В интервью Теду Моргану для своей биографии, названной «Писатель вне закона», Уильям раскрыл всю сложность их взаимоотношений: «Когда мы только познакомились с Иэном, конечно же, ведущим был я. Я за все нес ответственность. У меня был большой опыт с юными испанцами, и за все отвечал я. Я привык за все отвечать. Переменилось все позже, гораздо позже, когда главным стал он. Это произошло через много лет, Иэн стал ведущим в 1965 г. Получить право стать ведущим нельзя, ты просто либо ведущий, либо нет. Я был им раньше, продолжал потом какое-то время, а затем просто перестал им быть».

Тем летом Грегори вместе с Жан-Жаком Лебелем сняли домик в Венеции, в 1903 г. в этом доме жил Модильяни. У каждого была своя большая комната, а во дворе росла пальма. Жан-Жак жил вместе с подружкой, американской поэтессой Сандрой Хокман, в 1963 г. она выиграла премию Йеля за сборник стихов «Пастбища Манхэттена». Вспоминает Жан-Жак: «Это была очаровательная, помешанная на сексе истеричная американка. Тут Грегори предложил мне снять дом на пару, и мы чудесно провели лето. Там были и Алан Ансен, и Гарольд Эктон – английский лорд, приятель королевы, мультимиллионер, у которого была потрясающая коллекция флорентийцев. Он был геем, и ему всегда нравились битники, он очень нас любил. Мы с Грегори геями не были, он сдружился с Аланом Ансеном, и они вместе ходили за мальчиками».

Грегори нравилось обедать вместе с Эктоном и Ансеном, тем самым приобщаясь к высшим кругам. Он купил парадный пиджак и пошел в казино, где, конечно же, проиграл все те небольшие деньги, которые привез с собой. Но тут все изменилось. Вспоминает Жан-Жак: «Помню, что Грегори получил чек на 1000 долларов от Ферлингетти за “Бензин”. Он в первый раз в жизни получил чек на 1000 долларов и не знал, что ему теперь с ним делать. У него не было банковского счета, у него ничего не было, ни здесь, ни в Америке. Чтобы обратить его в итальянские лиры, потребовалось две недели. И он отправился к самому лучшему портному на площадь святого Марка, где заказывал свои костюмы Гарольд Эктон. Грегори заказал себе костюм из белой альпаки, которым очень годился. Должно быть, он истратил на этот костюм половину всех полученных денег. Это был королевский костюм. Он пришел в ресторан и сказал: “Посмотрите-ка на меня, вся эта дешевка из восточной страны больше не для меня. Я – принц!” – и все зааплодировали, все были рады. И неделю он не снимал его, спал в нем, пролил на него вино, заблевал. Костюм из белого стал неряшливо-серым, он был весь чем-то заляпан. Но он все не снимал его: “Посмотрите на мой костюм, посмотрите!”

Я очень хорошо помню, как однажды мы уходили от Монтина на Дурсодуро, удивительного места, где мы платили за обед своими картинами. Мы часто обедали там, в этом ресторанчике на небольшом канале традиционно собирались художники. Все много пили, туда приходили Алан Ансен, и Грегори, и Сандра – американка с огромной задницей, нью-йоркская еврейка. Мне, да и всем остальным, особенно нравилась ее задница, может быть, в этом много шовинизма, но это действительно было так. Грегори мало интересовался сексом, но как-то вечером, я уж не знаю, что случилось, он решил, что может позволить себе какую-нибудь проделку, и совершил поступок, достойный итальянца из Нью-Йорка. С криком “Ух ты!” он хлопнул ее по заднице, тут Сандра, которая, напомню, пыталась вести себя как леди, обернулась и сказала: “Ой, Грегори, хватит!”, а он сказал: “А что, Хокманн (он называл ее Хокманн)? Почему этот французишко видит твою задницу, а я нет? Это же дискриминация! Я тоже хочу ее увидеть!” И знаете, что она сделала? Пихнула его. Прямо в канал. Это был небольшой канал Рио-дель-Эремит, но тут же все итальянцы закричали: “Человек в канале!” А канал был очень грязным. Они втащили его в гондолу, а 500-долларовый костюм из альпаки стал ничуть не лучше бумажной салфетки, если ее окунуть, а потом вытащить из грязной канавы. Он сказал: “Хокманн, что же ты со мной сделала? Я же поэт. Поэтов нельзя бросать в каналы!” И начал ругаться. Он был одновременно и прекрасен, и ужасен. Конечно, она не должна была этого делать, но, Господи, какая у нее была задница! Иногда из-за жоп случается что-то подобное. Господи, как же он изговнял весь свой костюм!»

