезд, разбиралась в звездах первой величины и второй. Мне было очень завидно и так хотелось провести хоть одну ночь на маминой крыше, но мама ревниво оберегала ее от нашего вторжения — даже Савва не удостоился ночевки.

И еще помню: мы с тетей Толей и с двоюродной сестрой Элианой всю ночь трясемся в поезде по знакомому маршруту Париж — Жуан-лэ-Пен. Тетя Толя, со свойственным ей умением приспосабливаться к самым неожиданным обстоятельствам, тут же по прибытии находит в боковой улочке на некотором отшибе от моря и фешенебельных прибрежных отелей прелестную комнату — у хозяина была большая плантация дынь и помидоров. Тетя Толя требуемую сумму на два месяца вперед платит, и мы остаемся с весьма ограниченным капиталом в кармане на Лазурном берегу «колыбели человечества». Тетя, однако, не унывает — она надеется, что легендарные старые американки, известные своей экстравагантностью и обилием зеленых банкнот, станут заказывать модные туалеты, которыми не успели обзавестись в своей Америке, — и тут-то тетя Толя подоспеет со своими услугами. Увы, миф о богатых сумасбродных американках быстро рассеялся: они, конечно, не перевелись, но, видимо, предпочли сшить свои туалеты проездом через Париж или Лондон, — во всяком случае заказчиц не было и нам угрожала медленная голодная смерть среди роз, дынь и помидоров.

Бедняга тетя Толя билась как рыба об лед и с экспрессией, выработанной ею за долгие годы, прожитые в Италии, проклинала и юг, и море, и растленный Жуан-лэ-Пен. Мы с Элианой вздыхали сочувственно, но не унывали, загорали на пляже, купались, воровали помидоры.

Наконец тете Толе удалось устроиться на кухне одного ночного бара. Владельцем этого «Ирем-бара» был предприимчивый русский, принявший на работу нескольких соотечественников, в том числе и тетю Толю. Она обязалась готовить «русские пирожки». В баре, как гласила реклама, должен был выступать приехавший из Парижа Александр Вертинский. Мне было очень интересно познакомиться с этим человеком, о котором столько слышала, песни которого знала и многие из них любила.