Тем не менее нам нисколько не мешало общество христианского движения молодежи, — мы усердно посещали их танцевальные вечера, «балы», как их называли. Саввка называл это общество «христианским телодвижением», — в самом деле, кроме танцев, мы не посещали ни одно мероприятие «этого общества».

На маленькой улочке имени какого-то доктора — не помню фамилии — эта улочка в некотором отдалении пересекала под прямым углом нашу Маргерит Ренодэн, — жил наш брат Вадим со своей женой и ее родными. Родоначальница семейства Ольга Елисеевна Чернова была разведенной женой известного эсэра, — он жил где-то в Чехословакии в это время, и, собственно, одна ее младшая дочь Ариадна была его дочерью, другие две сестры — близнецы Оля и Наташа — носили фамилию Колбасины, так как первым браком Ольга Елисеевна была Колбасина (отдаленные родственники Тургенева). «Ничего себе фамилия», — потешались мы, не питая никакого уважения к родственникам Тургенева с такой неэстетичной фамилией. «Ты представляешь себе, — особенно изощрялся Саввка, — что меня звали бы Савва Колбасин, — кошмар!»

Жили они все на этой тихой улочке в маленьком двухэтажном особнячке с садиком — там все были такие дома с садиками. Придешь туда, бывало, и кто-то открывает дверь.

— Здравствуйте, Оля, — говоришь.

— Я не Оля, я Наташа… — отвечает изящное создание с большими глазами, обрамленными прямыми ресницами, с большим ртом, — не очень красивая, по нашему мнению, но красавица — по мнению Вадима, — молодая женщина, сестра-близнец его жены Оли. То же самое лицо, те же манеры, тот же голос. Только когда поставишь их рядом, замечаешь некоторую разницу. («Нет счастливее меня в подсолнечном мире». «Подсолнечном» зачеркнуто, сверху написано — «подлунном!». — Так писал нам Вадим о своей женитьбе, когда мы жили еще в Риме.)

Мы, конечно, поражались, как это Вадим живет в этом родственном коллективе, — и не ссорятся они никогда! И жен никогда не путают? — непонятно! Но наша мама часто отправлялась «к родичам», как мы говорили, на своем велосипеде. Она никогда не делала никаких нелестных замечаний об этом многочисленном семействе, скорее, наоборот, отмечала эрудицию и ум своей приятельницы Ольги Елисеевны и могла часами с ней беседовать на разные темы. Мы таких тесных контактов с семейством Вадима не имели. Нас отталкивало, меня в особенности, несколько пренебрежительное отношение ко мне — или мне так казалось? — я еще недоросла, чего-то недопонимаю, не знаю, путаю, в то время как они все читали, все знают, их ничем не удивишь. И потом, я никак не могла взять в толк, что уж такого хорошего в стихах Вадима — тонких, изящных, но каких-то таких чуждых, непонятных даже, — которыми, ясно, восхищалась вся женская часть семейства, шурины Вадима тоже писали стихи… еще менее понятные. Вообще в их доме часто бывали разные молодые поэты — помню Поплавского, мрачного дядю в черных очках, эти черные очки мы дружно ненавидели, ведь за темными стеклами совершенно не видно глаз собеседника: смотрит ли он на вас или на котлету на своей тарелке?

С самим Вадимом было легко и просто: будучи значительно старше, значительно эрудированнее, начитаннее, он никогда не показывал своего превосходства, и я всегда с благодарностью выслушивала его поправки в написании или произношении некоторых слов и выражений в русском языке, которого он был большим знатоком. И вот чего не видно в его прозаических произведениях, написанных отточенным, тщательно отполированным языком, это юмора, а ведь какой это был остроумный человек!

Дома у нас большие перемены — дядя Коля ходит к нам по-прежнему, но вот наша дорогая, милая тетя Наташа уже не живет с нами… Ее уходу предшествовал длинный период недоразумений и разговоров с нашей мамой. Дело в том, что, когда болел наш папа и он чувствовал, что с его сердцем долго не проживешь, он в долгих доверительных беседах со своей свояченицей Наташей, оставшейся вдовой после смерти мужа, папиного брата Всеволода, взял с нее обещание всегда жить с его детьми, никогда их не оставлять, так как, говорил он, Анне будет слишком трудно справиться с ними одной и ей будет необходима помощь. Наташа свято выполняла папин наказ, следовала за нашим беспокойным семейством по всем печальным дорогам Европы. С мамой у тети Наташи была договоренность, по которой мама обязывалась платить ей некоторую небольшую сумму. Так все и происходило, пока мы были детьми, а потом подростками, но вот мы выросли здоровыми… оболтусами, я хотела сказать, в общем, почти совсем взрослыми, да еще разбрелись кто куда — я уехала в Прагу, Тин учился во французском лицее, Савва поступил в Академи де Бо-з-Ар, то есть Академию изящных искусств, он легко выдержал конкурс на отделение живописи. Маме не нравилось, что Наташа по-прежнему все убирает, готовит. Ей казалось, что это портит нас, учит безделью; что давно пора все делать самим, без «прислуги». Кроме того, мама уже не так часто и не так много получала гонораров за папины произведения, надо было и нам наконец становиться на ноги.