Грегори вернулся из Венеции в Бит Отель, как обычно, без денег. Казино пожрало остатки его гонорара. Билл отнесся к случившемуся хладнокровно: «Конечно же, у Грегори-то все шло замечательно, то был полный писец. Помню, кто-то сказал: “Грегори – тяжелый человек”. Он и был бедным вором-итальянцем. Он ходил в реформистскую школу и вырос в окружении, где все считали его вором. Но у него хватило ума вырваться из порочного круга, откуда не так-то много путей: конечно же, был еще вариант – стать мафиози, но это не у всех получается. Быть мафиози хотели бы многие, но сами мафиози не хотели бы, чтобы их было много. Грегори решил, что он будет поэтом, и был свято в этом убежден. Как-то посреди ночи он позвонил Одену: “Это Грегори!” – “Какой еще Грегори?” – “ПОЭТ Грегори!”»

«Было непонятно, на что живет Грегори, он как-то умудрялся жить в Париже своей головой, выпрашивая стаканчик здесь, обед там, продавал что-то, ему что-то дарили, особенно женщины. У него же всегда кто-то был, какая-нибудь девушка. Одну из них звали Апрель или Ноябрь, а может быть, Сентябрь? Ну да, он любил трахаться. И никогда не приходил с пустыми руками. Он постоянно что-то писал, снабжая потом свои неподъемные манускрипты аннотациями, и продавал черновики, даже не редактируя. И пусть кто-нибудь другой разбирается, что они все принадлежат одному автору. Пока он жил здесь, он действительно много писал».

Жизнь в Бит Отеле была важнейшим периодом в жизни Грегори. Его творчество претерпело сильные изменения, он нашел свой стиль. После того как он написал свою первую книгу «The Vestal Lady on Brattle», и сам Грегори заметил эту перемену, свершившуюся с ним во время жизни в Париже: «Эта странная книга написана неопытным еще автором, в ней идеи только начинают появляться. Здесь много смешения образов, я убрал много длинных строчек. Тогда я думал, что чем короче строчки, тем четче стихотворение, что поэзия подобна каменному Акрополю. Но в 1957–1958 гг. в Париже все переменилось, и я подумал: “А почему бы мне не позволить строчкам просто виться так, как им хочется, и не думать об их длине”. Я хотел, чтобы они совпадали с тем ритмом, который звучал во мне, с моей внутренней музыкой, и они совпадали. Может показаться, что в “Свадьбе” ничего не изменилось – те же длинные строчки, но теперь они плыли, как те звуки, что наполняли меня».

Билл предстал перед судом по обвинению в распространении наркотиков 25 сентября 1959 г. По совету Брайона Билл решил признаться, что это он написал то самое письмо Полу Ланду, а его адвокату Мэтру Бамселу удалось сделать так, чтобы дело Билла рассматривал судья, чья жена когда-то тоже была наркоманкой, он полагал, что такой человек отнесется к его подопечному с большим сочувствием. К счастью, в январском номере престижного «Нового французского журнала» должно было выйти «Письменное показание: свидетельство, касающееся болезни», и Бамсел мог зачитать какие-то части из него в суде, чтобы доказать, что Билл действительно писатель. Линия защиты состояла в том, что Билл – писатель, постоянно ищущий новых источников вдохновения, и что он связался с нехорошей компанией, которая сбила его с пути истинного. Судья заявил, что не считает это серьезным преступлением в особенности потому, что никакая перевозка наркотиков не успела еще состояться, но предупредил Билла, чтобы тот не держал его за дурака. Билл сказал правду: он не занимался торговлей и не собирался ею заниматься и не имел ни малейшего желания снова встречаться с Полом Ландом или его приятелями. Ему дали срок условно, приговорили к 80 долларам штрафа, и он вздохнул с облегчением.