Дюк сидел на земле недалеко от Пола, запрокинув лицо к серому небу.

– Черт! – воскликнул он. – Вот это я понимаю – пощекотали нервы!

Отряхнув одежду, ребята пошли к дому Дюка у самой железной дороги, одноэтажному, с проходными комнатами. Пол родился всего за несколько улиц отсюда, и мать иногда возила его посмотреть на маленький парк с беседкой и дом напротив, где они раньше жили. Тем не менее она не любила, когда он бывал у Дюка. Но… какого черта! Ее-то вечно нет дома, и ему разрешено гулять – при условии, что он выполнит домашние задания, выкосит газон и час поиграет на пианино. А все это сделано.

То, чего она не видит, не может ее огорчить. Тем более – то, о чем она не узнает.

– Небось обделался до ушей, – сказал Дюк. – Тот идиот в поезде.

– Ага, – отозвался Пол. – Как пить дать, дьявол его подери!

Ему нравилось ругаться, нравилось послевкусие жаркого ветра на лице, нравились их отчаянные фокусы с Дюком, хоть на время унимавшие его тихую ярость. В то утро на Арубе он бежал по берегу моря с легким сердцем, с удовольствием ощущая, как пружинит мокрый песок под ногами, напрягаются мускулы в икрах. Радуясь, что рыбалка не состоялась. Отец любил подолгу сидеть в лодке или в доке, молча забрасывать удочку и – правда, нечасто – картинно вытаскивать из воды рыбу. Пол и сам любил – давно, в детстве, – хотя привлекал его не столько процесс, сколько возможность побыть с отцом. Теперь он вырос, и поездки на рыбалку превратились в ритуал, к которому отец прибегал, не зная, как еще общаться с Полом. Или, быть может, считая, что общее хобби объединяет детей и родителей, – вы читал в какой-нибудь книжке по воспитанию. Однажды на озере Миннесота, вот так же в лодке, Пол выслушал лекцию «про это». Деться было некуда, и пришлось, жарко краснея, обсуждать с отцом репродуктивные органы человека. А в последнее время излюбленной темой стало будущее Пола, но только мысли отца на сей счет интересовали Пола не больше, чем зеркальная гладь воды.

Словом, он радовался случаю побегать у моря, упивался свободой и вначале не обратил внимания на ворох одежды перед одним из коттеджей. Пол пробежал мимо, ощущая лишь четкий ритм своего движения и прислушиваясь к пению мускулов, которое придавало ему сил и позволило дотянуть до скалы. Там он остановился, походил кругами и побежал обратно, уже не так быстро. Одежда была на прежнем месте. Ветер трепал рукав блузки, на пронзительно-бирюзовом поле танцевали ярко-розовые фламинго. Пол замедлил бег. Блузка могла быть чья угодно, но у его матери – такая же. Они долго смеялись над ней в тамошнем магазине, мама крутила ее так и эдак, а потом купила, в шутку.

Спокойно, спокойно, таких блузок здесь сотни, тысячи. И все же… Пол наклонился и поднял ее. Под блузкой притаился купальник – телесного цвета, с выпуклым рисунком, вне всякого сомнения принадлежащий матери. Пола пригвоздило к месту, он застыл, точно вор, которого вспышка фотоаппарата застигла на месте преступления. Блузка выпала из руки, а сам он не мог шевелиться. Наконец побрел вперед, а там и побежал к дому, словно к храму в поисках защиты. На пороге помедлил, пытаясь обрести самообладание. Отец переставил вазу с апельсинами на шкафчик и разложил на большом деревянном столе фотографии. «Что случилось?» – спросил он, отрываясь от своих снимков. Пол не мог ответить. Он прошел к себе и захлопнул дверь.

Мать вернулась через два часа, напевая. Блузка была аккуратно заправлена в шорты.

– Хочу поплавать перед обедом, – сообщила она так, будто мир еще не обрушился. – Пойдешь со мной?

Он помотал головой. И все. Тайна, ее тайна – а теперь и его – завесой упала между ними.

У отца тоже была своя жизнь, протекавшая на работе и в фотолаборатории, и Пол считал, что так живут все семьи, пока не начал бывать у Дюка Мэдисона. Они познакомились в репетиционном зале; Дюк потрясающе играл на фортепиано. Семья его была бедна, и жили они у самой железной дороги – в доме даже стекла дребезжали, когда проходили поезда. Мама Дюка ни разу в жизни не летала на самолете. Пол знал, что должен бы ее жалеть. Его предки точно пожалели бы: все-таки пятеро детей и муж – простой работяга, которому не заработать приличных денег, вкалывая на «Дженерал Электрик». Вот только папа Дюка обожал гонять мяч со своими мальчишками, приходил домой в шесть, сразу после смены, и хотя, как и отец Пола, разговорчивостью он не отличался, но всегда был дома с семьей, а если уходил, все знали, где его искать.

– Ну, чего теперь будем делать? – поинтересовался Дюк.

– Фиг его знает, – ответил Пол. – Ты чего хочешь?

Рельсы еще гудели. Интересно, подумал Пол, где бы остановился поезд, если бы машинист затормозил? И видел ли кто-нибудь парня, который стоял на рельсе и при желании мог коснуться рукой вагона, а ветер рвал его волосы и обжигал глаза? А если видел – то что подумал? Сначала картинки в окнах поезда, серия моментальных пейзажей. То, другое; дерево, камень, облако. И вдруг – парень совсем рядом, с хохотом запрокинувший голову. Секунда – и нет его. Куст, электропровода, всполох дороги.

– Перекинемся в волейбол?

– Неохота.

Они зашагали по путям. Но вскоре Дюк сошел на насыпь, остановился среди высокой травы и полез в карман кожаной куртки. У него были зеленые с голубыми крапинками глаза. Как глобус, подумал Пол. Вот какие у него глаза. Земной шар, вид с луны.

– Глянь-ка, что мне на прошлой неделе дал Дэнни, – сказал Дюк. – Двоюродный брат.

В маленьком пластиковом пакетике лежала сухая резаная трава.

– Что это? – недоумевая, спросил Пол. – Сушеная травка? – Едва произнеся эти слова, он сразу все понял и вспыхнул от собственной тупости.

Дюк засмеялся, очень громко в окружавшей их тишине, в шорохе бурьяна.

– Так точно, старик, травка. Хочешь полетать!

Пол затряс головой, не в силах скрыть потрясения.

– Не дрейфь, на нее не подсаживаются. Я уже два раза курил. Полный улет, говорю тебе.

Небо по-прежнему было серым, ветер перебирал листья. Вдалеке снова раздался свисток поезда.

– Никто и не дрейфит, – отрезал Пол и зашагал по шпалам.

– Молоток! – одобрил Дюк. – Попробуешь?