И получилось так, что Наташе, собственно говоря, стало нечего делать у нас в доме, мама устроила ее помощницей по хозяйству к Марине Цветаевой. Но никогда Наташа этого маме не простила — ведь ей пришлось нарушить обещание, данное ею папе.

Итак, тетя Наташа перебралась к Цветаевым вести хозяйство и летом 1927 (или 1928 года, не помню) уехала с ними на берег Атлантического океана, но уже не в Сен-Жиль-сюр-Ви, а в селение Понтайак, рядом с городишком Руайян.

Мама сняла для нас троих — на этот раз и Саввка поехал с Тином и со мной — комнату в том же доме, где поселилась Марина Ивановна с семьей и с нашей тетей Наташей. Таким образом, хотя вести наше хозяйство было поручено мне — к немалой гордости моей! — мы находились под патронатом Цветаевых и под недремлющим оком незабвенной тети Наташи — уж она не оставит нас в случае необходимости!

Решено было, что я отправляюсь в Руайян на поезде, а Саввка с Тином будут туда добираться на велосипедах через всю Вандею. Ну что ж, я в восторге уселась в поезд со всем скарбом — там были и разные кухонные принадлежности, примус, продукты. Мальчишки выехали на день раньше.

В домике, который снимали Цветаевы пополам с мамой, кухня была общая, а комнаты смежные. Наша была порядком пустая, с одной кроватью, диваном и круглым большим столом посередине, на котором мы расположили и примус, и наши книги, и рисовальный блокнот, и карандаши вперемежку с вилками, ложками. Дом стоял на скалистом берегу довольно далеко за понтайакским пляжем, куда надо было идти по извилистой белой пыльной дороге, одной стороной круто обрывавшейся к морю, а с другой стороны была выжженная солнцем унылая равнина.

Понтайакский пляж большой, широкий, кабин там почти нет, посередине некое громоздкое сооружение на столбиках — ресторан, в котором, естественно, мы ни разу не побывали. По пляжу, поближе к воде, шагает взад вперед ажан, — в своей темно-синей форме, с несгибаемым круглым кепи на голове, он с трудом ковыляет по глубокому мелкому песку, увязая в нем чуть ли не по колено, ему нестерпимо жарко, но он застегнут на все пуговицы согласно предписанию. Несчастный! И мы не удивляемся, что под действием жары у бедняги портится характер, он делается желчным и озлобленным. Он с остервенением набрасывается на всех мужчин в купальных трусиках: оказывается, в трусиках ходить неприлично, нужен целый купальник с верхней майкой. Это пуританское, совершенно идиотическое требование ажан неукоснительно исполняет, уступая лишь в одном пункте — майку можно спустить с одного плеча, но на другом она должна держаться, пусть даже бретелька будет тоненькой, как веревочка. По просьбе братцев я сделала бретельки маек тонюсенькими, а декольте таким глубоким, что оно доходило чуть ли не до пупка. Бывало, только Саввка разляжется на горячем песочке и закроет в сладком блаженстве глаза, как раздается зычный голос ажана:

— Майо! — что означало «майка»!

Саввка несколько перефразировал этот возглас: «Майо! — сказал Евгений грозно…»

Я рьяно взялась за хозяйство и стала готовить братцам всякую снедь на вечно чадящем примусе, этом священном очаге всех эмигрантов мира, — я уверена, что даже в далекой Африке какой-нибудь Иван Иванович варит свое рагу из черепахи на примусе.

Я очень старалась, делая крепкий мясной бульон, но Саввка совсем не ценил моих усилий, заявляя, что суп очень противно «пахнет мясом». Я как-то пожаловалась на кухне Сергею Яковлевичу, и он, вдумчиво глядя на меня своими прекрасными глазами, посоветовал, чтобы я клала в бульон кусочек рыбы, чтобы отбить вкус мяса…