Все молчали, сообразив, что произошло. Норе казалось, будто тишина вырастает из ее груди, ширится, кругами расплывается по комнате. Салли, вспыхнув, подняла расстроенный взгляд.

– Ой, – пролепетала она. – Нора. Прости.

Нора хотела ответить, чтобы все снова пошло своим чередом, почти уже нашла правильные слова, да только голос куда-то пропал. Она сидела, онемев, и ее молчание стремительно превращалось в озеро – нет, в океан, грозивший утопить их всех.

– Что ж… – бодро проговорила Рут, нарушив тяжкую паузу, – храни вас Бог, Нора. Вы наверняка падаете с ног от усталости. – Она извлекла пухлый сверток в яркой обертке, с гроздью тонких завитых ленточек. – Мы объединили усилия, решив, что недостатка в булавках для подгузников вы уже не испытываете.

Напряжение спало, женщины рассмеялись. Нора тоже улыбнулась, разорвала обертку и открыла коробку: кресло-качалка для малыша – тканевое сиденье на металлической рамке, – каким она однажды восхищалась в доме приятельницы.

– Понятно, Полу до него еще расти несколько месяцев, – заметила Салли, – но зато как время придет, лучше ничего не придумаешь!

– И еще кое-что… – Флора Минтон поднялась со своего места с двумя мягкими свертками в руках.

Флора была старше других в кружке, даже старше Рут, но бодра и неизменно активна: вязала одеяльца для всех новорожденных прихода. Подозревая, что у Норы могут родиться близнецы – «очень уж большой живот», – Флора связала два одеяльца, неутомимо щелкая спицами на вечерних собраниях в церкви, пока все пили кофе. Нитки тянулись из сумки, набитой мотками нежной меланжевой пряжи, пастельно-желтой и зеленой, нежно-розовой и голубой. «Уж не поручусь, кто там, мальчики или девочки, – шутила Флора, – но точно близнецы!» Никто не принимал ее слова всерьез.

Нора, еле сдерживая слезы, приняла подарки и открыла первый сверток. Знакомая мягчайшая шерсть легла ей на колени, и умершая дочь опять оказалась рядом. Нора вспыхнула от благодарности к Флоре – с мудростью, присущей всем бабушкам, та точно знала, что нужно делать. Нора развернула второй сверток; ей не терпелось взять в руки второе покрывальце, такое же разноцветное и пушистое.

– Немножко великоват, – извиняющимся тоном сказала Флора, когда на коленях Норы оказался вязаный комбинезончик. – Но это не страшно – детишки так быстро растут…

– А где второе одеяло? – вырвалось у Норы. Она услышала собственный голос, резкий, будто крик птицы, и страшно изумилась: всю жизнь ведь славилась своей сдержанностью, ровным темпераментом, взвешенными решениями. – Где одеяльце моей девочки?

Флора, покраснев, оглянулась на остальных, ища поддержки. Рут взяла руку Норы и крепко сжала. Нора ощутила на удивление гладкую кожу и крепкие пальцы. Дэвид когда-то говорил ей названия костей пальцев, но они испарились из памяти. Сейчас она вообще ничего не помнила и не хотела знать – она могла только плакать.

– Ну-ну-ну, дорогая… У вас прелестный мальчик, – бормотала Рут.

– У него была сестра!

Все эти женщины так добры, они пришли из наилучших побуждений. Им грустно за нее, а от того, как она себя ведет, с каждой секундой становится еще грустнее. Что с ней происходит? Она всегда старалась поступать правильно.

– Ее звали Феба! Я хочу, чтобы кто-нибудь назвал ее по имени. Слышите? – Нора подскочила на ноги. – Хочу, чтобы вы помнили ее имя!

Дальше холодный компресс на лбу и чьи-то руки, уложившие ее на диван. Ей велели закрыть глаза. Она закрыла. Слезы текли из-под сомкнутых век, как из неиссякаемого источника, она не могла остановиться. Вокруг опять зазвучали голоса, они кружились снежинками на ветру, – дамы решали, что делать. Ничего удивительного, сказал кто-то. После родов, даже если все замечательно, несколько дней бывает депрессия. Позвоним Дэвиду, предложил другой голос, но тут появилась Бри и очень любезно и спокойно выпроводила всех за дверь. Лишь когда гости ушли, Нора открыла глаза и увидела Бри в своем фартуке; пояс, прошитый волнистой тесьмой, был ей великоват и свободно болтался на тонкой талии.

Связанное Флорой Минтон одеяльце валялось на полу вместе с оберточной бумагой. Бри подняла его, перебирая пальцами нежную шерсть. Нора вытерла глаза, всхлипнула:

– Дэвид говорит, у нее были черные волосы. Как и у братика.

Бри остановила на ней внимательный взгляд:

– Ты ведь хотела заказать поминальную службу. Так чего ждать? Позвони прямо сейчас. Ее душа должна успокоиться.

Нора покачала головой:

– Наверное, Дэвид и все остальные правы: нужно думать о ребенке, который жив.

Бри дернула плечом.

– Но у тебя не получается. Чем больше ты стараешься не думать о ней, тем больше думаешь. И вообще, Дэвид всего лишь врач, а не истина в последней инстанции. Не Господь бог.

– Знаю.

– Иногда я в этом сомневаюсь.

Нора промолчала. На полированном деревянном полу играли замысловатые тени от крон деревьев, вырезавших узоры в потоке света. Глухо тикали часы на каминной полке. Норе хотелось рассердиться, но злости не было. Мысль о поминальной службе прогнала апатию, которая терзала ее после больницы.

– Быть может, ты и права, – задумчиво произнесла она. – Не знаю. Что-нибудь совсем скромное. Тихое.

Бри протянула ей телефонную трубку:

– Давай, действуй.

И Нора, набрав полную грудь воздуха, приступила к делу. Позвонив новому пастору, с удивлением услышала собственные объяснения: небольшая церемония, да-да, желательно вне стен церкви, во дворике. Да, независимо от погоды. В память о Фебе, моей дочери, умершей при рождении. Следующие два часа она повторяла эти слова снова и снова: флористу и служащей отдела объявлений местной газеты, знакомым по швейному кружку, взявшим на себя изготовление искусственных цветов. И с каждым новым звонком в ней росло, расцветало спокойствие – сродни тому, которое она испытывала, когда Пол приникал к ее груди, восстанавливая ее связь с миром.