«Я достаточно настрадалась, будучи женой Савиньена и тайно любя другого. Я не хочу так же страдать всю жизнь, став женой Романе. Это было бы не менее преступно с моей стороны. У меня есть за что винить себя в прошлом, и я не хочу, чтобы это повторилось в будущем. Пусть лучше любое другое испытание, только не это!»

— Бедняжка! Святая женщина! — скорбно прошептал Коринфец и встал. — Но что же дальше? Скажи мне все! Что она собирается делать теперь, отказавшись от помощи Надежного Друга?

— Вернуться к своему прежнему ремеслу белошвейки и, если тебя здесь больше нет, попытаться устроиться в этих краях. Здесь она надеется найти работу, а в том, что ты уехал, она не сомневается, поскольку я ничего не пишу о причинах твоего молчания.

— Что ж, это превосходная мысль, — задумчиво сказал Коринфец. — Здесь нет белошвейки; ее могут взять кастеляншей в замок. И она будет гладить прозрачные косыночки маркизы, — добавил он с едкой горечью. — Пьер, скорей дай мне перо и бумагу!

— Что ты задумал?

— Ты еще спрашиваешь? Конечно же, написать Савиньене, что мы ждем ее, что один из нас тотчас же отправится ей навстречу, а другой подыщет ей здесь, в деревне, работу и приют. Разве это не мой долг?

— Разумеется, Амори. Только досада — плохая помощница в таких делах. Лучше бы тебе написать это письмо завтра, хорошенько подумав.

— А я хочу написать сейчас же.

— Потому что чувствуешь, что завтра у тебя не хватит сил его написать.

— Хватит. Я напишу ей еще и завтра и послезавтра, если тебе это будет угодно. Я сильнее, нежели ты думаешь.

— Амори, ведь если ты напишешь, Савиньена поверит тебе и приедет. А я… Мне слишком хочется верить тебе, чтобы у меня достало мужества отговаривать ее. А что, если, приехав сюда, она застанет тебя у ног маркизы? Как назвать тебя тогда?

— Бесчестным или безумным.

— Берегись же поступить как безумец. Подожди пока писать!..

И все же Коринфец написал письмо Савиньене. Он написал его глубокой ночью, весь содрогаясь от ненависти и отвращения к маркизе. Едва рассвело, как он уже побежал сдать письмо на почту, и оно ушло прежде, чем проснулся измученный усталостью Пьер.

Уже несколько дней маркиза не видела Коринфца, и так как она не считала себя ни в чем виноватой перед ним, ибо кокетство было ее второй натурой, это чрезвычайно ее удивляло. Впрочем, сначала она не слишком страдала от этого. Блаженное состояние, в котором она пребывала после своего триумфа, продолжалось до самого дня ее поездки на охоту, которую друзья Рауля в тот же первый вечер решили устроить в ее честь. Изольда сначала пыталась отговорить кузину — ей не нравилось подобное сближение с людьми, которые, как она полагала, были несимпатичны ее деду и с которыми у нее самой не было ничего общего ни во взглядах, ни в образе жизни. Однако старый граф был теперь вовсе не прочь воспользоваться этим предлогом, чтобы завязать отношения с аристократическими семьями департамента, и когда соседняя помещица, блестящая, гордая графиня, приходившаяся сестрой одному из самых пылких поклонников Жозефины, самолично явилась в Вильпрё просить его дочь и племянницу принять участие в этой увеселительной прогулке, он охотно дал свое согласие. Визит этой знатной дамы носил дипломатический характер и имел целью нащупать возможности брачного союза между ее братом, уже упоминавшимся виконтом Амедеем, и богатой Изольдой де Вильпрё. Изольда была несколько удивлена любезностью, которую вдруг стала выказывать ей эта дама, еще недавно негодовавшая на ее республиканский образ мыслей, и отвечала ей довольно сдержанно. Но Жозефина так умоляла ее поехать, что она не решилась прямо отказаться. Жозефина не ездила верхом, за ней должны были прислать коляску. Изольда же была превосходной наездницей, она отлично правила лошадью, хладнокровно заставляя ее брать рвы и барьеры. Это ее искусство амазонки было единственным талантом, внушавшим Раулю и местным дворянским щеголям некоторое почтение к ней. Верховая езда была давнишней ее страстью; а так как под строгой ее внешностью в ней все еще живы были детские вкусы и увлечения, она постепенно дала себя уговорить. Уже довольно давно не приходилось ей садиться на лошадь, и ей захотелось поездить сначала одной в парке. Она мчалась во весь опор, когда вдруг заметила Пьера (а тот улучал всякую возможность лишний раз увидеть ее). Круто осадив перед ним лошадь, Изольда со смехом спросила его, не находит ли он такое развлечение слишком аристократичным для нее. Пьер улыбнулся ей в ответ, но такой кривой улыбкой и в глазах его была такая печаль, что Изольда поняла, что с ним происходит. Но ей захотелось удостовериться в своей догадке.

— Вы слышали, что завтра затевается большая охота? — спросила она.

— Да, мне говорили об этом, — отвечал он.

— А говорили вам, что я, может быть, тоже поеду?

— Да, говорили, но я этому не поверил.

Этим ответом Пьер высказал все, что так мучило его в глубине души, и Изольда поняла это. Минуту она молча внимательно смотрела на него, затем сказала дрогнувшим от волнения и нежности голосом:

— Спасибо, Пьер, что вы не усомнились во мне.

И, пришпорив лошадь, стремительно поскакала вперед, раза два объехала вокруг парка и вернулась к замку, где ожидали ее Рауль, Жозефина и граф. Пьер в нескольких шагах от них чинил садовую скамейку.

— Забирай свою лошадь, — сказала Изольда Раулю, легко спрыгивая на землю. — Мне она ничуть не нравится.

— Что-то я этого не заметил, — сказал граф, — напротив, мне показалось, что ты готова на ней скакать хоть за тридевять земель.

— Вы идете в мастерскую, мастер Пьер? — спросила Изольда, обращаясь в столяру, который собрался уходить. — Не будете ли так любезны сказать по пути Жюли, что мне не понадобится завтра моя амазонка. Я не поеду, — вполголоса сказала она Жозефине, но достаточно отчетливо, чтобы Пьер мог услышать ее.

Слово свое она сдержала. Тщетны были все мольбы и уговоры Жозефины. Граф предпочел бы, чтобы внучка была сговорчивее — это более отвечало его тайным планам сближения с соседними помещиками. Но он еще так недавно выказывал перед ней безразличие и философическое презрение к этим людям, что ему невозможно было открыто выразить свое желание.

А Пьер был наверху блаженства. Он не мог более скрывать от себя, что его любят, но любят особой любовью, на которую нельзя было отвечать открыто. Ничто не давало ему права высказывать свои чувства словами, да в этом у него и не было потребности. Это была любовь единственная в своем роде — беззаветная, глубоко преданная, полная восхищения друг другом, и вместе с тем любовь удивительная, целомудренная, робкая и бессловесная. Между ними словно существовало какое-то молчаливое соглашение. Тот, кто услышал бы те несколько слов, которыми они ежедневно тайком обменивались друг с другом, не усомнился бы, что между этими людьми существует близость, освященная торжественным обещанием о неразрывности связующих их уз. Никто не мог бы поверить, что слово «любовь» ни разу не сорвалось с их уст и дыхание страсти ни разу не коснулось девственных их чувств.